Своеволие

Глава 62

Албазинская толпа закипела. Кто-то недовольно губу жевал, кто-то гадко отшучивался. Некоторые молчали, нервно вцепившись в пояса.

— А жинку дадите? — выкрикнул кто-то звонким насмешливым голосом. — Бают, жинок у вас дюже много!

— Это уж ты сам! — поневоле улыбнулся Санька, вспомнив улыбку Чакилган-Сусанны во время венчания. — Сможешь сосватать — будет тебе жинка. Дауры любят храбрых зятьёв!

Снова расшумелась толпа, спало напряжение, которым накачал атмосферу пришлый атаман.

— А и ладнова! — какой-то албазинец грянул колпаком оземь. — Примай меня в темноводцы!

Вышел первый. За ним потянулись еще. У Дурнова отлегло на душе. Даже злость угасла, покрылась серым пеплом. Новые и новые казаки выходили, жали руки темноводцам. И казалось, что их много так! Но жиденький поток быстро иссяк, а толпа супротив, вроде бы, не сильно и уменьшилась. Из всех албазинцев человек 100–120 решились поехать на низ. А остальные…

Кто глаза уводил, кто пялился в ответ, нагло ухмыляясь. Много. Всё еще много.

«Ну и что? — остудил сам себя Санька. — Не этого ли ты сам ждал? Когда заводил всю эту канитель с золотом. Много на Руси людишек мелких и злобных — ты на своем хребте всё это испытал. А уж за легким баблом только такие и прут. Вот они: полюбуйся и плюнь!».

Атаман вышел чуть вперед и сплюнул. Наверное, излишне театрально, ну да в XVII веке публика не изысканная.

— Что ж… так тому и быть, браты-казаки. Так и запишем: вам злато дороже долга, дороже общего дела… Христианских заповедей дороже. Ваш выбор! Но знайте — не браты вы нам более! Не воины вы, ваше дело — в песке копошиться, а не с самопалом на врага идти! Верно?

— Верно! — рявкнули за его спиной темноводцы. Албазинцы настороженно притихли.

— Золота хочется? Ну, так получайте! — Дурной махнул рукой, и его ватажники стали выносить мешок за мешком — всё, что намыли на Зее за полтора сезона. Перед выездом Санька предложил каждому отказаться от своей доли — и объяснил зачем. Больше половины согласились почти без раздумий. Прочие поделились своей пайкой частично.

Кожаные мешочки, падающие в албазинскую пыль, были небольшие, но народ вокруг стоял уже знающий и понимал, что объем обманчив и скрывает истинный вес. Тут много — очень много! — золота. Албазинцы ждали подвоха и не решались кидаться на халявный шлиховой песок, но глаза их алчно заблестели.

— Жрите! Подавитеся! — весело хохотал атаман, наблюдая омерзительную картину. — Но это вам не за так, албазинцы. Я у вас оружие покупаю! Пушки, порох, свинец, пищали — тут на всё с лихвой хватит!

— Чаво⁈ — заголосили местные, но Санька махнул Ваське, и Мотус коротко дунул в рожок. В тот же миг две сотни пищалей были вздеты и направлены на шумящее море людское. Два пугающе ровных ряда: первый — на колене, второй — стоя. Как и учились. Две сотни стволов бездушно смотрели на албазинцев, а за каждым — пара глаз. Хмурых и полных решимости.

Албазинцев — даже после ухода добровольцев — оставалось в два-три раза больше. Но, в отличие от темноводцев, были они без доспехов, многие — без огнестрела, у кого-то кроме ножа или топора — вообще ничего не имелось. Спокойной жизнью живут господа албазинцы! А главное — не было у них того единения, что грозно глядело на них супротив. И командиров, что отдали бы приказ — тоже.

— Вы чо творитя⁈ На своих⁈ На православных!

— Сашко! Дурной! Что ж ты деешь⁈ — впереди толпы показался Артюшка Петриловский.

— Торгую! — улыбнулся Санька. — Вы же торгаши — вот я и торгую. Зачем вам оружие — вы ж с богдойцами не ратитесь? Вам золотишко потребно — так жрите.

— На плаху пойдешь, аспид!

— Ох, не томи душу, Артюха… Не давай мне повод припомнить тебе за всё про всё. Да и за дядьку твоего, заодно.

Петриловский аж задохнулся, но осторожность победила в нем гнев.

— Мотус!

— Я!

— Хватай казачков, да сымай ихние пушечки! Вскрывай амбары — бери зелье пороховое да свинец. За всё уплочено!

Толпа гудела, но и рассасывалась потихоньку. Кто-то с задних рядов незаметно сваливал от греха подальше. Хотя, нашлись и бойкие.

— Так у вас там, на низу, тоже золотишка поимать можно? — обрадовался какой-то щуплый мужичок. — Тадыть я с вами!

— Утрися! — с кривой улыбкой, но злым взглядом ответил ему Митька Тютя. — Звали ужо. Сам отказался. Теперя сиди тут, на Темноводье тебе делать неча. А ежели сам полезешь — ты или иной кто — кровушкой умоетесь! Аки беглых вас сдавать будем!

— Слышь-ко, говорливый! — окликнул крикуна Васька. — А ну, скидавай самопалец свой!

— Чаво⁈ — наливаясь краской, протянул «говорливый».

— Бают жеж — уплочено за вси, — продолжал изгаляться Мотус. — Подь сюды, да черпани из мешочка — сколь совесть твоя отмерит.

«А если сейчас и вправду драться придется, — ужаснулся Дурной происходящему. — Неужели будем стрелять…».

Не пришлось. Ошалелый «говорливый» шагнул вперед, положил на землю старую фитильную пищаль (мужик явно из охочих, не служилый) и, не отрывая взгляда от Мотуса, запустил лапу в мешочек.

— Жри, не обляпайся! — Васька просто наслаждался картиной. А ведь год назад чуть ли не самый жадный до злата был!

И албазинцы стали сами (!) сдавать оружие. Не все, далеко не все. Но за исключением перешедших, разбежавшихся и продажных, осталось их совсем немного. И последних (не самых паскудных, получается) разоружили уже силой.

По итогу увезли из Албазина шесть неплохих пушек, почти 20 пудов пороха, вдвое меньше рубленого свинца и около 200 пищалей, карабинов и мушкетов. И людей — 16 десятков. До вечера к дощаникам подходили разный народ: просились в Темноводный. Клялись-божились, что их на дневном сборище не было, а то бы они… Многие врали. Тех, в ком узнавали продавших свое оружие — гнали пинками. С прочими Санька вёл разговор, пытаясь понять их мотивы.

— Пищаль мою отняли… — грустно гудел какой-то дородный бородач. — Како мне теперь к приказному явиться?..

А приказной, кстати, за весь день вообще никак не проявился. Ровно и не было его в остроге. И Дурной даже не знал: к добру это или к худу.

Как стемнело, Ивашка подошел к атаману:

— Надо плыть.

— В ночь? Ты чего?

— А тово, — набычился «Делон». — Не надобно людишек искушать. И так наворотили ужо… Инда ты всё же крови хочешь?

Санька не хотел крови. При всей обиде на албазинцев — не хотел. И так ее много пролилось. Да и невыгодно это. Прежде всего, Темноводью.

— Твоя правда, Ивашка. Прости. Собирай народ.

Тихо созвали всех своих, тихо погрузились, оттолкнули дощаники и без парусов двинули на низ. Даже костры походные тушить не стали.

А дома ждала страда. Хоть, и потоптали изрядно богдойцы поля, но кое-что взошло. А зазейские выселки так отличный урожай дали. Тут-то новые рабочие руки сильно пригодились. Санька раскидал всех по бригадам да велел старожилам приглядываться, кто как работает: с охоткой или же с обидой.

«Мне хлеборобы важнее воинов» — говорил себе атаман.

А еще велел примечать тех, кто про золото расспрашивать начнет. Таковых за месяц вызнали ровную дюжину. Посадили с тесную лодочку да пожелали попутного ветра. И не их одних. Уже дня через три после возвращения в Темноводный, вниз по Амуру пошли лодки и плотики — с самыми жадными и отчаянными албазинцами. Их ловили и на первый раз отпускали, пообещав во второй раз разрядить пищаль «в рыло». Но те становились всё хитрее, вызнавали протоки, уходили в леса еще до Темноводного…

— Скоро же выведают, где злато искать, — покачал головой Якунька.

— Верно, — кивнул Санька. — Я всем сказал: наш общий секрет — залог нашего же общего богатства. Но такое не утаишь — всё равно кто-нибудь выдаст тайну. Волей или неволей. Потому-то ты мне и нужен. Придется тебе, Якунька сын Никитин расширять свои полномочия…

В Северный направлялись еще полсотни людей. Дурной отбирал их поштучно, здесь требовались и опытные бойцы и пахари, чтобы ниву поднимать. Туда же пошел Онучка Щука с ближайшими помощниками — ведь до Чагоянского месторождения из Северного рукой подать. И с этим пополнением предстояло стать Якуньке таможенником.

— Поставите острог прямо на берегу, — пояснял атаман. — Это место чистое, без единой протоки. И перекрывает дорогу и на Селемджу, и на зейские верховья. Ежедневно будете смотреть за рекой, и всех, кто без темноводского разрешения поднимается — брать в плен и к нам отсылать.

— А ежели воспротивятся?

— Бить.

Осенью нового 7167 года работы у «таможни» Северного было немного, и «бить», слава господу, не требовалось. Пока алчные старатели перехватывались еще на Амуре — как не таились. Но в октябре на Черной Реке появилось судно, которое вовсе не пряталось.