Своеволие

Глава 18

— Охолонь! — рыкнул Кузнец. Тоже без злобы. Просто, чтобы обозначить, кто здесь хозяин. — Твое слово уже выслушали. Теперя пусть Дурной речёт.

Уже судилище? И, похоже, слово Пущина здесь стало первым. Плохо.

— Я обвиняю сына боярского в том, что он внес в Темноводный разлад! — собравшись с духом, начал он. — Привечал недовольных, подстрекал их не повиноваться. Под благовидными речами собирал шайку… воровскую.

Санька смотрел на заскучавшие лица Кузнеца и его окружения и вдруг почувствовал себя глупо. Он так пылал гневом, так хотел уличить сукина сына в подлости и коварстве… Ну да, обвиняй щуку в том, что она плавает в воде и жрет пескарей! Да еще перед другими… в принципе, такими же щуками. Даже боярский сын криво улыбнулся краешком рта.

«Дурной я, Дурной, — горестно рассмеялся в душе беглец из будущего. — Понятно ведь, что это не Пущин один такой. Это — система. Пусть даже формально осуждаемая. Она здесь живет, и на ней всё построено. Вся жизнь Московского царства…».

Дурной замолчал, вдруг сильно загрустив.

«Ладно! Переходим к козырям».

— Когда мы вернулись с Ушуры-реки, Пущин со своей кодлой наставили на нас мушкеты, отобрали весь ясак, забрали роспись…

— Забрали? — удивился Кузнец и помахал пергаментом.

— Я сделал две росписи, приказной… — негромко пояснил Санька.

Краем глаза он заметил, как дернулась щека у Пущина. Видимо, Кузнец еще не поведал ему об этом. Это хорошо!

— Сын боярский отнял ясак и послал тебе меньшую часть…

— Поклёп! — закричал Пущин. — Онуфрий, кому у тебя вера? Сыну боярскому или вору безродному? И зачем мне красть государев ясак?

Последний вопрос, конечно, был фигурой речи: все понимали, зачем нужно красть пушнину. Чтобы пускать ее в обвод. И все крали. Кто пару шкурок, кто пару сороков, избранные водили караваны, полные рухлядью.

— Кузнец, я, конечно, косячил, — в волнении снова стал путаться в лексике беглец из будущего. — Но я никогда не воровал. Скорее, наоборот, — и он, не таясь, метнул взгляд на Петриловского, который был тут же.

— Зато веры твоим словам мало, Дурной, — неожиданно резко осадил его приказной. — Слова твои, что нож татя: появляются в самый ненужный момент. А, когда надобно, ты, противу всех, таишь их. Речешь одно, а глаза зрят иное.

— Ты о чем?

— О! Перебирать весь день можно! Ну, вот сказал ты про то, что Пущин людишек в ватагу воровскую сбивает. А что это за людишки? Откель взялись? Я мыслю: не те это, кого ты из речки выловил… Якобы. Тута сотни людишек, и с воинской справой есть… Кто вони? Откель? Что скажешь мне теперя?

«Врать это плохо, — колоколом в голове звучали скрипучие слова Санькиной классухи из иного мира. — Тайное всегда становится явным. Пионер честен и правдив…».

— Они с Олекмы, — стал старательно подбирать слова, чтобы поменьше вранья было, но не проговориться б только про свое послезнание. — Дауры с верховий их окружили, хотели уничтожить, мы выручили и к себе пригласили.

— А что ты делал в верховьях Амура? — цепко глядя атаману в глаза, спросил Кузнец.

— Хотел звать их роды на зейские земли, — выкрутился Дурной (тем более, что и впрямь их звал). — Тут же такие поля, луга и пастбища пустеют! Это всё можно освоить — нам на пользу!

— Я ж говорю! Княжество он себе строит! — злорадно закричал Петриловский.

Вот же пакость! С сорокинцев внимание отвел и в новое дерьмо вляпался.

— Да нет же! — не реагируя на Артюху Петриловского, Санька говорил всё исключительно Кузнецу. — Ты же сам мне говорил, что на верху Амура неспокойно, дауры бунтуют. А у меня есть верные нам дауры, что могли бы их уговорить! Мы… мы бы их разделили: часть там, часть сюда. Под надзором бы жили.

Он уже сам не верил тому, что говорит. А ведь и впрямь со стороны похоже, что он пытается свое княжество заделать. С даурами дружит, на княжне местной женился, теперь вот бунтарей к себе переманивает… Блин!

— Приказной! С отрожку людишки пришли. К тебе просятся, — объявил подошедший служилый.

Все отвлеклись от Дурнова, и тот, взопревший от волнения, выдохнул. К навесу шли с полдюжины сорокинцев. Добравшись до вышедшего навстречу Кузнеца, они враз повалились в жухлую траву, а один из них заголосил:

— Каемся! Прости Христа ради, господине! Лукавый попутал!

И тычут в Кузнеца шкурками соболиными…

Связанный Пущин орал, возмущался, умолял, не переставая. Так всех достал, что ему заткнули рот скрученным куском кожи и отправили мычать на дощаник. Дурной взял с собой отряд Турноса и вошел в Темноводный без боя. С десяток ближников сына боярского — Ваньку Кудрю, Петрух Панко и Киселя и других — взяли тепленькими. Но правая рука Пущина — Федулка Пан — да еще трое-четверо сорокинских урок сбежали. Атаман потребовал от всех сдать спрятанную рухлядь. Повинилось человек сорок (видимо, этой кодлой и хотел держать власть в Темноводном Пущин). Повинились так старательно, что в итоге Санька отдал Кузнецу соболей больше, чем на Ушуре собрал. Похоже, «левый нал» в острожке набирал обороты.

Со слов первых кающихся и самого Дурнова составили расспросную речь, в которой все грехи мутного сына боярского были подробно перечислены. Кузнец решил забрать с собой Пущина, Петрух-насильников и еще двух подельников, которые замазались в преступлениях в Темноводном.

— Ну, с прочими — сам решай, — добавил приказной. — Они сознались, что татьбой на Лене промышляли… Но «нам» про то пока «неведомо»… Так что, покуда Лодыженский или Оладьин сюда своих людишек не пришлют — ровно и нет ничего. Можа, и заслужат они прощение…

Кузнец задумчиво почесал бороду.

— Государь милостив, — и, не сдержавшись, сам недоверчиво хмыкнул.

— До государя далеко, — вздохнул Санька. — А воеводы тут сами себе князья.

— Ужо поговори мне, — лениво оборвал его Онуфрий.

Они сидели на урезе воды в стороне от дощаников. И лишних ушей. Холодные волны темной реки практически лизали им ноги.

— Я те прямо скажу, Сашко, — неожиданно заговорил Кузнец, глядя на воду. — Ежели бы не эти плакальщики со шкурками, я бы сторону Пущина принял. И не потому, что ему верил. Из вас двоих кажный — это беда. Но Пущин — беда понятная. Таких по всей Руси-матушке стадами бродют. А ты непонятный. То мнится, что цены тебе нет, то — пуще богдойцев тебя опасаюсь. Чего ты умыслил, что за пазухой скрываешь? Сам от баешь: до царя далеко. Вдруг и впрямь княжество свое затеять вздумал?

— Да нет же… — начал было Санька, но собеседник только брезгливо отмахнулся.

— Молчи ужо! Опять тень на плетень наведешь, — повернулся к атаману. — Не верю я тебе. И всё…

Опять помолчал, глядя на просторы нелюбимой реки.

— И ты мне за это заплатишь.

Оказывается, Кузнец сказал это в самом прямом смысле. Со всем своим полком он стоял на берегу Черной Реки еще с полмесяца. За это время в острог переселился Турнос со своими людьми, из Северного также вернулись беглые ватажники. Собрали урожай — и Онуфрий Степанов наложил лапу на половину. Санька поупирался из принципа, но уступил, понимая, что это и есть та самая плата. Ему даже пришлось сплавать по союзным даурским родам и выклянчить у них еще пудов двадцать гороха, гречихи и проса — всё для большого полка.

«Лишь бы ушли, как обещали» — надеялся Дурной.

— Кузнец, я тебя только об одном умоляю: не съедайте всё! — просил он приказного, отдавая хлеб. — Оставьте на посевы.

Тот кивал, но слишком легкомысленно, так что большой веры тем кивкам не было.

Перед уходом приказной собрал всех обитателей Темноводного и окрестностей (даже Якуньке с его людьми велел прибыть) — и каждому велел целовать крест и клясться богоматерью на верность государю. А это более трех сотен человек!

«Раньше меня одного принуждали, теперь всем нам веры нет» — грустно усмехнулся Санька. Впрочем, недавние события показывали, что опасения Кузнеца не напрасны.

Главное — что после этого приказной все-таки последовал договоренности, которую они заключили ранее: собрал весь свой полк и ушел вверх по Амуру, в Албазинский острог.

И началась в Темноводье новая жизнь.