Человек, из Подольска!

«В школах не учат стареть»

На смерть Эдуарда Лимонова

Ушел Лимонов. Многие годы он говорил и писал, что меньше всего хотел бы умереть «как обыватель» и предпочел бы смерть солдата – в бою – или смерть, подобную той, что настигла Джона Леннона, от рук сумасшедшего фаната. «Я не хочу стать грустным стариком, Я лучше буду воином и трупом». Нельзя утверждать точно, позиция ли это самого Лимонова или его героя, но парадоксальным образом его смерть вышла чем-то третьим, средним: писатель умер обычно, как умирает множество простых людей, пожилой организм не выдержал операции. И в то же время в борьбе – только эту борьбу вел не он, а вели за него, за его жизнь. Такой же, средний вариант случился и с борьбой самого Лимонова еще несколько лет назад, где-то в начале «десятых»: она закончилась, но Лимонов не выиграл ее и не проиграл, просто все вокруг изменилось, и продолжение ее стало вдруг невозможным.

Я никогда не хотел жить в «Другой России», какой ее представлял Лимонов в одноименной книге – с ее вооруженными полудикими обществами, перемещающимися на вертолетах между населенными «островками» суши. В моделировании альтернативного уклада человеческой жизни Лимонов демонстрировал чрезмерный, даже безжалостный, пускай и не лишенный романтики, идеализм. Но диагнозы, которые он ставил укладу существующему, всегда были точны, и не соглашаться с ними было невозможно, даже если очень не хотелось. Не было никаких сомнений в благородстве Лимонова, в его нескончаемой вере в идеалы справедливости – и социальной и, если так можно сказать, глобальной справедливости мироустройства. Теперь, с его смертью стало очевидно, что XX век, представителем которого в наше время был Лимонов, несмотря на устремленность его живого сознания в будущее, ушел окончательно и бесповоротно. Кому интересна справедливость в XXI веке? Так, чтобы по-настоящему, не декларативно, без иронии, без пост-иронии, без пост-пост-иронии, без мета-иронии наконец. Кажется, не осталось ни одного такого человека из тех, кто более-менее известен. И, самое грустное, из современных писателей.

Мир, в котором Лимонов мог что-то изменить, давно кончился, и какое-то время он – не как личность, а как созданный им же проект – существовал по инерции. Помню дурацкую сцену с «Марша несогласных» в Петербурге, когда проплаченные активисты сподобились на единственный доступный им креатив – швыряли в Лимонова говном. Натурально, калом, бережно упакованным в пластиковые пакеты. Как на собрании, где он выступал, те же активисты запустили летающий фаллос на дистанционном управлении, норовя попасть им тогдашнему оппозиционеру в рот. Да вот, было такое в нашей российской истории. Но даже в этих диких ситуациях Лимонов был вождем, авторитетом, безусловно магнетической фигурой, концентрирующей на себе внимание и создающей смыслы. А в современном мире все это резко исчезло, ушло, и незаметно, но стремительно наступило время, когда стало все равно. Не в смысле безразлично (хотя безразличие к Лимонову и стало следствием), а в смысле все равно всему. Мир уравнял Лимонова с пакетом говна и летающим фаллосом. Мир уравнял его и Юрия Лозу, и Алену Водонаеву, и аптечную блогершу, муж которой умер в бассейне с техническим льдом. А Дудь и вовсе мелко поиздевался над «Дедом», когда обставил дизайн студии, освещение и ракурс в записи интервью с ним таким образом, что Лимонов смотрелся крохотным на фоне великана-обличителя Дудя.

При прежних СМИ и каналах коммуникаций, направленных вертикально (телевидение, радио, печатные газеты и журналы), Лимонов всегда существовал где-то вверху, для всех и сразу. Нынешние горизонтальные каналы сделали его лишь окном, которое можно свернуть. В таком мире Лимонов не мог ничего. Он не хотел быть нишевым, а справедливо претендовал на то, чтобы оставаться всеобъемлющим. Просчитав когда-то тактику на всю последующую жизнь, он так и не смог придумать, что делать с этой новой реальностью, наступившей в начале «десятых». И в конце концов, мне кажется, он смирился и стал просто наслаждаться жизнью. Устраивал презентации книг в региональных книжных магазинах для аудиторий более чем скромных, по меркам масштаба его личности. Давал интервью, сотрудничал со скромными издательствами, «поддерживал форму» возле метро 1905 года. Довольно трогательно смотрелись его заметки из кинотеатров: Лимонов ходил на голливудские новинки и писал потом, что думает о них, совсем как обычный зритель, а не «национальный герой». Обращал внимание на птиц за окном.

И вот сейчас, едва «десятые» закончились, мир на пороге обновления. Коронавирус, угроза которого нависла над планетой, не обязательно им станет, но отлично его символизирует. В эти дни еще отчетливее понимаешь – как же туда не хочется, в тот новый обновленный мир, и хочется назад. Вернуть, задержать ту эпоху, в которой был возможен Лимонов.

Не покидает гнусная мысль, что его смерть оказалась в некотором смысле холостой. Она не сработала ни в творческом, ни в политическом смысле, и ее осознание, принятие ее как факта не изменит ничего ни в мире, ни в нас. Сегодня в каждой статье, посвященной Лимонову, вспоминают, как он предсказал в интервью тому же Дудю: «День, когда я умру, станет национальным трауром». Увы, этого не случится. Множество людей не знает, кто такой Лимонов, для всех этих миллениалов, зумеров его, кажется, вовсе нет. Уже на второй день после смерти эта новость безнадежно устаревает – прямо на наших глазах, направленных в «черное зеркало». Таков мир.

Я никогда не видел Лимонова вживую, хотя было столько возможностей – просто прийти на выставку, в книжный магазин, приехать к метро «1905 года». Можно было взять автограф, сделать селфи – да, многие так и делали, и «Дед» совсем не был против. Можно было задать вопрос или просто посидеть. Но казалось слишком понятным то, что там будет. На многие вопросы, о современной литературе, например, Лимонов отвечал всегда одинаково, предсказуемо; бесчисленное количество раз он повторялся, рассказывал одни и те же истории много лет подряд. Так же было и в поздних книгах. Но даже эти повторы было интересно читать, слушать. Мне нравилось наблюдать за Лимоновым. Временами, чего говорить, это надоедало, я отписывался от его обновлений, переставал кликать ссылки, где что-то было о нем. Потом опять возвращался. Помню его крик, отчаянный, одинокий, в студии программы Соловьева, среди профессиональных говорунов: «Почему же остановили? Зачем? Как могли допустить?» – о событиях, приведших к Минским соглашениям. Грустно осознавать, что присутствием на этих передачах писателю приходилось зарабатывать – причем совсем небольшие, несоизмеримые с масштабом личности, деньги. Потом он перестал туда ходить, и политика, кажется, для него закончилась. Он все больше казался жизнерадостным, добрым – да, в его речи в последние годы было неожиданно много доброты. Несмотря на декларируемую «ненависть к обывателю», несмотря на мрачные пророчества из последних его книг.

Когда-то, множество лет назад, у меня, как и у многих молодых людей из предыдущих времен, ничего, кроме Лимонова, не было. Но его было достаточно, чтобы держаться, чтобы злиться, чтобы мечтать – в общем, испытывать все те чувства, что так необходимы молодым. Его ранние книги показывали, как черпать силу из слабости, из бесконечного отчаяния, в бесконечном же количестве. Хочется верить, что так будет всегда – ну не всегда, так хотя бы для нескольких последующих поколений. Хочется верить, но что-то подсказывает, что нет.

Помню, как глубокой ночью в спальном районе, взобравшись на скамейку у подъезда, я, совсем еще юный, читал случайным знакомым «Дневник неудачника» вслух:

«Ах, как я часто мечтал и мечтаю о красивых, безумно красивых девушках, а их у меня нет, что когда я достигну наконец их, когда у меня будут деньги купить их – и взберусь на них е@@ть – мне кажется, у меня будет только желание убить их, и ничего иного. Убить зa то, что не шли ко мне, пренебрегали мной, когда я был юн и талантлив, как цветок, верил в ослепительную любовь – солнце. А они придут, когда я буду гадкая старая крыса».

Эту книгу многие считают лучшей. Но, как ни странно, прочитав всего Лимонова, кроме стихов, я скажу, что больше всего люблю его как рассказчика. У него потрясающие прекрасные рассказы – захватывающие, увлекательные, мастерские и точные. Да, мне нравится «Харьковская трилогия». Мне нравятся «Палач» и «316-Б». Безусловно, «Эдичка». Я помню все книги, кроме одной – «Смерть современных героев», вот, хоть убей, не помню ее содержания. Но если говорить о крупных формах, выше прочих я ценю «Историю его слуги», которую поп-критик Юзефович, чья колонка памяти Лимонова появилась через несколько часов после известия о его смерти, называет «полностью выдуманной». И пусть. Не важно. У Лимонова есть всего два эпизода, которые мне было сложно принять и о которых, признаюсь, да, мне всегда хотелось узнать, правда они или только художественный вымысел: сцена утопления котенка в Сене и сцена участия в насилии (правда, в качестве зрителя) в «Подростке Савенко». Изменило бы это знание мое отношение к Лимонову – не радикально, но ощутимо? Наверное, все-таки да. Но теперь я не хочу об этом думать.

Лимонов любил подчеркивать пренебрежение, с которым относился к профессии писателя. И кажется, необходимость литературного занятия в последние годы его действительно тяготила. Он ставил себя мыслителем, а не писателем, прекрасно осознавая, что философия стоит на ступень выше литературы. И куда больше, чем о «другой России», «дисциплинарном санатории», «священных монстрах» и «ересях», мне было интересно, как Лимонов, со всем его уникальным жизненным багажом, начнет осмыслять старость, войдя в этот новый этап. Он не дожил до того времени, когда мог бы начаться распад сознания, и старался оставаться хладнокровным, отстраненным. Но мысль о том, как мало осталось времени, кажется, не давала ему покоя.

«В русских школах нас не учили, как стареть. И не готовили к этому возрасту. Между тем старость – самая мучительная часть жизни, за нею сияет дверь в ничто, и она может продлиться ох как долго, старость. Все интересы и разговоры старых людей – кто еще умер, и тихая злорадная радость, что мы, я еще живы. Все вокруг знают, что вот этому осталось жить год-два, но сам он тупо верит, что бессмертен.

И вот я расхаживаю теперь по этому миру стариков, сам приговоренный. Ну что я, не знал, что ли, что придется покидать этот мир, отправляясь в никуда, а если и куда-то, то я-то не представляю, есть ли там что?

Знал.

И, собственно, некому жаловаться.

Даже к молитве не приступаю, поскольку если миллиарды молитв никого не одарили бессмертием, то понятно, что и мои не достигнут цели», – вот как пишет он в недавних «Лекциях о будущем».

На московской книжной выставке в прошлом году Лимонов тоже вдруг заговорил о смерти, и я еще поразился тогда, как созвучно оказалось услышанное собственным мыслям:

«Все мы смертны. Банально – начнешь говорить, девушкам станет скучно, и все другие разбегутся. Но вообще-то это так. Вот я вчера смотрел фильм о революции, как все взялись друг друга убивать, совершенно не думая о том, что основной-то враг человека – это смерть. Вот че на этом фронте, че добились? Где наши ученые? Прибавили что-нибудь? Ничего, по-моему, не прибавили. Как было по Библии, 120 лет максимум, и все – и уходи, товарищ! И главное, у нас такое впечатление, что человечество – оно не умирает никогда, оно везде на всех экранах, покупает новые продукты каждый раз, и все прекрасно. Праздник жизни не кончается. Но вот когда мне стукнуло свыше 75 лет, я стал думать: но вообще-то праздник жизни заканчивается. Надо это все понимать. В школе этому не учат. А надо бы. Надо бы! С открытым забралом выйти и говорить: ребята! Конец вашей жизни не будет таким уж комфортабельным и прекрасным. Поэтому готовьтесь. Я бы проповедовал, что смерть – это избавление».