Брянские зорянки

Целебный бальзам

Кулундинская ночь дышала покоем и негой. Ничто не нарушало ее упоительной тишины. Только где-то далеко в степи стрекотала лафетная жатка, да в поселке кричал, попутав время, молодой петух.

Сергей Максимович, управляющий совхозом «Степняки», возвращался с ближнего жнивья домой. Повесив на руку старый военный китель, не торопясь шагал он по пыльной теплой дороге. Приятно было после знойного дня пройтись между густыми хлебами, размяться, помечтать.

Но не успел он пройти и километра, как повстречался с шофером совхоза Иваном Вербой, рослым, застенчивым парнем, и комбайнершей Иринкой, круглолицей толстушкой с кудряшками на лбу.

— Куда шагает молодость? — весело пророкотал Сергей Максимович.

— До вас, — ответил басом Иван.

— За помощью, дядя Сергей, — добавила Иринка.

— А что случилось? Ай тетушка опять подняла бунт?

— Да еще какой! — вздохнула горестно Иринка. — Вчера весь вечер шумела, а сегодня утром подняла такой истошный рев, что все соседи прибежали. Даже участковый милиционер примчался на рысях. «Что такое?» — спрашивает. «Да вот, говорю, нянюшка умоляет слезно покинуть Кулунду. Некому в наследство подмосковную дачу оставить».

— Да, — вздохнул Сергей Максимович. — Ну и праздничек у вас накануне свадьбы… А вариант психологической атаки применили?..

— Ну как же, Сергей Максимович, — дернул широкими плечами Иван. — Все в точности, как сказали. И угощал ее, и на машине по степи катал… «Как родную мать, говорю, любить буду, полдома отдам. Живи, радуйся». А она свое: «Мне Малаховка дороже вашей Кулунды». Вот и купи ее, как говорится, за рубль двадцать. Эх-х!

Иван махнул рукой и приумолк. И сейчас же заговорила Иринка:

— Сделайте что-нибудь, дядя Сергей. Помогите. Изведет ведь. Слезами зальет.

Управляющий почесал затылок. Чем помочь влюбленным? Как поступить, чтобы приехавшую из подмосковной Малаховки сердобольную Прасковью если не удержать, то хотя бы примирить с ними. Ведь если не помочь, она и в самом деле изведет. «А подавленное настроение у человека, — думал он, — плохой помощник. Прошел всего лишь месяц, как она приехала, а парень уже нервы надорвал. Да и девушка стала работать хуже. На пшеничном массиве появились несжатые загривки, кое-где высокий срез… Ах, нянюшка, няня! И какой циклон тебя занес сюда в такую пору?»

Степная дорога круто забирала вправо. На ровном, как стол, горизонте, замелькали огоньки центральной усадьбы совхоза. Луна, похожая на куриное яйцо-болтень, лила на безбрежное пшеничное море расплывчатый свет.

На окраине поселка управляющий, остановясь, подмигнул влюбленным:

— Не печальтесь. Растопим ледяное сердце вашей упрямой гостьи. Только — чур! — слушать мой приказ.

Он провел парня и девушку под запыленный тополь, оглянулся по сторонам и, чему-то улыбаясь, заговорщически прошептал:

— Завтра под вечер уведите свою гостью в березовую рощу за грибами. Близ озера, у стога сена, постарайтесь ее утерять.

— Утерять?! — испугалась Иринка.

— Непременно утерять, — подтвердил управляющий. — Сделайте так, чтобы она заблудилась и не знала, куда идти. Все остальное улажу я. Вразумели?

— Вразумели, Сергей Максимович!

— Ну вот и хорошо. Желаю вам удачи.

…В воскресенье под вечер, как и было условлено, Иринка и ее нареченный повесили Прасковье Фроловне на спину большое лукошко и повели ее в березовый лесок собирать сибирские грузди.

Грибов, как и следовало ожидать, в страдную сухмень было мало. Лишь изредка попадались блеклые сыроежки. Но именно это и было на руку Ивану и Иринке. Они почти безостановочно провели Прасковью Фроловну к озеру и в тот момент, когда она присела в тень под стожок отдохнуть, незаметно улизнули в кусты.

Недалеко от стога, за камышами, на разливе лесного озера, красиво выгибая шеи, плавали белые лебеди. Чуть поодаль, в травяном разводье, чернела стайка диких уток. По серой отмели расхаживала цапля. Тяжело шарахаясь, зоревала рыба. Крупные кольца катились от водяных всполохов, где-то кричала болотная выпь.

«Как здесь чудесно! — неожиданно для себя сделала открытие Прасковья. — Как в сказке. Озеро. Лебеди. Стожок сена на берегу. Малиновый закат».

Залюбовавшись птицами, Прасковья Фроловна совсем не заметила, как опустились сумерки и небо предвечернее засинело. Только когда над головой нудно заныли комары, она вскочила на ноги и вдруг увидела, что кругом никого нет, что осталась в незнакомом лесу одна.

— Ау-у-у! И-р-а-а! — закричала во весь голос Прасковья. — Где ты-ы-ы? Ау-у-у!

На крик никто не отозвался. Лес онемело молчал. Из темных кустов лозняка пугливо выглядывали березки. Позади воровато шептался камыш.

«Ой, батюшки! Что ж мне делать? Куда идти? — заметалась Прасковья. — Дорогу-то я совсем не помню. На них, чертей понадеялась, а они запропали».

— Ва-ня-я! — вновь закричала Прасковья.

— Ня-ня-ня… — отозвалось за озером эхо.

Отчаяние Прасковьи Фроловны быстро росло. Она заблудилась первый раз в жизни и теперь пугалась решительно всего. Болотные кочки ей чудились притаившимися волками, вывороченные корни деревьев — лохматыми медведями, и казалось, что вот сейчас все эти лесные хищники набросятся на нее и разорвут на куски.

Она попробовала идти вправо, влево, но тщетно. Высокая трава и сумеречь скрыли тропинку, по которой шла тетушка. В диком отчаянии она опустилась на пенек под сосной и заплакала, как вдруг совсем близко, в березняке, кто-то протяжно запел:

— «Солнце низенько, вечер близенько, спешу до тебе, лечу до тебе, мое серденько».

Голос становился все громче и громче, и вот уже на поляну вышел приземистый, коренастый мужчина лет под пятьдесят. На нем красовалась соломенная шляпа с большими полями, черный морской китель, из-под бортов которого выглядывали матросская тельняшка и широкие шаровары, заправленные в огромные охотничьи сапоги. За спиной у него висела двухстволка. На поясе болталась связка убитых уток.

— Гражданин! Гражданин охотник! По-мо-ги-те!.. — закричала, размахивая руками, Прасковья Фроловна.

Охотник остановился, подкрутил кверху молодцеватый ус.

— Здравствуйте. Что случилось?

— Ой, заблудилась я. Сбилась с пути, голубчик.

— А вы сами откуда, дозвольте спросить?

— Из «Степняков» я! Из «Степняков», голубчик!

— О-о, куда вас занесло! На семь километров правее «Степняков».

— Батюшки! Так далеко? Да я же не дойду обратно…

— Ну что вы! Такая цветущая женщина! Такая бодрая — в не дойдете?

— Ах, голубчик! Мне уже сорок пять.

— Сорок пять. Да знаете ли вы, уважаемая, что австралийская макроцамия живет пятнадцать тысяч лет! Мексиканский кипарис — десять. Дуб — две. Легендарный сокол — сто семьдесят лет! И, заметьте себе, не ходит на костылях, а ле-та-ет! Да что там сокол. Вот он, сокол, перед вами, — ткнул себя в грудь пальцем веселый охотник. — Ему за шестьдесят, но он, как видите, молод, полон сил и, заметьте себе, на совхозном марафонском беге второе место занял.

— Неужели?

— Да! Я еще… ах, простите, не знаю, как вас звать.

— Прасковья Фроловна. А вас?

— Спиридон Захарыч. А точнее — Спиридон Захарыч Корольков Разрешите ваш кузовочек?

— Будьте любезны, — с удовольствием сняла с плеч лукошко Прасковья Фроловна.

Спиридон Захарыч повесил на ствол курковки пустое лукошко, одернул мундир.

— Выражаясь словами Аристотеля, ничто так не истощает и не разрушает человека, как продолжительное физическое бездействие. А посему, как говорится, не будем стоять на причале, снимаемся с якоря и уйдем в плаванье.

Он легонько взял Прасковью Фроловну под локоть и повел по еле приметной тропинке через редкий березняк.

Бухгалтеру совхоза Спиридону Захаровичу еще с первого дня понравилась приезжая дамочка — Прасковья Фроловна. Он давно уже ловил случай с ней познакомиться, поговорить. Но все как-то не удавалось. То мешали посторонние люди, то не позволяли дела, но тут заманчивый вариант встречи предложил Сергей Максимович, и Спиридон Захарович с радостью принял его.

С утра до вечера просидел он в ожидании приезжей миловидной дамы в полосатом платье и синей шапочке с гусиным пером. Ждал с нетерпением. И вот теперь вел ее под ручку. Вел, куда придумывал, куда хотел, потому что в чужом лесу дама из Малаховки была беспомощна и послушна, как слепая в руках поводыря.

— Как ваше самочувствие? — осведомился Спиридон Захарович.

— Хорошо. Спасибо.

— А как вам нравятся наши кулундинские места?

— Да так… не особенно.

— О-о, это напрасно! У нас здесь такой простор, такая красота! И особенно весной, когда над степью полыхают голубые зори и брызжут первые цветы. Выйдешь в раздолье, глянешь кругом, и верите — крылья растут. Лететь за лебедями хочется.

Спиридон Захарович очарованно вздохнул и умолк. Но тут же опять оживился, заговорил:

— А вы когда-нибудь едали наши сибирские грузди?

— Нет, не приходилось.

— Напрасно. Это такое блюдо! Такая прелесть, что во всем свете вкуснее не сыскать. А кулундинских уток вам кушать не приходилось?

— Нет, не приходилось.

— И напрасно. Нет вкуснее утки, чем наша кулундинская.

Спиридон Захарович причмокнул и продолжал:

— А приходилось ли вам, дорогая, дышать воздухом, настоянным на степных цветах и хлебном экстракте?

— Нет, не приходилось.

— Очень жаль. Вы многое потеряли.

— Скажите, а что такое хлебный экстракт? Я очень страдаю одышкой и нехваткой обмена веществ.

— Смею вас заверить, Прасковья Фроловна, что хлебный экстракт вам чрезвычайно полезен. Изготовляется же он у нас в Кулунде очень просто. Берется небольшой, этак гектаров на триста, пшеничный массив, смешивается с чистым воздухом, солнцем, и получается чудесный целебный бальзам. Один день им подышишь — год лишний проживешь. Два дня — два года лишку. А если каждое лето им дышать, то человеку сносу не будет. Я сам когда-то страдал и одышкой, и катаром верхних дыхательных путей, а сюда вот приехал, и все как рукой сняло. Здесь такой воздух, такой аромат! Вы чуете, как приятно пахнет кулундинскими цветами?

— Ах, да-да! Это чудесно! — восхищалась Прасковья Фроловна. — Мне и в самом деле дышится легче.

— Вот именно! Именно легче, дорогая Прасковья Фроловна. Еще на стенах древнего храма Дианы в Эфесе было написано: «Только солнце своим лучистым светом дает жизнь» — и, заметьте себе, Гиппократ говорил: «Праздность и ничегонеделание влекут за собой порочность и нездоровье». Вот так, уважаемая. Вот так…

Спиридон Захарович легонько полуобнял одной рукой завороженную милыми речами тетушку Прасковью и незаметно повернул в ту сторону, откуда только что пришли.

Дело в том, что лесок, где заблудилась Прасковья Фроловна, был настолько мал, что днем просматривался из конца в конец. Из него можно было выйти давно. Но Спиридону Захаровичу никак не хотелось расставаться с полюбившейся ему московской дамой, и он продолжал колесить по березовой роще.

Недалеко от озера тропинку путникам преградил говорливый ручей и небольшая лужица. Спиридон Захарович, не раздумывая, подхватил Прасковью Фроловну на руки и, бережно, осторожно ступая по воде, понес на сухую отмель.