Своеволие

Глава 50

— Батюшко, оставайся! — голосили православные, старые и свежеиспеченные. — Мы те церкву срубим! Хошь, в острожке, хошь, на холме, пред самым Небом!

Но чернец был непреклонен. Так что, собрали урожай, снарядили наибольший дощаник — и двинулись вверх по Амуру. Золота Санька с собой взял совсем немного — на пять кило. Мол, за лето кое-где случайно понаходили по чуть-чуть… Не то, что на реке Желте! Зато хлеба повез более двадцати пудов! Вот какие у нас земли тучные!

Острог приказного неприятно поразил и атамана, и чернеца. К осени тут стало еще более людно. Да и шуму прибавилось. Только ныне шумели не у монашеского шатра, а прямо на берегу, где развалились широкобортые вместительные барки. Санька приказал швартоваться чуть в стороне и половину команды оставил на дощанике, велев снарядить пищали. Он уже догадывался, что его ждет.

Онуфрий Кузнец встретил гостя в приказной избе. От него заметно несло перегаром.

— Вот, золотишка немного привезли, — неуверенно начал Санька, поднимая в руке небольшой, но увесистый кожаный мешочек. — У нас оно так не родится…

Кузнец скривился.

— Убери это к… к Петриловскому! Ужо Артюха-то возрадуется…

— И хлеб еще…

— И яво туды! А то на острожке вина мало курится! — если бы Кузнец-Дархан знал, что такое сарказм, то уверенно так и обозвал свои слова.

«Началось» — вздохнул Санька.

— Что случилось? — спросил он оплывшего на столе приказного. Тот не был сильно пьян, но от него прямо-таки разило тоской.

— Людишки… прут, — Кузнец опустил глаза на чарку, но скривился и смахнул ее со стола. — Кажен день, мать их! И когда ужо лед станет… Служить не хотят, все за Амур бегут. Кто-то на самой Желте и строится. Только… Ох, стреляют там, Сашко! Палят по душам хрестьянским!

И Онуфрий, кряхтя, полез за чаркой. Убедился, что она пуста, и богатырским замахом запустил ее в стену.

— Кажен день… Гости прибыли. Торговать. Не энти, — он махнул головой в сторону реки. — Допрежь иные спустилися. Стали мед да вино на злато выменивать. Я-то пресёк, Сашко! Я вышел и в пень ихние полатки разметал! Токма свои же противу меня встали. Свои, Дурной!

Кузнец начал рвать на груди рубаху, ибо дышать ему стало нечем. Потом отдышался, посидел молча.

— Энтих я уже не трогаю. Пущай, теперя Кузок над златом трясется, что в обвод уходит… Ох! Сашко, я ж тебе допрежь ложно указал. Злато ты Артюхе нашему не неси. Воевода Лодыженский, как про яво услыхал, сразу прислал сюды Кузока — верного пса дьяка Федьки. Теперя тут он счет злату ведет. Вот тому псу и сдашь. Да подробную скаску дашь: где да как нашли.

— Так я и сам не ведаю, — развел руками Дурной, включая отработанную легенду. — Где-то казаки плавали, где лагерем стояли — там по бережку и нашли…

— Не мне! — Кузнец хлопнул ладонью по столу. — Псу то и скажешь. Тьфу, Кузоке!.. Ничо. Недолга им осталося. Слыхал ли, будя у нас скоро свое — Даурское воеводство? И воевода с Москвы уж по Сибири до нас плывёть! Пашков. Афанасий. Не слыхал?

Онуфрий исподлобья хмуро оглядывал темноводского атамана.

— А зрю я… слыхал! — невесело обрадовался приказной. — Слыхал, конечно… Вещун… Скорей бы ужо приехал — сыму я с себя энти чепи… Ты ступай, Сашко. Неси злато псу. Да повежливей с им. Поклонись пониже, реки потише. Да с улыбочкой! Пёс так любит.

— Пойду, Онуфрий Степанович, — Санька с грустью и жалостью смотрел на этого уставшего человека. — И наказ твой исполню. Только есть у меня еще слово.

Кузнец недовольно откинулся спиной на стенку и вяло махнул рукой: валяй, мол.

— Неспокойно за Амуром, — начал Дурной выкладывать еще одну заготовленную байку. — Дауры верные шепчут, что богдойский воевода Шархуда готовит войско крепкое. Боюсь, если не зимой, так следующим летом бросит он на нас свои рати.

— Ишь чо, — Кузнеца новость, кажется, не сильно и взволновала. — Беда не приходит одна. Или, можа, оно к лучшему? Ты, Сашко, смотри тогда в оба. Ежели ворог подойдет — уходи в Албазин. Вместе, глядишь, и отобьемся. Главное — пушечки сбереги. Слыхал я, есть у тебя теперя пушчонки.

«Слыхал он, — зло глянул на приказного Дурной. — Эх, Онуфрий Степанович… Я-то от тебя помощи жду, а ты на мои пушки заришься… Не воинов спасай, не союзников сбереги — пушки привези мне! Неужели, только на себя придется рассчитывать?».

Отнес он золото неведомому Кузоку. Даже расписки с того не спросил — такая гнида перед ним предстала, что и минуту рядом стоять тошно было! Якутский воевода и впрямь взалкал золота по полной и прислал ручного пса, чтобы прибрать к рукам весь поток. Понятно, от чего Кузнец впал в тоску — ему перед этой тварью ежедневно пресмыкаться приходится. Хоть, Онуфрий и покладист характером, но он был настоящим землепроходцем. А таким тяжко в холуях ходить.

Вон как, бедняга приезда воеводы Пашкова ждет. Хотя… характер у Афанасия Филлиповича даже по нынешним злобным временам — скотский. Будет ли хрен слаще редьки — большой вопрос!

«Да и не дожил ты, Онуфрий Степанович до приезда Пашкова, — вздохнул беглец из будущего. — Прибил тебя хитромудрый Шархуда».

На миг вспыхнул Санька огнем: захотелось плюнуть на всё, пойти обратно к Кузнецу, раскрыть все карты, прямо рассказать о ближайшем будущем! Крикнуть ему: помоги мне, Кузнец, авось, вместе сдюжим!

Ох, как сильно захотелось этого! Как надоело нести в себе это бремя кассандрово! Бояться сказать правду, чтобы не спутала та все карты! Не поменяла будущее…

Так и стоял Сашко Дурной на берегу. Так и дергался, стремясь рвануть в приказную избу — и сам себя от того сдерживал. До крови прокусил губу, зажмурился до звездочек в глазах!

«Куда ты пойдешь? Что скажешь? — мысленно пинал он себя, не давая встать. — А он что тебе ответит? Да то, что теперь не он, а ты, Дурной, будешь подыхать на Корчеевской луке! Ныне ты бережешь низ Амура — вот и воюй! Вот и дохни…».

Грустная вышла поездка. Ожидаемо, но от того не легче. Темноводцы наскоро переночевали прямо в дощанике и с утра двинулись обратно. Дурной даже не стал тратить время, чтобы сагитировать новеньких поехать с ними — тошно было.

Евтихий решил остаться.

— Может, все-таки с нами? — глядя исподлобья, спросил Санька. — Ты только посмотри, как тут всё…

— От и вижу, како, — развел руками чернец. — Мнится мне: тут я нужнее.

«И не поспоришь» — вздохнул атаман и велел спихивать дощаник на быструю воду. Сам запрыгнул последним и, прежде чем, сел за весло, обернулся: сухонький монашек с теплой улыбкой крестил их на дорожку. Двумя перстами.

Плыли быстро, словно, кто гнался за ними. Тягостное молчание царило на судне, только вёсла скрипели, да хлопал парус, пытаясь поймать неустойчивый ветер. Лишь в сумерках, перестав грести, отдавшись течению, казаки немного поуспокоились. Васька Мотус, слезши со своей лавки, с показной небрежностью подсел подле атамана на какой-то мешок. Елозил, сопел да ворочался, привлекая внимание, да, наконец, не выдержал:

— Допрежь баял ты, Сашко, что, мол, злато — чи зло, — бывший «вор» говорил неуверенно, подбирая слова. — Я ить тогда не внял тобе. Мол, шуткует Дурной… Ой, прости!

Санька только вяло отмахнулся: Дурной он и есть, что тут поделать…

— Тако вот… Не внял я. А ныне — ровно очи промылись! Всё узрел, всё промыслил! Яко ты баял — тако на Албазине и вышло… Погано вышло.

— Это да…

Ну, а что тут еще скажешь? Был бы у Саньки иной путь — ни за что бы с тем золотом связываться не стал…

И была дорога. Быстрая и легкая — легко вниз-то плыть! Только на сердце тяжело. Плыл Санька и только вперед смотрел: когда уже тот поворот? Когда знакомые островки по правую руку?

А вот они! Вон она — великая встреча Амура с Зеей! Разливанье без края! Вон и Темноводный, который, как не скрывай, а уже не упрячешь. Торчит он из-за леса то тут, то там. Вон ладная башенка над листвой сереет, вон клубы дыма черного — то рукастый Ши Гун в поте лица чугун варит. И Бурханка вся обжитая: плотики, лодочки, сети призрачными стенами всюду сушатся. Вон уже и огородики появились: убранные, вычищенные на зиму заботливыми руками. Это ты, Санька, еще поля на той стороне не видишь! Уж Рыта Мезенец за ними следит, ровно за детьми.

Казаки вылезли из дощаника и пошли в обход, к воротам. А навстречу народ радостный валит — друзей встречать. Соскучились! Распугав толпу, в воротах пробегает вороной конёк, на котором верхом — бесенок Муртыги. Подпрыгивает и ловко встает босыми ногами на седло!

— Дядь Сашика, смотри, чего могу! — весело орет и пытается выпрямиться.

По-любому, это его Тютя учит! Конечно, пацан оскальзывается, сверзается вниз и завершает цирковой трюк, обхватив вороного за шею… Под общий добрый хохот. Митька Тютя хохочет, Старик кряхтит, позабыв о вечной боли в руке, «Делон» иронично улыбается. А там, позади…

Она не спешит. Она стоит в тени воротной башни, сложив ладони на груди. И тихо улыбается. Потому что сейчас видит только его.

Чакилган. В расшитом даурском халате и пестром русском платке — прекрасная, как никогда.

Санька улыбается в ответ. Былой черноты на сердце — простыл и след. Будто, не было ее никогда.

— Нормально всё, — уверенно говорит беглец из будущего. — Будем жить!

Год (7)166/7 от сотворения мира/1658. Наполеончик