Брянские зорянки

И все это было именно так. Нельзя сказать, чтобы Саврас Саврасыч любил критику и без нее жить не мог. Нет. Она не невеста. Ее никто не любит. Но справедливости ради надо отдать должное Светилову. Он всячески поощрял ее. Каждого человека, который выступал с критикой работы Гортопа или даже лично его, он окружал таким любезнейшим вниманием, что человеку самому становилось стыдно за свой выпад с трибуны и он рано или поздно уходил в другое учреждение, чтобы рассказать там людям о том, как надо по-светиловски реагировать на критику. Такой самочинный беглец на вопрос о причине ухода из Гортопа, как обычно, отвечал: «Не мог, брат. Совесть заела. После выступления с критикой Светилов меня чуть ли не на руках носил. И лапу пожмет, и о здоровье осведомится, и путевочку на курорт предложит… И вот мучаешься потом, проклинаешь себя на чем свет стоит: «Ах, чурбан! Ах, неблагодарная свинья! И как же у тебя язык повернулся сказать про Савраса Саврасыча такое?!»

Припоминая всех людей, которые когда-то критиковали и с которыми расстался, как с хорошими друзьями, Светилов находил себя в преогромном отличии от других, и его охватывала еще более тяжкая обида, что люди по достоинству не оценили и это редчайшее качество его души.

…На восьмые сутки к Светилову пригласили известного в городе профессора-медика. Благопристойный, седой старичок с белой бородкой долго расспрашивал, выслушивал зачахшего больного, простукивал его то молоточком, то пальцем и там и сям, дважды мерил кровяное давление, недоуменно пожимал плечами, качал головой. Затем шустро сложил в чемоданчик свои медицинские инструменты и, сняв очки, вышел в коридор, где столпились в ожидании результатов обследования родичи Светилова.

— Как? Что? — подступили разом обитатели дачи.

— Безнадежно, — вздохнул профессор. — Канус-манус в последней стадии, а попросту мания величия. Лекарств прописать не могу. Лечить ее можно лишь единственным средством — пыльным мешком.