Брянские зорянки

Наука влюбленным

Эшелон увозил батальон на длительные учения. Молодые солдаты грустили по теплым казармам, обжитому военному городку. Ну кому ж их подбодрить шуткой, прибауткой, как не старослужащим. Старшина Максимов рассказал веселую фронтовую быль. Рядовой Иван Плахин, побывавший в отпуске в Рязани, смачно живописал о своей поездке к теще.

С нар свалился в белой нательной рубашке дружок Плахина солдат Степан Решетько. Пригладив рукой растрепанный чуб, он подсел на лавку и дружелюбно протянул Плахину руку.

— Дай пять, Иван.

Плахин был еще зол на Решетько за ту насмешку в вагоне, когда подъезжали к Рязани, и потому руки не подал, только глянул недоуменно.

— Это с какой такой стати я должен руку тебе подавать, скалозубому краснобаю?

— А с такой, что мы теперь с тобой родня, Ванюша.

— Какая такая родня?

— Самая настоящая. По душевному сходству. Послушал я, как ты расправился с женой и тещей, и пришел к приятному убеждению, что характер у тебя ну как две капли воды на мой похожий. Изнутри дым валит, а огня не бывает. Или как гром. Гремит, гремит, а дождя ни капли.

— Спасибо за комплимент.

— А чего спасибо? Я правду говорю. Сердце твое, Иван, в точь как мое. Восковое. Не в полном смысле, конечно, а отходчиво, имею в виду. Я ведь тоже жену хотел прикончить.

— Вот брехло, — покачал головой Плахин. — Да ты же говорил, отправил с миром. Добровольно отпустил.

— Да я о том, что до свадьбы было. Когда еще ухаживал за ней.

— Ну, ну… Валяй. Закручивай.

— А чего крутить? Правду говорю. Приехал как-то в село боксер один. Команду по кулачной потасовке создавать. Ну, создает он ее неделю, другую. Команды той не видно, зато в знакомствах с девчатами полный успех. С одной крутит на танцах, с другой. Гляжу, и до моей Ариши дело дошло. Не знаю, чем он ее покорил, чубом аль мускулатурой, а танцует с ней — и никаких. Я же только подойду — дергает плечом: «Извините, занята». «Ах, так-то! Ну, милая, держись!» — и возлютовал я, как волк на святки. Вначале хотел кинуться на боксера…

— Ха. На боксера, — шмыгнул носом молоденький солдат. — Куда тебе, хилому, на боксера…

— Да не перебивай ты. Слушай. Разве я дурак какой — силу с боксером мерить? Я тихонько хотел. Шилом пырнуть аль палкой огреть. А потом подумал: а за что, собственно, бить боксера? Откуда чужому человеку известно, кто у Ариши есть? Занята аль нет? Это она должна была ему от ворот поворот показать. А коль не показала, извиняюсь. Свято место пусто не бывает. За что ж его бить? Даже вовсе и не за что. А вот ее прищучить надо. И хотел я было уже в ход кулаки пустить, да раздумал. Чего при народе свою слабость показывать! Вымажу-ка я ей дегтем ворота. А, скажу вам по совести, у нас в деревне страшнее этого позора нет. Коль вымазали дегтем ворота, пиши — пропало. И замуж не возьмут, и на всю округу прославят. Да! И никакими чертями ты этот позор не сотрешь, скребками не стешешь. Въестся, и намертво. А, надо сказать, прихватил я этого лаку ни много ни мало целую дегтярку. И квач собственноручно сделал из полного конского хвоста, чтоб как мазнул — и полдоски. Ну, дождался я ночи — и к двору милашки. Жалко было новых ворот. Их только что поставили. Да и то разобраться: чего жалеть? Она-то меня не жалеет? Я, может, из-за нее сна и еды лишился. Белый свет невзлюбил… Словом, макнул я квач и пошел шуровать сверху вниз, справа налево. А потом еще и большими буквами вывел: «Позор тебе, Ариша!» Ну, она как утром глянула, так сразу мой почерк и узнала. Встречает на улице и говорит: «Чтобы нынче же все стер и языком своим вылизал, несчастный дуралей. А не сотрешь, назло выйду замуж за боксера».

Что делать? И стирать неохота, и девчонку жалко упускать… Все ж взял ее верх. Достал я рубанок и стесал все как есть. Всю ночь трудился. Даже новей ворота стали. Да толку что! Объегорила она меня, как старая цыганка. Думал, что со мной танцевать пойдет, а она опять к боксеру. Эх, и взяло ж меня тут за живое! И решаю я не дальше как завтра заманить ее в степь и прикончить. Как говорится, своими руками.

С трудом дождался утра. И было это воскресенье, как сейчас помню. Иду к ней. На крыльцо вызываю. Так, мол, и так, Аришенька, поговорить с тобой наедине хочу. Пойдем в яр за черемухой… Между прочим, до этого я ее ни разу даже за околицу не приглашал, боялся. И тут, грешным делом, думал — откажет. Но нет. Смотрю, аж засияла. «Постой, говорит. Только платье похуже надену да полушалок возьму». Шмыгнула в хату и скоро выбежала веселая, довольная такая. «Давно бы вот так, а то водишь вокруг амбаров… Ты сам это, Степушка, додумался или кто подсказал?» — «Да уж это теперь не имеет значения, — отвечаю я ей. — Пойдем поговорим». И пошли мы в степь за околицу. А там весна бушует вовсю.

Решетько закатил в потолок глаза, будто и впрямь припоминая степь и весну, восхищенно закачал головой. А в глазах его чертики так и мечутся…

— У-у! Ну и денек же был. Небо — хрусталь. Горизонт — без края. А над головой жаворонки, как колокольчики, висят и тоненько так: «Динь-динь, динь-динь», точно тройки по степи несутся.

— Да ты поменьше нам экзотики! — крикнул с верхней полки кто-то. — Что дальше-то было?

— Не торопись. Расскажу. До отбоя еще целый час. Так на чем это я остановился?

— На жаворонках.

— Ах, да! Поют они, как очумелые. Тоже, видно, любовь их доняла. Да. Только я ничего не чую. Иду, как оглохший, оглядываюсь по сторонам. Местечко выбираю, где б ее прикончить. А она, голубушка, ничего не знает, не подозревает, идет рядышком, цветочки собирает, что-то тихонько мурлычет себе.

Далеко я увел ее от села. Уже и тополей не видно. Ветряк на пригорке только машет крылом. Надо бы кончать с затеей, а не могу. Гляну на Аришу — и сердце тает. Ну, вот еще до того ложка… До тех кусточков… А она смеется и говорит: «Что-то, Степушка, долго ты меня ведешь и озираешься, как волк, укравший овечку… Ай боишься кого?» — «Нет, отвечаю, никого не боюсь. Место понадежнее выбираю». И тут она цап за руку меня. «Нет уж, милый. Я выберу местечко сама. Такое у нас с тобой свидание хорошее…» И к полезащитной полосе повернула. Ведет, значит, туда меня. Пришли. А там, в угольнике, на стыке двух полезащитных, рай небесный. Ромашки. Незабудки. Васильки! Расстелила она полушалок в тенечке, сама прилегла…

— А ты-то? Ты что? — тронул за рукав рассказчика сидевший рядом солдат.

— А я стою. Гляжу на нее и думаю: «Господи! Есть ли на свете еще такие дураки, как я? Если нет, то спеши на него посмотреть, ибо это единственный экземпляр. Да она же любит тебя, вислоухого телка. Вон как любит! А боксер тот… Это же пришей-пристебай. И танцевала с ним она, чтобы не был ты размазнею…»

— Это что же за мораль у вас, товарищ Решетько? — поднявшись с котелком каши в вагон, спросил старшина Максимов.

— То не мораль, товарищ старшина, а женатым солдатам наука, — встал, уступая место, Решетько. — Чтоб поменьше ревновали да рапорты об отпусках не писали, — И опять прыгали в глазах у Решетько бесенята.