Не меньше, чем барон

Хефрианский собор — Гесим говорит его полное название, и Софике оно кажется почти смешным, хотя для этого нет никаких оснований — кажется грандиозным, огромным и просто волшебным. Он светится изнутри. У хефрианского собора, посвящённого святой Гарриет (это единственное из его названия, что Софика запоминает наверняка), резные двери, расположенные внутри круглых высоких арок, вытянутые узкие окна из кучи маленьких стёклышек и множество причудливой лепнины.

Гесим ведёт Софику внутрь собора, и она шагает следом, ловя себя на мысли, что ей ужасно любопытно узнать, чем вообще отличаются церкви хефрианцев от церквей брелиакцев.

— Я не уверен, — начинает Гесим говорить каким-то надтреснутым голосом, когда они с Софикой поднимаются по лестнице с такими высокими и неудобными ступеньками, что Гесиму периодически приходится подавать сестре руку, и оказываются перед входом в собор, — что всё ещё могу называться брелиакцем. И не уверен, что всё ещё верю в то, что они говорят. В то, что говорит отец. Что — хочу верить.

Мысль эта, вероятно, должна показаться Софике крамольной. Но... Не кажется. Софика вдруг ловит себя на мысли, что вообще никогда толком не задумывалась над тем, во что верит и почему. Руфина, вероятно, как неутихающий голос совести, который Софике не больно-то нужен, возмутилась бы при одном намёке на отрицание догм брелиакцев.

Внутри оказывается ещё лучше — Софика не может налюбоваться на витражи, сводчатые арки, синие с золотом ковры, которыми устлан пол... У брелиакцев церкви выглядят гораздо скромнее, думается Софике. Или, быть может, она так считает, беря во внимание лишь дощатую деревенскую церковь, стены у которой выкрашены дешёвой белой краской, а внутри, на узеньких неудобных скамеечках, едва помещаются все люди из их деревни.

Руфина — эта мысль заставляет Софику улыбнуться — считает их деревенскую церковь самой уютной во всём Мейлге, в то время когда Амалья с Софикой всегда были больше озабочены тем фактом, что в деревянной деревенской церкви все были уж слишком на виду, чтобы можно было позволить себе хоть крошечную вольность.

Тут же... Тут же всё кажется роскошным, великолепным, прекрасным — начиная от сводов и крупных круглых окон и заканчивая резными деревянными скамейками. Впрочем, быть может, эта помпезность, эта роскошь и вовсе относится ко всем зданиям в столице.

Откуда Софике знать!

Но в соборе определённо находится пара укромных местечек — Софика даже замечает их не сразу. В одно из этих мест Гесим как раз её ведёт — оттуда видно почти всё происходящее в соборе.

— Ты стал хефрианцем? Если так — не скажу, что могу тебя в этом упрекнуть! — смеётся Софика, с интересом оглядываясь вокруг. — Не думаю, что отцу это понравится, но, думаю, что мне или Амалье это всё равно!

Она присаживается — осторожно, словно с опаской — на широкую деревянную скамью с резной спинкой и расправляет подол своего клетчатого платья. Гесим садится рядом.

Он долго молчит, уронив голову себе в ладони. Софика слышит в тишине его прерывистое, тяжёлое дыхание, смотрит с какой-то грустью на его худую, напряжённую спину... Гесим, должно быть, забывает есть каждый день да и спит далеко не всякую ночь — эта мысль Софике не в новинку, но сейчас она жалит её гораздо сильнее, чем прежде. Гесим с детства забывал про то, что он считал не слишком-то важным. И продолжает забывать и теперь, когда живёт в столице вдали от родителей. Но всё же он ещё никогда не был настолько худым и бледным, как сейчас — а ведь он приезжал на каникулы довольно-таки часто.

И потому Софика считает, что Гесиму стоит хоть ненадолго вернуться домой. В деревню. К мачехе, которая обязательно заставит его хорошо, сытно питаться каждый день — а не тогда, когда голод станет настолько невыносимым, что это заставит отложить очередную умную книжку в сторону и рвануть на кухню, где из еды способны отыскаться лишь чёрствый хлеб да остатки каких-нибудь круп, которые надо ещё отварить. И желательно вернуться немедленно.

И Софика почти с благодарностью думает о весьма сносном питании в доме мачехиной кузины — по правде говоря, даже более, чем сносном, если уж задумываться. И о том, что ей самой не приходится думать о том, что именно есть. И тем более — как это готовить. С последним у Софики никогда не ладилось.

— Я изучал то, во что они верят, — наконец, выдыхает Гесим, качая головой, а потом опускается на спинку скамейки почти обессиленно, — но не думаю, что разделяю их взгляды.

Софике приходит в голову, что, должно быть, Гесим провёл над священными книгами хефрианцев не одну ночь. Она почти представляет его склонившемся над очередной книжкой, смысла которой она, Софика, никогда в жизни не сможет понять даже с множеством разъяснений. А веры в то, чего она не понимает, Софике никогда не доставало.

Если уж Гесиму с кем и стоит заводить разговоры о высоком и духовном — так это с Руфиной. Впрочем, взгляды Руфины всегда были даже слишком непоколебимыми и незыблемыми. Едва ли она сможет хоть как-то проникнуться думами и сомнениями Гесима.

Софика откидывается на спинку скамейки и вытягивает вперёд ноги, укладывая их на подножку для коленопреклонённой молитвы. Подол платья Софики сползает чуточку вверх, открывая голень в коричневом заштопанном чулке почти целиком. Это почти неприлично — во всяком случае, подобное сочла бы неприличным Руфина. А Руфина в таких вещах понимает гораздо больше.

Софике, правда, почти всё равно.

Куда важнее, что она совершенно не знает, что ответить Гесиму на его слова — впрочем, ему, кажется, и не требуется никакого ответа. Он, должно быть, и без того прекрасно знает всё, что только может сказать ему Софика. Почти всегда ведь знает. С самого детства.

Гесим пододвигается чуть ближе, накрывает ладонь Софики своей и разворачивается к сестре всем корпусом. Софике кажется, что щёки у него становятся ещё бледнее — хотя это ещё мгновение назад не представлялось возможным, — а глаза как-то подозрительно блестят.

— Будешь ты любить меня, если я сделаю что-то, что считаю правильным, но что... что остальные не посчитают таковым? — Гесим смотрит словно сквозь неё, а его побелевшие холодные пальцы сжимают руку Софики почти до боли. — Я знаю — семья отречётся от меня. Все отвернутся. Уж Руфина и отец — точно. Да и Амалья с мадам Траммо — тоже почти наверняка. Но ты... Ты ведь продолжишь любить меня, ведь правда? Пообещай мне, что будешь!..

Голос у Гесима надломленный, больной, будто бы каждое слово даётся ему с огромной болью. И сердце Софики едва не разрывается от жалости к нему. И хочется чуть улыбнуться — ну что такое может сделать её брат, чтобы все действительно отвернулись от него? Софика не уверена, что в мире есть хоть что-то, что может заставить отца и мачеху поступить так.

Софика даже спускает ноги с подножки — теперь это отчего-то кажется ей излишним, неправильным, некрасивым... Не теперь, когда разговор перетёк в чересчур серьёзное русло. Не теперь, когда Софике кажется, что любое неосторожно слово, любое необдуманное обещание может сильно ранить Гесима.

— Ты ведь мой брат, — говорит она тихо, нежно касаясь пальцами свободной руки щеки Гесима, и на несколько секунд замолкает, крепко задумавшись. — Я не знаю, что ты хочешь сделать, и не могу пообещать, что не рассержусь на тебя за это. Но ты мой брат — я буду любить тебя, даже если буду злиться. Обещаю тебе, что постараюсь влепить тебе затрещину, но уж точно не уйду!

Гесим отпускает руку Софики, пододвигается к ней ещё ближе, заглядывает в глаза — и такую надежду Софика видит в его взгляде впервые, — и, наконец, расслабляется. Софика едва может сдержать вздох облегчения — это будет некстати, отчего-то думается ей.

Они сидят так ещё долго — молчат и рассматривают то ли друг друга, то ли убранство хефрианского собора, Софика никак не может ответить на этот вопрос что-то одно, — а потом Гесим, почти сорвав ленту, которой перехватил волосы, ложится на скамейке, укладывая голову Софике на колени.

И это кажется таким правильным, таким верным и необходимым, что Софика не осмелилась бы его столкнуть даже если бы чувствовала какую-то неловкость от того, в каком месте Гесим посмел разлечься.

— Обещай мне тоже, — шепчет Софика спустя какое-то время едва слышно, перебирая пальцами тёмные кудри прикрывшего глаза брата. — Обещай мне тоже, что не перестанешь меня любить, если я вдруг выберу себе в мужья того, кого бы ты видеть на этом месте не желал.