Брянские зорянки

Обида

В Косом переулке города Н., непонятно почему названном Косым, — не то в честь домов, построенных вкривь и вкось, не то в память о когда-то пробежавшем здесь косом зайце, — было нежданно приостановлено все движение, и даже пешеходное. Из главного подъезда рыжего дома на больших парусиновых носилках выносили человека, прикрытого до плеч белой простыней. Человек был необычно бледен. На крутом лбу его, на шаровидной лысине, как утром роса на кочане капусты, выступил пот.

Санитарную машину осаждали прохожие. Заглядывая через головы, плечи, а не то и нырнув кому-нибудь под мышку, они в одном случае из сочувствия, в другом — просто ради любопытства спрашивали:

— Кто это? Что с ним?

— Светилов. Светилову плохо.

Кто же такой Светилов и что с ним произошло в свежий осенний день, когда дышалось так легко не только тонким людям, но и толстым, предрасположенным к сердечным приступам и одышке?

Саврас Саврасыч Светилов родился в глухой деревне, где бабы носили поневы, кокошники, а мужики все лето ходили в портках из домотканой холстины. Но это было так давно, а судьба заперла Светилова в городе так крепко, что он решительно не помнил ни своей деревни, ни своих земляков. Ему казалось, что он так и родился в загородной даче, обнесенной синим забором, где испокон веков шумят кудрявые сосны, цветет фруктовый сад, стелются серыми холстинами гравийные дорожки и поблескивает на солнце стекло легковика. Благо и все родичи, включая дальних тетушек и дядюшек, двоюродных и троюродных, давно уже жили здесь — на даче, окружая Саврасыча нежностями и преогромнейшей заботой.

Просыпался Светилов, по обыкновению, за час до начала работы. Ему было незачем спешить. К восьми утра, ко времени его пробуждения, всегда, даже если бы и произошло землетрясение, все было для него приготовлено: ботинки вычищены, костюм и рубашки наглажены, подтяжки к брюкам подвязаны, теплая водичка для умывания налита, кушанье с неизменным стаканом простокваши на стол подано. Оставалось только встать, умыться и протянуть руки назад. И сейчас же к Саврас Саврасычу кто-нибудь подлетал и надевал на его сутулые плечи костюм. Между прочим, это каждодневное надевание постепенно вошло в утренний ритм, и Светилов сам не заметил, как у него выработалась привычка ходить с руками, чуть вывернутыми и оттопыренными назад, будто он ждал, чтобы на него надели что-либо еще.

Завтракал Светилов, как обычно, молча, о чем-то беспрестанно и озадаченно думая. Он лишь изредка скупо, словно делая сим огромное одолжение, бросал к сидящим с ним за столом единственное словечко «полагаю». И многочисленные домочадцы были несказанно довольны заручиться этим драгоценнейшим словом. Если Саврас Саврасыч на вопрос: «Надо ли перекрашивать синий забор в малиновый?» — отвечал: «Полагаю», — то сие означало одобрение, и можно было смело требовать с кого положено означенной перекраски. Если же это «полагаю» произносилось во время разговора о чем-либо для семьи нежелательном, то это уже означало отрицание.

Иногда в дни хмурого настроения Саврас Саврасыча домочадцы были в восторге от одного кивка его или малейшего проблеска улыбки. И тогда из уст в уста передавалось: «Он улыбнулся», «Он кивнул», «Ах, господи, какая радость!» Сам царь бы позавидовал, с каким вожделением, с каким кротким умилением смотрело семейство на Светилова, на его одряблое, полное детской белизны лицо, на его красную от умственного напряжения лысину. «Господи! — вздыхали в глубине души они. — Что же с нами станет, случись чего? На нем ведь все мы держимся».

Саврас Саврасыч был о себе еще более высокого мнения. Каждый раз, когда служебная машина несла его с шумом по загородным перелескам или улицам города, он грустно смотрел на людей и думал о своей бесценной миссии на земле. Ему казалось, что не будь его, не руководи он снабжением топливом, люди бы давно померзли, город бы обледенел и по дорогам ходили бы в лучшем случае белые медведи.

Саврас Саврасыч берег свою жизнь, как драгоценный сосуд, наполненный исцеляющей влагой. Он пуще всего боялся, чтобы под колеса машины не попала блудная собака или зазевавшаяся старуха. Конечно, ни к первой, ни ко второй он жалости не питал. Нечего валандаться на дорогах. Да и велик ли урон, если в городе меньше станет на одну старуху? А вот если произойдет по вине той же собаки катастрофа, тогда беда. «Как же станут жить граждане без товарища Светилова, что станет с городом?»

В это роковое утро Светилов приехал в Гортоп хотя и не в отличном, но все же в сравнительно добром расположении духа. Скоростной бесшумный лифт вознес его на второй этаж. Здесь, так же как и на даче, все было устроено так, чтобы руководитель топливом не утруждал себя излишними движениями. Лифт подкатывал почти к самому креслу. Стоило лишь открыть дверцу, сделать два шага — и пожалуйте к руководящему столу.

На столе к приходу Светилова уже были подготовлены в синей пайке «На доклад» бумаги, а рядом положен штабелек тонко заостренных цветных карандашей, коими вершится скорый суд над всеми ходатайствами, уведомлениями, прошениями, донесениями. А скорый потому, что Саврас Саврасыч бумаги от «а» до «я» не читает. Их уже прочли подчиненные и к каждой прикололи «карлик-справочку», в которой в двух-трех строках изложена суть дела. В Н-ской реке, например, утонуло пятьсот кубометров леса. Спрашивают, можно ли их выловить колхозу. «На станции Икс заросли бурьяном три вагона кокса. Народные контролеры поднимают шум. Что делать?», «В урочище Лысый бор сгнило семьсот кубометров своевременно не вывезенных дров. Можно ли их списать?». «В центральной бане в разгар мытья не хватило дров. Многие клиенты сидят в мыле. Срочно просим грузовик топлива!»

На все эти криком кричащие бумаги Светилов соответственно наносил резолюции: «Обговорим», «Займемся», «Подумаем», «Потолкуем». Это были те самые резолюции, за которыми Саврас Саврасыч жил, как у Христа за пазухой. Во-первых, «обговорим» или «потолкуем» означает, что вопрос решался, так сказать, коллегиально, всем коллективом. А во-вторых, всякому проверяющему не будет видно, что же решено, что практически сделано по той или иной бумаге. В крайнем случае Саврас Саврасыч мог придумать что-либо экспромтом и предстать перед начальством в нужном свете.

Просмотрев и «расписав» почту, Светилов приступал к приему своих помов и замов. Но слушал он их рассеянно, порой в упор смотрел в глаза и думал: «А какой же из них мошенник может подложить мне свинью и в случае чего займет мое место? А кто же из вас, прохвостов, говорит правду, а кто льстит ради собственной карьеры, а там в удобный момент отвернет рыло, а не то и обольет тебя семь раз помоями?»

Вторым на прием к Светилову без доклада и стука вломился взмыленный диспетчер.

— Саврас Саврасыч! На станцию, в тупик, прибыл эшелон дров. Нужна ваша виза на оплату рабочим по разгрузке.

Саврас Саврасыч посмотрел на часы и ткнул пальцем в циферблат.

— А вы видите, что через пять минут обед?

— Вижу, Саврас Саврасыч.

— Ну, а если видите, то какого же дьявола претесь в кабинет?

— Но ведь если сейчас не подпишете, придется платить за простой, — взмолился диспетчер. — По десять рублей в час и за каждый вагон. А их, слава богу, семьдесят пять. А обед два часа. Это в какую же копеечку все влетит?

Савраса Саврасыча взорвало. Как смеет этот наглец говорить ему, Светилову, о каких-то полутора тысячах рублей? Да разве столько стоит его жизнь, его руководство Гортопом? Разве этой мизерной суммой измеряется его вклад в жизнь городского хозяйства? Да если кинуть на весы все, что сделал он, Светилов, для человечества, то оно наверняка окажется в неоплатном долгу перед ним. А тут суют в нос какие-то паршивые дрова, какую-то разнесчастную десятку…

— Пойдите вон! — вскрикнул Светилов. — И впредь чтоб никто… никогда!..

Кашель обиды и гнева душил его. Он до того разволновался, что упал в кресло и, когда в кабинет вбежали секретари, ничего решительно не мог сказать им, а только твердил: «За что же? За что?»

Врач-сердечник из «Скорой помощи», осмотрев еще в кабинете больного, сказал, что ничего опасного нет, что Саврас Саврасыч полежит денька три в покое и вернется к своим делам. Однако врач «Скорой помощи», а заодно с ним терапевт и психиатр, которые поочередно осматривали больного и сделали такие же выводы, глубоко ошиблись. Болезнь — обида крепко засела в груди у Светилова, и изгнать ее оказалось не так-то просто. Он лежал целыми днями молчаливый, хмурый, и бесцветные глаза его, полные горькой обиды, недвижно уставленные в потолок, все так же твердили: «За что же? За что?!» «За что ко мне так неблагодарны люди? — думал беспрестанно Светилов. — Почему они так дешево оценили мой труд? Разве я мало сделал для масс? Сколько дней и ночей проведено за руководящим столом! Сколько через мои руки прошло бумаг! Семь грузовиков ежегодно отправляется на хранение в архив и еще столько же сжигает в печах истопник дед Корней. А бумага — это не рожь, которую снопами кидают в барабан. В нее в каждую вдуматься надо, на каждую собственноручно резолюцию нанести, да ход ей дать, да проследить за ней… Четырнадцать машин бумаг! Четырнадцать машин!! А что же тебе за это, товарищ Светилов? Чем человечество отблагодарило тебя? Может, фамилию высекло на камне твою? Может, улицу назвало именем твоим или бюстик в сквере Гортопа на гранит вознесло? Жди, брат. Жди. Кукиш в масле ты от человечества получил. Горькую пилюлю в сердце тебе. Соси ее, глотай… Вместо благодарствия упрек тебе за какой-то разнесчастный неразгруженный эшелон. В городе, правда, была оказана не малая честь. Включили в список лиц, коим надлежало быть неизменно в президиумах, на торжественных вечерах. Казенную дачу получил… Но разве только этим можно оплатить бесценные годы, проведенные у главтоповского руля? А кто же возместит за огромную лысину, которая образовалась от умственного труда, за хронический радикулит поясницы, за сутулость, геморрой?»

Слезы душили Светилова. Он глотал их, смахивая рукавом белой рубахи со щек, а они все текли, текли… Все недоборы жизни вдруг выросли, как кочки на скошенном лугу.

Саврас Саврасыч мог, конечно, давно бы жениться. Кому неизвестно, как рано он овдовел? И невесты кружились возле него, как в жаркий полдень плотвицы возле плахи, кидающей тень. Одна из них была даже моложе на двадцать лет и не дурна собой. Но не ради ли того же неблагодарного человечества Саврас Саврасыч принес в жертву себя и остался отшельным холостяком? Нелегко было удержаться от соблазнительных девиц. Ох, как нелегко! Но разве оценил кто это? Разве заговорил кто так, как говорили о неженатом Гоголе или о Стеньке Разине, который бросил княжну в набежавшую волну? Жди, Светилов. Жди. Черта с два заговорят.

«А сколько трудов вложено в развитие критики! — продолжал подсчитывать свои заслуги Саврас Саврасыч. — О других эва сколь пишут фельетонов, статей! Один «зажал», другой «не прислушался». Третий «заглушил». А тут за двадцать лет ни нарекания, ни одной статьи. Наоборот, пожалуй, не было ни одной речи, в которой бы лично не призывал: «Критикуйте, товарищи! Раздевайте недостатки до нагиша. Поддержим! В обиду не дадим».