Океан

– Да, Серёга, иди к полковнику, а мы ещё покурим.

– Смотрите, не обкуритесь, – засмеялся Карташов и вышел.

– Валентин, что ты думаешь обо всём этом? Я ведь, правда, не знаю, откуда знаю стихи и вообще…

– Да не забивай голову. Вон Чесноков тоже не знает, как объяснить. Это мы тут пыжимся, ломаем голову. Придет Гульц, за полчаса пробежит глазами и разберется – это его хлеб. За этой личностью переростка-хулигана скрывается высокоинтеллектуальная голова. У него три высших образования. Хоть два из них он заканчивал заочно, зато все дипломы красные. Я у него спросил: «Что, Игорёк, так любишь поучиться?» Знаешь, что он ответил? «А что – командировочные, оплачиваемые отпуска, куча свободного времени, и возможность подзаработать, другие города, романтика».

– Как это – подзаработать? – затянулся Колобов.

– Курсовые, рефераты, всякая там дребедень, это же не человек, а ходячий справочник. Пойдем.

Когда они зашли, Карташова уже не было, видимо, получил уже новое задание и умчался. И снова все погрузились в чтение.

– А кто такой Усов? Господи, вот это фольклор, – Вяземский вытаращил усы на Чеснокова.

– Не знаю, будем проверять.

Вяземский надеялся завести диалог, чтобы хоть как-то отвлечься, но Чесноков ещё больше насупился и опять погрузился в чтение. Время шло, и надо отдать должное Вяземскому и Колобову: среди кучи листов они выглядели как профессора, оценивающие научные труды по своему профилю, но если не профессора, то, как минимум, доценты. И лишь только Бог знает, чего им это стоило. Вяземский, весь нахмуренный, карандашом теребил свои усы, Колобов обхватил ладонью свой крупный лоб с сосредоточенным видом, и лишь иногда отвлекался, потирая свои очки, вероятно от налёта ума.

Вяземский не выдержал:

– Лёша, ты, когда думаешь, у тебя мысли скрипят.

– Как скрипят? – не понял Колобов.

– Об стул. Я курить, – и Вяземский выскочил в коридор.

– Я тоже.

И лишь в курилке их охватила истерика смеха.

Но больше одной сигареты не выкуришь, и, отдышавшись от хохота, они снова возвращались по местам, как безобразники-школьники на ненавистный предмет после звонка.

Хуже всего, когда не понимаешь, что от тебя требуется: «Искать в стихах состав преступления? Определить по ним степень его болезни?»

Все понимали, что столько случайностей просто так не бывает.

Но то, что с этими доказательствами нельзя прийти к прокурору и выписать ордер на арест, все понимали ещё лучше.

Сейчас в них сидело огромное желание быть полезными и полное непонимание того, как это сделать. Их мытарство прервалось, как только раскрылась дверь.

– Ну что, менты, не изнасиловали ещё тут свои последние извилины, – Гульц ввалился в кабинет и брякнулся на стул с колёсиками. – Чего смотрите? Где я был? Я был у Захатского. Да, да. Сразу, после того как какие-то придурки с собакой обнюхивали одежду Наумова. – Он с силой мастера спорта по домино шлёпнул на стол маленький листочек.

– Полюбуйтесь, дядя Вова, – он оттолкнулся от стола и покатился на стуле к стене. – Захатский как-то спросил у Наумова, так что же ты делал в тех местах, о которых тебя спрашивала милиция. «Я чувствовал, что что-то должно произойти». И для эксперимента он предложил записать данные Гидрометцентра на неделю вперед, – он пальцем указал на лист, который рассматривал Чесноков.

– А вот настоящий прогноз погоды в тот день, на который указал Наумов, – и с той же силой он положил другой лист.

После паузы, потребовавшейся для сравнения всем собравшимся, спросил:

– Ну, как? Впечатляет? Вот с таким больным мы имеем дело.

Аудитория молчала в недоумении, и Гульц продолжал:

– При такой дозировке лекарств он нам ничего не скажет, при всём желании помочь следствию. И так до неопределённого срока, пока состояние не изменится. А когда оно изменится? – Гульц развёл руками.

Гульц катался по кабинету как на машине, собирая у всех ксерокопии, и положил их рядом с Колобовым.

– Отксерить для меня, а эти отдашь дяде Вове.

– Я пойду сейчас, а то потом все домой уйдут.

Колобов, воодушевлённый полезностью своих действий, умчался.

– А может случайно он угадал погоду? – предположил Вяземский.

– Может, а ты помнишь погоду полторы недели назад: снег валил, а сейчас что? В окно посмотри. Любой синоптик с современным оборудованием постеснялся бы такой точности.

– Я одно понимаю, этот парень что-то знает.

– Знает, только сказать ничего не может, – Чесноков исподлобья смотрел на Гульца.

Полковник встал из кресла, засунул руки в карманы и стал прохаживаться по кабинету.

– Что остаётся? – он ткнул пальцем на фотороботы, до сих пор висевшие на стене. – Этим картинкам грош цена. Остается Абдулгамидов, но известно, что голос звонившего был без акцента – русский значит. А Наумов, значит, не может давать показания до неопределённого срока. Меня уже с Москвы достали. Какой-то умник даже сделал заявление, что заказчик Абдулгамидов, и чуть ли не исполнитель.

– А чего ты хочешь, на Архипова тоже давят. Может даже больше, чем давят на тебя, – Вяземский закурил прямо в кабинете.

– Давят и что, на всю страну заявления делать? Лишь бы что-нибудь ляпнуть, а там…

– Я смеялся, когда после взрывов домов собирали опергруппы из ФСБ, МВД, прокуратуры. Ведь эти ведомства никогда друг с другом мирно не жили, не то, чтобы работать, и результат сами знаете. Теперь ФСБ решило не позорить свои грозные буквы, а выступает в роли куратора. То есть по ушам вам, а если что лавры нам, – Гульц ехидно улыбнулся. – Тогда решили согнать сюда полковников, майоров, а в результате самым полезным оказался молодой капитан.

– Кстати, ты куда Маликова дел, старый чёрт? Сидит тут, понимаешь, нас оскорбляет, – усмехнулся Вяземский.

– Машина захандрила, поехал делать.

– Да, ребята, смешного мало, у нас дело встало.

– И что теперь – плакать? Посмотри на часы, рабочий день сейчас кончится. Как хотите, я жду Колобова и уматываю. Кто за, прошу поднять руки.

– Плакать, допустим, мы не будем, займемся вплотную побегом Наумова. Где он пропадал три месяца?

Зашёл Маликов:

– Машина готова, кого отвезти?

– Да всех, ждем Колобова и уматываем. Ты с нами, полковник? – Вяземский полез по карманам.

– С вами, – с безразличием ответил Чесноков.

***

В раскрытых глазах ты можешь прочесть,

Все звёзды, что когда-то оставил,

Ты можешь увидеть дома, города,

Огни и закат алый, алый.

Ты можешь раскрасить картины

Как в сказке зелёным иль синим.

Ты можешь развесить плакаты

«Айда на войну».

Но она запишет нам прогул и присвоит вину.

Для неё мы одни с тобой,

Для неё мы забудем печаль.

И заплачем, когда будет ветер,

Ведь нам очень жаль.

Для неё мы одни с тобой

Разгоняем тоску руками,

Мы без шапок выходим под дождь,

А на войну с кулаками.

В мутных глазах все боятся видеть беду.

В зелёных столица – все тропы ведут на войну.

А на стенах эмаль.

Ты страшно боялся чего-то,

Но оно нашло тебя здесь,

И ты вышел когда-то в окно

И ты кончился весь.

«Так это ж песня». Чесноков отодвинул от себя кучу листов, и стал массировать уставшие закрытые глаза большими и сильными пальцами.

Гульц как всегда без стука ввалился, гладко выбритый и стильно одетый.

– Ты ещё не опух? Пойдем, проветримся, чего ты тут как студент перед экзаменами. Пойдешь в город?

– А ты, прочитал что ли уже?

– Я-то прочитал.

– Ну, и что ты думаешь?

Гульц подошёл к зеркалу и стал себя разглядывать:

– Пойдешь со мной, тогда расскажу, а не пойдёшь – терпи до утра.

– И куда пойдем?

– В один барчик, я присмотрел уютное местечко.

– Жди, сейчас оденусь.

Лёгкий весенний ветер обдувал их лица.

– Эх, сейчас бы морозищу, чтобы голова просветлела. – Казалось, что если Чесноков пойдет быстрее, то его массивное тело повернет ветер в другую сторону.

– Эй, куда разогнался, мы не на пробежку вышли, вон уже бар.

Мягкое и приятное для глаз освещение сочеталось с негромкой музыкой. Они подошли к стойке. Ярко накрашенная блондинка стояла за стойкой.

– Мадам, – расплылся в улыбке Гульц – я знаю, вам мало в Париже пространства и поэтому вы живете в этом просторном городе. Нам водки и что-нибудь закусить.

Чесноков положил на плечо Гульца массивную ладонь:

– Пойдем за столик, там спокойнее.

И он направился в самый угол.

– Я тебя догоню, – ответил Гульц, что-то рассказывая барменше, отчего та расплывалась в улыбке. Через несколько минут он вернулся к Чеснокову вместе с барменшей, которая на подносе несла водку и салаты.

– Спасибо, Верочка, даже и не знаю как вас благодарить. – И Верочка с улыбкой удалилась.

– Старый ловелас, когда ты угомонишься.

– Наливай, чего расселся, сначала по пятьдесят и поговорим по трезвому.

Он опрокинул внутрь содержимое стакана, закусывая лимоном.

– Ну, рассказывай, чего там вычитал?

– Во-первых, я обнаружил, что многие стихи – и даже большинство – написаны для песен, на некоторых даже проставлены аккорды. Во-вторых, некоторые стихи не его: есть Высоцкого, есть отрывки из «Евангелия», также современных рок-певцов – «Ария», Виктор Цой, Константин Кинчев. Но большая часть принадлежит одному автору – предположительно Наумову.

– И что он хочет сказать в своих стихах?

– Как я уже сказал – большинство песен. Его постоянно что-то гнетёт и мучает, может это результат его болезни. В его стихах отсутствует сюжет. Он хочет выразить состояние своего внутреннего мира.

– Бесы, самоубийцы – это что, его внутренний мир?

– А почему бы и нет? Он довёл себя до такого состояния. Нервное и физическое перенапряжение. Его худой организм обладает нечеловеческой силой, он одержим.

– А как ты объяснишь способность угадывать погоду.

– Этого и Захатский не может объяснить, – и Гульц принялся снова наливать. – Давай хоть вечером не будем думать о работе.

– Не думай тут, когда так события повернулись.

– А ты вообще, можешь расслабляться?

– Могу, только до спортзала дойти некогда.

– Что тебе мешает? В этом городе полно спорткомплексов, – Гульц наливал теперь по полной. – А водка значит, тебя не расслабляет?

– Если только ведро выпить, то да.

– Ведро в студию, – щёлкнул пальцем Гульц.

Улыбчивая барменша поняла этот жест как просьбу подойти.

– Я вас слушаю.

– Эх, мадам, чего же вам было плохо-то в Париже. Нам ещё водки, а салаты оставьте.

– А что это Вяземский на слова «Пойдём, выпьем в город» аж подпрыгивает?

– Да были приключения, с братвой подрались.

– Ну, допустим, с твоими кулаками можно не бояться.

– Да, только они при стволах были.

– Ну, так ведь у вас тоже табельное оружие.

– Не взяли, – и Чесноков опрокинул во внутрь ещё стакан, как всегда ни грамма не поморщившись, – так справились.

– Справились, и теперь Вяземский предпочитает смотреть телевизор, – захихикал Гульц, кряхтя от водки.

– Слушай, у тебя есть цель в жизни, или ты как робот, не знаешь, чего хочешь? Запрограммировал себя и пашешь как вол. И только не рассказывай о возвышенных идеалах. Ведь ментовка – это работа с разным дерьмом, и столько проработав, понимаешь – вонь передается и тебе, – уже захмелевший Гульц пустился в душевные разговоры, – и от самого начинает попахивать.