Своеволие

Глава 17

Санька и голову, и сердце измучил себе. Когда стало ясно, к чему боярский сукин сын навострил лыжи, он всеми силами принялся его сдерживать, но хитрая лиса обходила его в каждой словесной дуэли. Вместе с сорокинской урлой он становился всё сильнее. Беглец из будущего видел классического эксплуататора, который авантюрными путями старался подмять под себя местные средства производства… Хотя, какого производства! Банальные средства грабежа.

Только всё это была красивая, но бесполезная теория. А вот как остановить проходимца — Санька терялся в поисках ответа. Больше всего хотелось заманить гада в тихое место и незаметно придушить. Как просто на словах! А в реальности? Самому пойти и придушить? Или кого-то из близких на подлость послать? То-то же. Паскудство, оно определенного склада характера требут. Каковой у Саньки не развит. Опять же: а если сорвется? Это ж сразу конфликт. Большой кровью Темноводный умоется.

«Вот она, моя пята Ахиллесова, — вздохнул Дурной. — Я слишком души вложил в этот острог, слишком большие мечты на него возложил. И боюсь это разрушить…».

И гад Пущин эту слабость Саньки уже раскусил. После нападения Петрух на Чакилган, он именно этим его остановил: угрозой того, что сейчас казаки поубивают друг друга. И всё, что строилось годами — рухнет в одночасье. Либо это будет такой шаг назад.

В общем, больше часа горе-атаман думал да гадал, как же ему остановить сына боярского. А потом его озарило — «Делон»! Санька встал, вышел в ночь, нашел Ивашку и прямо спросил:

— Что бы ты сейчас делал на месте Пущина?

Заспанный Ивашка трижды послал атамана заковыристым маршрутом. Но сдался. Сел. Почесал поясницу.

И всё ему рассказал.

По всему выходило, что уезжать из Темноводного надо, да как можно скорее! Уехать, забрать всех своих — чтобы Пущин, не конца утвердившись еще, быстро начал хапать власть…

И подавился.

Возможное нападение Пущина с урлой на зейских дауров оказалось самым легким предсказанием.

— Надо их предупредить, — сделал вслух зарубку на память Санька.

— Нет! — замахал руками Ивашка. — Оставь ему их! Нехай пограбит — спокойней станет. Ему ж надо одаривать свою… «дружину». Пущин мудёр. Он знает, что, коли псов своих не накормит, те его сожрут. Каку ты ему кость дашь: дауров иль Темноводный?

Дурной почесал голову.

— Я ему третью кость дам, — улыбнулся он.

— Кого это?

— Нас. И наш ясак.

После этого они всё и придумали. А «третья кость» стала приманкой.

Конечно, Пущин рассчитывал найти у ватаги Дурнова утаенные шкурки. Но таковых не оказалось. После чего сыну боярскому оставалось одно: сжечь бересту с пометами, распотрошить собранный ясак, да одарить им ближников. Ну, и себя не обидеть. В Албазин Кузнецу он послал жалкие крохи. Да еще и попенял, что, мол, Дурной либо лентяй, либо вор — почти ничего с Ушуры-реки не привез.

Такое могло и сойти. Уже сильно потом предъявили бы Саньке; Санька, конечно, начал кричать, что его оклеветали. Но здесь будет всего лишь слово против слова. При чем, слово Пущина — первое. Да еще оно и слово сына боярского.

«Но, скорее всего, ничего бы я уже не кричал. Пущин не такой чистоплюй, как один беглец из XX века. Уж он-то не погнушается ручки испачкать» — вздохнул Дурной.

Но всё пошло не по плану Пущина. Потому что перед Темноводным от ватаги отделился Ивашка «Делон». Который тут же уломал Деребу взять лодку и на всех веслах идти в Албазин. Больше недели на этот путь у него ушло, много опасностей поджидало казаков — но они прошли. Нехорошко Турнос сразу провел Ивашку к Кузнецу, где тот передал приказному пергаментный лист с полной описью ясака: какой род и сколько прислал.

А через несколько дней люди Пущина привезли едва 20 процентов от указанного. И вот Кузнец обложил острог, требуя ответа. Только теперь слово Саньки оказалось первым. Пергамент был составлен еще до конфликта с Пущиным, а значит — ему и веры больше.

Дурной вышел из балагана и крикнул:

— Васька! Мотус!

Один из видных (некогда) сорокинцев был первым, кто согласился отдать дуван даурам. Потом ему «не повезло» поехать за ясаком с Дурным. Так что, по итогу он оказался совершенно не нужен сорокинской урле и поневоле перебрался на выселки к низложенному Дурнову. Сейчас он сидел у потухшего костра, пялился на седые угли, видимо, созерцая в них свою неудачливую судьбу.

— Ну, шо? — скривился Васька недовольно, даже не глядя на Саньку.

— Не журись, Васёк! — весело махнул ему рукой Дурной. — Еще перевернется на твоей улице самосвал с пряниками! Уже перевернулся.

Мрачный Мотус не понял смысл сказанного, но всем своим видом выражал несогласие. Санька вкратце пересказал ему сложившуюся картину. Конечно, старательно выпячивая тот аспект, что Пущин попался и уже обречен.

— Я знаю, хоть, сорокинцы от тебя и отвернулись, но там есть твои друзья. Предлагаю тебе помочь им. Ступай в Темноводный и убеди их покаяться. Если они придут до того, как Онуфрий Кузнец вынесет решение, то могут спастись. Я сам буду просить их помиловать.

Васька веселел на глазах. Быстро сунул ноги в коты, подцепил саблю и рванул в Темноводный.

«Наивная душа, — вздохнул атаман. — Бог тебе в помощь».

И сам осекся. Ничего себе! Это он уже не только вслух молиться начал, но и в мыслях?

Отложив рефлексию на потом, Санька собрал всех жителей выселка и по большой дуге в обход Темноводного спешно повел их к Кузнецу. Момент наступал критический, Пущин со своей урлой сейчас мог на всякое пойти.

Полк приказного встал на берегу Амура, на остатках старого лагеря Хабарова. Крепкий отряд служилых блокировала ворота острога, но большая часть всё еще располагалась подле дощаников. Все-таки Кузнец пока пришел разбираться и, только возможно, карать. На людей Дурнова уставились десятки пищалей, но атамана Темноводного быстро узнали и послали за Онуфрием.

— А, притащился! — зло прорычал Кузнец. — Что ты опять учудил, ирод?

— Я⁈ — совершенно искренне изумился Дурной, встав столбом. — Да в уме ли ты, Онуфрий Степанович? Твой Пущин тут такое творит, а ты на меня…

— Значит, утверждаешь, что числа твои истинны?

Только сейчас Санька разглядел в руках приказного свой пергамент с отчетом по ясаку.

— Конечно! Да, разве только в том дело? Думаю, Ивашка Иванов сын тебе и многое другое рассказал…

— Про что Ивашка сказывал — об том речь не ведём, — всё еще зло оборвал его Кузнец. — Про ясак речь покуда. Про дело государево.

Дурной вмиг проникся. Конечно, что еще может быть важнее, чем пополнение царских сундуков новой рухлядью? Единственный конкурентный товар у России, что поделать.

— Стал быть, утверждаешь, что Пущин ясак твой утаил?

— А сколько он прислал? — на всякий случай уточнил беглец из будущего.

— Вчетверо менее, чем у тебя прописано, — нехотя бросил приказной. — Харзы желтопузой поболе вышло, а соболя — совсем крохи.

«Ох, пожадничал сукин сын боярский! — с плохо скрытым злорадством подумал Известь. — Да еще и на соболей лапу положил. Капец ему!».

— Ну… Получается, утаил, приказной. Да ладно бы только это…

— Никшни! — осадил его снова Кузнец. — Опосля об ином. Пошли!

И они пошли к дощаникам, где уже растянули несколько навесов из парусины.

— Эх, горести мои! — как бы сам с собой запричитал Онуфрий Степанов сын. — Я-то чаял, учнете вы мне челобитные да наветы друг на друга слать… А вы оба как с цепи сорвались!

— Да я-то при чем⁈ — снова возмутился Дурной.

— Пасть закрой, — уже без злобы, устало заткнул его Кузнец. — А Ивашку с росписью ясачной, чай, случайно загодя ко мне послал?

Санька почувствовал, что краснеет. Не от того, что стыдно, а потому, что его, казалось, хитрые каверзы читаются вот так легко и просто.

— От и молчи… Пока к ответу не призовут.

Под навесом было людно. Так что Пущина среди толпы Дурной заметил не сразу. Увидели они друг друга практически одновременно. Санька только брови вздел, а сын боярский сразу вскипел и чуть ли не кинулся на атамана:

— Вот он! Наветчик! Сам пришел, паскуда!