Своеволие

Глава 47

— Надо ли? Через месяц уже лед пойдет, тогда вы с конями до следующей зимы на тот берег не переправитесь.

— Ничего. В верховьях река не так широка. Надо будет, там и переправимся.

«Нет, ты смотри на него!» — внутренне зарычал Известь… а вслух сказал иное.

— И что вам там интересно?

— Надо нам осмотреть городки княжеские, — прямо ответил даур. — Банбулаев, Емардин, Гуйгударов.

— Банбулаев пуст, — быстро ответил Санька. — На месте городка Емарды наш Дархан-Кузнец свой острог ставил… но тот теперь тоже пуст. Гуйгударов вроде бы кто-то заселил, но я всегда мимо проплывал, так что точно не знаю.

— Мы и посмотрим, — улыбнулся «ревизор».

— Да не там вам надо места присматривать, — не выдержал Дурной. — Ниже по Амуру все земли опустели — а там такие поля! Такие пастбища! Зимы теплые!

Как об стену горох. Через три дня отдыха 26 всадников спустились к Амуру пошли по льду в верховья реки.

«Если найдут тамошних дауров — такого наслушаются! — мысленно охал Санька. — А если еще на кузнецовых казаков наткнутся…».

А с другой стороны — ну, не всем же мечтам сбываться.

…В противовес суровой зиме, ледоход на Амуре случился очень рано. И до конца апреля весь ясак с Зеи и нижнего Амура уже привезли. С низов доставил рухлядь «директор» Хехцирской ярмарки Сорокин. И доставил крайне мало.

— Не утаили? — грозно насупил брови атаман (правда, его оставшейся шепелявости грозность совсем не шла). — Ведь выясню, Яшка! Тогда несдобровать…

— Да не брали ничо! — возмутился «директор». — Казаки зимой сами всласть настреляли. Низовые дают ясак неохотно… А с твоими Индигой и Соломдигой рази теперь кого прижмешь⁈ Вот и мало ясаку.

Дурной не расстроился. То, что «народная дружина» братьев-дючеров работает, радовало его больше, чем недостача по ясаку (хотя, после ярмарки надо будет снова объехать часть родов и на место поставить). В любом случае, пушнина от нового данника — судуров с Буреи — недоимки перекрыла. И в Албазин атаман Темноводский вёз неполных 42 сорока соболей, чернобурок да той же харзы.

Острог приказного смотрелся ожившим и шумным. Кажется, слухи о желтугинском золоте за зиму разошлись широко. И с Лены да из Забайкалья потянулись первые ласточки. Кузнец тоже встретил его с искрой в глазу.

— Поздорову, Сашко! — широко улыбнулся он. — Слыш-ко, намыли мы золотишка на Желте! По осени чутка, и сейчас людишки туда двинули!

— Всё ли мирно, приказной?

Кузнец нахмурился.

— Да уж, пустили тати крови православной… Но дурней я унял. Теперя всё в строгости!

«Дай то бог, Онуфрий Степанович», — мысленно перекрестился Санька, но вслух сказал иное.

— А что с даурами?

— Хвала Господу, присмирели. По осени была у нас свара, но с той поры — тихо. Иные и ясак несут.

— А в марте ничего странного не случалось?

— Да нет… Пошто интересуешься, Сашко?

— Так просто, — замялся Дурной и быстро перевел тему. — А что у вас за шум такой в остроге стоит?

«Будто рок-концерт какой» — чуть не добавил беглец из будущего.

— О! У нас же попик объявился! — радостно объявил Кузнец. — Чернец. Евтихий — коли не брешет! С чистой водой и прибыл, идоша средь охочих людишек. Икона да книги святые при ём. Вот народ к нему и ломится!

— Ого! Мы тоже хотим! — оживился Санька. — Приказной, ради бога, организуй нам без очереди! Мы ж тут ненадолго!

Для чернеца Евтихия в углу Албазинского острога возвели большой шатер, где сейчас темнела внушительная толпа. Дурной с темноводцами быстро засеменили туда, ровно пустынники — до колодца. Но даже лихие парни с низов пробиться не смогли — заканчивалось причащение (поглянь, и на просфоры мука нашлась!). Пришлось пока издаля любоваться.

Монах оказался на вид низким и щуплым, подол рясы его (подпоясанной самой натуральной веревкой!) был истерт и ободран долгой и тяжелой дорогой, а на голове служителя культа вместо всяких поповских клобуков громоздился обычный истертый треух. Кажется, собачий. Бледно-рыжая бороденка чернеца под впалыми щеками, мягко говоря, выглядела жидко и скудно. Но у Саньки язык не поворачивался заклеймить ее гнусным словом «козлиная». Ибо даже после беглого обзора Евтихий производил впечатление. Прям сильное. Даже со своим росточком он не стоял, а возвышался. Держался с достоинством, но таким… не горделивым, а теплым. Голос его не по-поповски высокий также звучал плавно, уверенно и спокойно. И тем покоем наполнялись сердца людей, что его слышали. А глаза…

В глазах искрился свет.

Беглец из будущего еще до конца не понял: свет ли это веры или блеск фанатичного безумия.

— Той дён Всеблагий Господь излиял себя от отеческих недр во чисту деву Богоотроковицу, — видимо, чернец дорассказывал казакам что-то оставшееся еще от литургии. — В воплотився в уложенный срок от Духа Свята… Вочеловечився, нас всех ради пострадал. Чрез то, опосля воскресенья чудотворного в третий день, и ныне седе одесную от трона Божественна. Ему и токма ему прийдет срок судити и воздати каждому по делам его. Помни, сыне, Его царствию несть конца…

«Вот это словеса! — восхитился Санька. — Вот это силища! Ох, нужен нам такой в Темноводном!».

Гости-казаки протиснулись, наконец, в центр круговерти и бухнулись в ножки щуплому монашку.

— Здрав будь, святый отче! — закрестился между поклонами Старик (Санька решил дать слово самому верующему из их ватажки). — Христом богом просим, смилуйся! Мы — казаки вольные с низового острожка Темноводного. Уж скока годов без причастия, без исповеди, без отпущения маемся! Снизойди! Очисть души грешные!

— Грех не прийти встречь просьбам сим, — мягко улыбнулся чернец. — Не кручинься и возликуй, человече. Ибо неустанные страдания крепят дух твой и мостят дорогу во Град Небесный, во Царствие праведников.

«Как плетет! — искренне восхищался Дурной, раскидывая земные поклоны наперегонки с прочими ватажниками. — Нет, я его точно уведу отсюдова!».

Конечно, до темноводцев очередь нескоро дошла. Да и то пришлось Евтихию освятить прозябавших вне лона церковного казаков всех разом. Даже грехи простил им… оптом, после того, как казаки дружно проорали «Каемся, святый отче!» и залились слезами.

Как же жадны оказались души этих почерствевших людей до благости. Пусть формальной — но они, действительно, этого жаждали! И Санька с удивлением понял, что и ему похорошело слегка. Хотя, формально он не был крещен. Ни в том, ни в этом времени.

«Однако, Господь милостив!» — улыбнулся атаман. Без сарказма и иронии.

Потом чернеца закружили свои дела, а у Саньки тоже забот нашлось немало. Отчитавшись перед Кузнецом за ясак, он ходил по острожку и разросшемуся подолу, искал новичков, да расспрашивал: чего прибились на Амур, чего хотят от него. Все скрытничали, но беглец из будущего терпеливо раскручивал их на откровенку. Явных авантюристов отметал, но трудовых людей примечал и даже намекал: а не желают ли, господа, испытать новые ощущения в настоящем Темноводье?

Лишь к вечеру ноги сами собой вынесли его к церковному шатру. Даже сейчас чернец Евтихий сидел в окружении нескольких человек (Старик был среди них) и о чем-то негромко говорил с ними. Санька осторожно прислушался.

—…Истина — бо сущее есть, — тихонько, почти комариком наставлял монах паству на что-то. — Тако знай: отвержение истины — ниспадение есть.

— Вразуми, батюшка, како истину ото лжи различить? — заволновались казаки.

— А истина ведома испокон веков, сыне, — улыбнулся Евтихий. — И не сокрыть, не утаить ее новолюбцам ересеродным. Вся сокровенная истина указана во святых книгах, яко мудра она, тако же и проста: люд правоверный обоя имена исповедает. Веруемо мы и в Духа Святаго, Господа, истиннаго и животворящаго, Света нашего, со Отцем и Сыном поклоняемаго. Индо за Него же стражем истово и умираем, помощию Его владычнею.

Язык попа был ветвист и вычурен даже для этих времен, Санька так и не понял, в чем же истина от неистины отличается. Но на пару слов попика «сделал стойку». Значит, истина в книги испокон веков записана… Но есть и «новолюбцы»! Матерь божья! Так ведь уже 1657 год! Точнее, на исходе 7165-й! На Руси третий год как Раскол разбухает… И вот уже до Темноводья дошли первые сполохи.

Санька решительно «вступил» в религиозный кружок и решил проверить свои подозрения.