Океан

Когда же будет солнце?

– Можно, товарищ полковник?

– Маликов, – басил суровый Чесноков – ты где лазаешь? Почти целый день мобильник отключен. Чем ты занимаешься?

– Работа с важным свидетелем, а мобильник… что-то аккумулятор хандрит, – соврал Костя.

– Это какие ещё свидетели?

– Медсестра из Плеханово.

– Симпатичная мамзель? Что может интересного поведать медсестра?

Маликов положил перед Чесноковым папку.

– Это ксерокопии тетради Наумова и отчёт о его поведении.

Чесноков недоверчиво смотрел на кучу ксерокопий.

– Ладно, иди, в следующий раз, чтобы звонил откуда угодно и предупреждал, благо на колёсах.

Он вышел от Чеснокова и прошёл мимо кабинета Колобова, откуда доносился задорный смех и голос Гульца. Ему вовсе не хотелось смеяться, его путь лежал к машине с ещё не остывшем двигателем.

Холод, сырость и мрак. Это не только погода, но и состояние души, в котором находился Костя. «Когда же будет солнце? Выйдет, согреет улицы. И отогреет мою замёршую душу?» Почему она так замёрзла, чего ей не хватает?

Он остановил машину, вышел к ларьку, набрал пива и пошел в парк на холодные лавочки.

«Почему было так погано?»

Он – человек, которому везло в жизни, он участвовал в удачных операциях, его замечали, награждали, повышали в званиях. Сотни девушек мечтали о нём, но не было в них ни гроша чистого и верного, чего вдруг стало не хватать ему. Почему раньше это устраивало, а сейчас хочется чего-то большего? Может, кризис возраста?

«О, глупости какие».

Ему вспомнилась Анюта…

«Что в Наумове такого? В человеке, которого можно так сильно любить одним и лицемерно предавать другим? Почему в моей работе нельзя обойтись без мразей, таких, как Машкутов или та же Люда? Что за жизнь такая?!»

Зажигалкой он с хлопком открыл вторую бутылку пива, сделал несколько глотков и закурил сигарету. Дым поднимался вверх и смешивался с мгой, сыплющейся с неба.

«Когда же всё это кончится?»

– Когда же всё это кончится, – прошелестел вблизи старческий голос, эхом повторяя Костины мысли.

***

Воскресенье. Может, для кого-то где-то и праздник, но чем является праздник здесь? Тем ли, что тебе не нужно вставать в шесть ноль-ноль? Или тем, что нет врачей? Да, наверное, больше ничем.

– Наумов, пройдемте, пожалуйста, со мной.

«Практикант хочет опять побеседовать. Ну конечно, сегодня он дежурный врач, кабинет Захатского в его распоряжении».

– Хорошо, Андрей Игоревич.

Дверь раскрылась.

– У вас есть пять минут. – И он ушёл прочь.

Заплаканная маленькая красавица стояла с тяжёлым пакетом, её зелёные глаза могли свести с ума.

Она подбежала, бросила пакет и вцепилась в пижаму, прижимаясь головой к самому сердцу.

– Анюта, ты?

«Практикант, сволочь, я тебя убью».

Ноги задрожали, он отстранил её, опустился на колени и прижался ухом к её животу, вжимаясь головой в мохнатый свитер.

– Аня, Господи, ты здесь зачем?

Она вцепилась нежными руками в его голову и со всей силой прижимала к себе.

«Убью, сволочь, и всё… пусть на неделю меня положат на вязки, пусть заколют, но я тебя убью за такое, практикант. Зачем ей смотреть, в кого я превратился?»

– Андрюша, куда ты пропал, я тебя ждала…

Мохнатый свитер поехал вниз, по щеке скользнула нежная грудь, её разгорячённое лицо оказалось рядом с его, они оба стояли теперь на коленях, и горячие губы впились в его небритое лицо и не отпускали. Первый раз в жизни она его поцеловала.

Сухая слеза с болью выкатилась из его глаз: когда-то в студенческие годы ребята крикнули «наших бьют», и четверо кинулись на двоих.

– Андрюха, подмогни.

Он, самый мирный, тихий и спокойный, ударил человека по-настоящему в голову ногой, другого свалил по ступенькам вниз, а третий убежал сам. Он, наступив ногой сопернику на грудь, чтобы тот, отплёвываясь кровью, не встал и не пошёл против «наших», смотрел, как его друзья забивают ногами не успевшего сбежать.

«Как всё это было тошно и противно».

– Молодец, Андрюха, мы их сделали.

«Да, тогда мы их сделали, но скольких я убил? Трудно даже посчитать, какая я всё-таки сволочь, и хочется ли жить после такого?»

– Родной ты мой человечек, что ты со мной делаешь? Ты как мотылёк, летящий на огонь. Ведь ты сгоришь вместе со мной.

– Я тебя нашла, я тебя не брошу.

Может быть, сейчас пролетела перед глазами вся жизнь, и его трясло, и мгновения казались вечностью.

Так нормальные люди не ходят, практикант, наверное, подпрыгивает, чтобы было больше шума, приближаясь к кабинету.

Они поднялись с колен.

– Пора.

«Очкарик, как дать бы тебе в нос прямым ударом, чтобы ты опомнился через неделю от сотрясения мозга, а потом у тебя вылезли бы бланши под обоими глазами сразу, чтобы ты знал. Кто тебе дал право ставить эксперименты над людскими душами?»

Из-за спины практиканта смотрели большие зелёные глаза.

– Спасибо вам, Андрей Игоревич, – сказала Анюта, и в глазах её заблестела надежда.

Дверь перед ним раскрылась и с лязгом захлопнулась в другой реальности. Оставляя маленькую зеленоглазую девушку, он погрузился в безумный мир и брёл по нему с непонятно как оказавшимся в руках пакетом.

Попрошайки обступили со всех сторон.

– Курить есть?

– Что, тебе передачу принесли? Угости чем-нибудь.

– Угостить?

Удар угодил в лоб любителю халявы, и тот сбил еще пятерых, прежде чем упасть на пол. Он отдал пакет Усову и пошёл в туалет.

– Дай закурить.

– Дай закурить.

– Закурить?

Стоявшая аудитория, молча, смотрела, как попрошайки корчились на полу.

Удар в стену, от которого треснул кафель. Отчаяние и боль, задевшие сердце.

– Что оборзели, придурки? – дверь раскрылась, в белом халате появился «герой» Ваня.

– Курим мы, – вынырнул из толпы Наумов. И санитар закрыл дверь с обратной стороны, боясь нарваться на неприятности.

«А всё-таки, практикант, ты человек». И глоток дыма снимал дрожь во всем теле. «За что она полюбила такого, как я, и сколько боли ей придется вынести из-за меня».

Солнце

Лавочка старого дворика. Наступающая осень навевает на меня романтическую ностальгию по ушедшему времени. Ведь как странно устроен человек, больше помнящий хорошее, чем плохое. События недалекой юности, хоть я слишком молод, чтобы говорить так, остались радужными, поступки, прошедшие через призму времени, теперь кажутся наивными, легкомысленными. И может быть, в этом виновно солнце.

Я смотрю на свои руки тёмного оттенка от постоянного контакта с маслом и грязью, сбитые во многих местах, с тёмными ногтями и мозолями от ключей.

Имеют ли право эти руки браться за перо и описывать события недалёкого времени? Те, что происходили в этом дворике среди домов и деревьев. Может, мне стоит просто оставить их в своей памяти и, приходя сюда на эту лавочку каждую осень, переживать то, что происходило здесь в душе полковника Чеснокова.

«Костя, как же так могло получиться? Как же я не доглядел? Эта боль не покинет меня до конца дней. Я виноват перед тобой».

Птицы, готовясь улететь от нас, собираются в стаи, листва, окрашиваясь в самые красивые и яркие цвета, опадает и засыпает горький налёт, оставленный прошлым на наших душах.