Брянские зорянки

Операция «Куцехвостый»

На Коростельское охотничье хозяйство надвигалась гроза, да такая, что у его начальника Федоса Федосыча Пробкина беспрестанно чесалось за ухом, а с языка то я дело срывалось: «Эхма!» Да и как было не чесаться, не звать маму, если в охотхозяйство ехал поохотиться сам начальник охотничьего общества товарищ Крутобатько, а в хозяйстве давно уже ни зверей, ни раков.

Стадо кабанов, не подкормленное в зимнюю лютость, пало, рябчиков, тетеревов и куропаток доконали сами егеря и браконьеры. Последних глухарей пострелял он сам, Пробкин, на чучела своим приятелям. Хромую косулю, которая много лет удачно демонстрировала приезжим массовость диких животных, сожрал приблудный волк. Из горного барана был отличный шашлык на именинах собственной супруги…

Короче, на балансе охотхозяйства оставалось всего два лося, но и те, бродяги, как на грех, сбежали в неизвестном направлении.

Федос Федосыч Пробкин был с детства бедноват на фантазию. А тут, чтобы спасти насиженное место и репутацию ретивого хранителя пухо-пернатых, чего только не придумывал: и раскрашенного леггорнского петуха, привязанного на сук сосны вместо глухаря; и рябого поросенка, пущенного в лес, где раньше водились кабаны, и конторского буланого мерина с подвязанными к нему оленьими рогами… Но всякий раз, когда отчаянное воображение Пробкина дорисовывало ту или иную картину, перед ним возникал один злополучный вопрос: «Ну, а если?» «Ну, а если товарищ Крутобатько убьет петуха да он будет болтаться на веревке?.. Ну, а если поросенок не одичает, а сам подбежит к человеку и захрюкает по-поросячьи?.. Ну а если мерина не удастся прогнать галопом мимо и его сразит пуля?..» И все эти «если» отбрасывали Пробкина к исходной точке, и он задумывался снова.

«Ну, а что, если посадить на якорь утку? — вопрошал он, не вынимая пальцев из-под шапки. — Обыкновенную домашнюю утку?.. Нет, и утка не пойдет. Тяжела на крыло, да и черт знает, кто ее вытаскивать будет. Возьмет Крутобатько да и кинется в воду сам. Цап-царап, а утка-то на якоре! Что тогда? Прощай фауна, флора и лосевое рагу! Крутобатько надувательства не простит. Это тебе не Черногузиков, которому сварили вместо рябчиков двух цыплят, а потом пять лет втирали очки — подсовывали липовые отчеты. Этот в бумагу не поверит. Этому фактуру подавай. А где ее взять, эту окаянную фактуру, если от нее остались лишь масляные пятна?»

Вспомнив шашлык из горного барана, Федос Федосыч облизнул ус, понимающе крякнул и снова полез пятерней за ухо.

— Ну, а что, если… если прибегнуть к помощи… — проговорил вслух Пробкин, и глаза его засияли.

— К чьей, Федос Федосыч? — спросил сидевший тут же у стола научный сотрудник при охотхозяйстве товарищ Волкозубов, специализировавшийся на разведении диких баранов.

Пробкин изучающе уставился на своего подчиненного. «Поручить ему нежданно пришедшую на ум операцию или нет? Подведет или не подведет?.. Подведет как пить дать. По глазам видно, из жуликов жулик. Пять лет работы — и ни одного безрогого барана. Хотя бы рогатых разводил, чертов бездельник, а то приедет начальство, жарь шашлык хоть из рукава».

В свою очередь, Волкозубов смотрел на Пробкина и не без ухмылки думал: «А крепенько тебя, ожиревшего хапугу, прижали. Боком тебе лосятина, зайчатина выходит. Но ничего. Выкрутишься, старый надувала. Не в первый раз к тебе начальство едет. Коли надо, собственного быка вместо лося подсунешь».

Обменявшись такими любезными мыслями, старые приятели съели по шашлыку и наконец заговорили открыто.

— Хотел я поручить тебе, Волкозубов, одно дельце, — сказал первым Пробкин, — да раздумал.

— И почему же, Федос Федосыч?

Пробкин постучал пальцами по заляпанной жиром дубовой крышке стола.

— У тебя, браток, должного терпения нет. Тебе другое поручение будет.

— Какое же?

— Кричать по-лосиному тебе зорьку придется. То в одном месте, то в другом. Видимость массового лося нужна. Разумеешь?

— Вполне, Федос Федосыч.

— А коль разумеешь, вопрос исчерпан. Тут же по приезде гостя и начнешь. А теперь ступай позови мне егеря Семку.

— Семку? Это какого же? Хромого или долговязого?

— Сдался мне твой хромой. От него проку, как от того горного козла, что прошлый год съели. Долгого зови. Тот надежнее.

…Долговязый егерь Климкин ждать себя не заставил. Минут через пять он уже стоял у стола начальника и, комкая в руках шапку, ждал, что ему скажут.

— Садись, Климкин. Ты не дерево, чтоб торчать стоя, — пригласил Пробкин.

Климкин молча сел на табуретку, Пробкин устало откинулся на спинку мягкого кресла, сложил руки на животе.

— Вот что, милый Климкин. Объяснять тебе, как и отчего мы остались без зверья и дичи, долгая песня. Да и ни к чему. Об этом мы в скором времени заострим вопрос на нашем общем собрании. Тогда будет и критика, и самокритика, и кузькина мамка. А пока речь пойдет о другом. Слушай же внимательно.

— Слушаю, Федос Федосыч.

Пробкин перенес центр тяжести живота несколько вперед, сцепил руки на крышке стола и, шевеля большими пальцами, как никогда, тихо и мило заговорил:

— Так вот, Климкин. Этой весной поймал я в лесу зайчонка. Не в нашем, конечно. У нас, как ты знаешь, они что-то не водятся.

— Водились бы, — вздохнул Климкин, — коли б за каждым по двадцать гавриков с жаровней не гонялись.

— Я же сказал, Климкин: об этом на собрании. На собрании, братец. Сейчас, же твоя главная задача слушать меня.

— Слушаю, Федос Федосыч.

— Ну, вот так. Поймал я, значит, зайчонка. Малюсенького такого, несмышленого. Только и умел усами шевелить. А теперь… мать моя! За каких-то три месяца вымахал с собаку. Ночью лапами стучит, как барабанщик. На волю просится. Да что проку. Пустим его — ускачет. Под ствол браконьера. И вот думал я, думал и решил подарить косого нашему дорогому руководителю товарищу Крутобатько. Как ты на это смотришь, товарищ Климкин?

Климкин пожал плечами.

— Дык как смотрю… Можно отдать, ежли не жаль, а не то и в котел себе.

— Сами, Климкин, мы без зайчатины потерпим, а вот гостя без трофея нельзя. Будет в его ягдташе трофей — будем на своих постах и мы. Пуст ягдташ — и нам пусто. Прихлопнут наше Коростельское как дважды два, ибо от него, видит бог, ни кожи, ни рогожи. Так я рассуждаю, Климкин?

— Дык вроде бы так.

— А коль так, то слушай дале. У Горелого луга, где наш бывший руководитель Черногузиков убил вместо лося кобылу, гривка густого ельничка. Помнишь ее? Ну так вот. Завтра рано утречком возьмешь моего зайца, сядешь в эту гривку и будешь ждать.

Климкин, почуяв недоброе, оторопело заморгал. Морщинистый лоб его вспотел.

— К-к-кого ждать-то?

— Кого, кого… Охотников, вот кого. Крутобатько, меня… Мимо ельничка мы будем идти. Твоя же боевая задача легче легкого: вовремя высунуть зайца.

— Это, звиняюсь, как высунуть? На веревке аль на чем другом?

— Какая веревка? На кой она сдалась. Так высунешь, чтобы не виден был подвох. Возьмешь за ногу и подержишь. Ручищи у тебя эвон какие! И веревка не нужна.

— А… Крутобатько схватит жив… живьем его аль как? — еще пуще заикаясь и бледнея, уточнял Климкин.

— Ах, что за непонятливый человек! Да какой же чудак охотник станет хватать зайца живьем, коль ружье есть? Стрелять будет. Стрелять!

Климкин взмолился:

— Дык что ж это?! За что же? У меня вить жена, детишки…

— Э-э, захныкал уже: жена, детишки. Стыдись, Климкин. Подумаешь, попадет одна дробина. А может, и вовсе не попадет, если дураком не будешь, укроешься за пнем или в ямке да наденешь ватную фуфайку.

— Избавь, Федосыч. Богом молю. Хил я. От единственной дробинки скопырюсь.

— Скопырюсь-растопырюсь, — передразнил Пробкин. — Сразу видно, что не нюхал пороху на фронте. А зря. Там бы с тебя сшибли трусость. Да успокойся ты. Успокойся. Эка трясет тебя! Ничего страшного. Ни одна дробина тебя не заденет. А коль заденет, слово даю: в беде не оставлю… Сам пенсию схлопочу и, если что, на свой счет похороны. Да не трясись, не трясись, как заяц. Цел будешь. Это к слову, чтоб не думал — некому будет похоронить, все в ажурчике обтяпаем. Ну, а… проведешь успешно операцию (назовем ее условно «Куцехвостый») — повышение получишь.

Пробкин встал, растопырив ноги, уперся кулаками в крышку стола.

— Так как? Лады или дружба врозь?

— Дык что делать, — вздохнул Климкин. — Придется пойтить. Жена, детишки…

…Операция «Куцехвостый» началась, как и предполагалось, на следующий день, рано утром. С приездом товарища Крутобатько мертвый лес ожил. В сухом бору близ конторы заревел лось. В березняке запищали рябчики (Федос Федосыч посадил туда двух обходчиков). В орешнике заблеяли дикие бараны — жена Пробкина, свояченица и теща.

— Ничего не понимаю, — пожал плечами Крутобатько, прислушавшись к реву лося уже в другом месте. — Говорили, что разогнать всех надо, в лесу, мол, пусто, а у вас тут и лоси, и рябчики, и дикие бараны…

— Поклеп все это насчет пустоты. Злой навет, товарищ начальник, — семеня следом за длинноногим Крутобатько, оправдывался Пробкин. — Все имеется. В полной целости сберегаем фауну и флору. На что изволите поохотиться? На логика, рябчика, барашка? Лично я предложил бы на зайца. Ах, что за чудо эта охота на зайца! Сам Некрасов был от нее в восторге, не говоря уже о Толстом, Тургеневе и лично обо мне.

— На зайца надо с собакой, а так, что же… не угонишься.

— Зачем собаку? Без собаки можно, — быстро нашелся Пробкин. — У нас тут столько развелось куцехвостых, эге!

— Это каких же? Русаков или белых?

— И тех и других полно, товарищ начальник. Жирнющие такие, здоровые. Из-под каждого куста выбегают. Шась! Шась! А иные косоглазые до того обленились, что людей — хоть бы хны. Идешь, смотришь, а он сидит, бродяга, и ухом не ведет. Сам просится: «Бери меня, братец, начиняй лучком, чесночком — и в духовочку».

— Охотничьи побаски это, Пробкин. Сказки про белого бычка, — ответил Крутобатько. — Современный заяц так редкостен, напуган, что его и радиолокатором не найдешь.

— Найдем, товарищ начальник. Вот увидите, найдем. Быть косому на мушечке у вас. Только надо лужком идти, вдоль опушечки. Тут самое место для русака.

Пробкин увлек Крутобатьку на луг, поближе к заветному местечку. Вот и грядка ельника, густая, густая, невпрогляд. А где же косой спаситель? Ах, вот он. Сидит, голубчик, как и должно. Ну — ну, сиди. Не вырвись смотри. Тогда конец Пробкину. Крышка!

Приговоренный к смерти русак сидел у елки, то и дело порываясь вырваться, но тщетно. Цепкая рука Климкина крепко держала его за правую заднюю лапу. Сам же Климкин укрылся не то в ямке, не то за елками.

Пригревало солнышко. Грустили березы. В небе прощально кричали грачи. Где-то за елками, предвещая недоброе, стрекотала сорока. Отстав на шаг от начальника, Пробкин вдруг прошептал:

— О небо! Мать природушка! Брат Климкин! Косой! Выручайте! — И с этими словами Пробкин дернул Крутобатько за рукав. — Чу! За-яц!

— Где? — оглянулся Крутобатько.

— Там… Там, товарищ начальник. Под елкой. Русачище. Бейте!

Увидев зайца, Крутобатько вскинул двустволку. Еще мгновение — и грянул бы выстрел, но тут из ельника, держа зайца за ноги, выскочил насмерть перепуганный Климкин.