Не меньше, чем барон

— Весьма достойные книги для дебютанток, — удовлетворённо кивает мачехина кузина. — Мне пришлось вернуть некоторым родителям приготовленные ими подарки — я против любой фривольности в своём пансионе. Тем более, если в газетах отзываются о книге как о скандальной.

Софика едва сдерживает любопытство и — с огромным трудом — не спрашивает о том, что именно это за книжка. О, она узнает об этом несколько позднее — у той же Амальи, до которой определённо дойдёт необходимая информация раньше кого-либо ещё. Сейчас, пожалуй, не следует даже делать вида, что какая-то скандальная книжка может привлечь хотя бы толику её внимания.

После небольшого — но чересчур, по мнению Софики, содержательного — разговора мачехиной кузины и отца о том, каких книг по их убеждению не следует читать юным девицам, начинается та часть мероприятий, которая нравится Софике меньше всего на свете — мачехина кузина принимается перечислять сёстрам Траммо правила поведения в родительский день. Софика едва ли может запомнить из них хотя бы слово! Эта чрезмерно долгая речь кажется ей настолько бессмысленной и нудной, что хочется заснуть уже на четвёртом слове.

Впрочем, основное из всего этого перечня Софика всё-таки улавливает: сестёр Траммо отпускают из пансиона до ужина — всем девушкам надлежит к этому времени вернуться обратно, чтобы иметь возможность хоть немного отдохнуть перед завтрашним балом. Седьмым. На который Софику заставили создать магией другое, новое платье — на этот раз, более приличествующее дебютантке. В этот раз ей даже удаётся отстоять своё право на алый цвет и использование маков в качестве отделки.

Заканчивается речь тем, что мачехина кузина повязывает на запястье левой руки каждой из сестёр Траммо по шёлковой ленте, сиреневой по краям и серебристой в центре (цвета пансиона, как догадывается Софика, взглянув на висящее в комнате мымры вышитое кем-то из воспитанниц знамя). Это, кажется, означает то, что их, наконец, отпускают. Отец мягко пожимает руку мачехиной кузине и, кивнув старшим дочерям и взяв под руку младшую, выходит из кабинета.

Софика и Руфина шагают вслед за ними, стараясь не слишком-то сильно отставать.

Отец привычно шагает быстро — подобная привычка есть и у Гесима, и у самой Софики, — и они довольно-таки быстро минуют коридор, а затем и холл, оказываясь на улице. Там, надо заметить, вовсе не так солнечно и тепло, как хочется, должно быть, теплолюбивой Амалье. Облака застилают небо, оставляя лишь какие-то жалкие клочки голубого. На улице Софика, обогнав Руфину, становится с другой стороны от отца, нежели Амалья, и, хихикнув, прижимается к его свободной руке.

— Ну, стрекоза! — шутливо и вместе с тем укоризненно щурится отец, разглядывая длину юбки Софики. — За что хоть тебя наказали? Забралась на крышу, пробралась ночью на кухню или в гневе стукнула кого-нибудь по носу?

— Ничего такого! — хихикает в ответ Софика, прижимаясь к отцовской руке несколько крепче. — Наказали меня за забывчивость — я напрочь забыла, что к платью на шестой бал требуются перчатки! И я все эти дни была просто паинькой — никого не стукнула и не толкнула, почти всегда помнила о вежливости и ни разу не утащила с кухни куска пирога!

Амалья молчаливо посмеивается над словами Софики, но та благодарна младшей сестрице уже за одно — она всё-таки ничего не говорит. Руфина, которой приходится идти справа от Софики, смотрит на обеих сестёр волком, но тоже молчит. Слава леди Серенне за это!

— Рад это слышать, стрекоза! — замечает отец довольно-таки серьёзно. — Быть может, мне следовало отправить тебя в пансион на несколько лет раньше — у мадам Шенно, кажется, получилось обуздать твой нрав. Я всегда говорил вашей матушке, что все твои шалости от безделья.

Амалья уже не может сдержать улыбки — хитрой-хитрой и определённо насмешливой. И всё же подобная плутоватая улыбка идёт ей куда больше того надменно-снисходительного выражения. А вот у Руфины, кажется, скоро треснут зубы, если она продолжит сжимать их с такой силой.

— У тётушки в пансионе столько увлекательного и чудесного! — щебечет Амалья, ласково-хитро. — Столько музыки, столько танцев, столько разных занятий!

Отец кажется определённо гордым собой за то, что он уговорил мачеху послать дочерей в столицу хотя бы на сезон дебюта. Должно быть, он действительно рад, что пребывание в пансионе мачехиной кузины началось для его дочерей вполне удачно — вероятно, об успехе обеих младших дочерей пастора Траммо на балах мачехина кузина уже упомянула.

Они переходят улицу — Софика притягивает к себе свободной рукой Руфину, и та, кажется, наконец улыбается. Остаётся пройти ещё совсем немного — и будет парк, в котором они будут прогуливаться (пусть Софика и предпочла бы пошататься по прелестным улочкам столицы). Для полного счастья не хватает лишь мачехи и Гесима, что гуляли бы вместе с ними. И если смириться с отсутствием мачехи довольно легко — Софика знает, что сейчас едва ли возможно оставлять Фиалочку без матери, — то с отсутствием Гесима всё гораздо сложнее.

Софика старается утешить себя мыслью, что для Гесима так будет куда лучше — не встречаться с отцом как можно дольше. Уж во всяком случае, пока мачехи нет рядом — без её миротворческих способностей может выйти довольно-таки дурно. У самой Софики, вероятно, никогда не получится быть достаточно мягкой и понимающей к обеим сторонам, чтобы оказаться способной потушить — или хотя бы сдержать в узде — пламя их ссоры.

Но не расстраиваться из-за того, что Гесим сейчас не идёт в парк вместе с ними, не шутит, не держит Софику за руку, никак не получается. Софика чувствует себя из-за этого ужасной эгоисткой, злится на себя и старается хоть как-то отвлечься от наполняющего грудь чувства обиды. Не на Гесима или отца. На саму себя за глупые, эгоистичные желания.

Уже виднеется ограда парка — это не тот, в котором Софика и Амалья слушали тамеринок, и не тот, в котором проходил первый в жизни сестёр Траммо столичный пикник. Какой-то совсем другой, совершенно незнакомый — у него на ограде сидят позолоченные красавицы-белочки, ужасно похожие на настоящих. Подобных красавиц определённо хочется потрогать руками, чтобы убедиться, что на самом деле они не живые.

Как Софика понимает из восторженного шёпота Амальи, в этом парке находится с десяток качелей, гораздо более удобных и красивых, нежели в деревне. На этих качелях легко можно качаться и вдвоём — сделанные в виде двух узеньких скамеечек, расположенных друг напротив друга, и соединённых между собой перекладиной, на которую можно поставить ноги. На этих качелях не нужно стоять, как на той одинокой перекладине в деревне, а можно просто сесть на скамеечку и потихоньку начать раскачиваться.

Амалья именно это и собирается сделать — забраться на качели вместе с Софикой или, что несколько менее вероятно, с Руфиной, которая едва ли того захочет, и качаться, качаться, качаться... Ведь в этом парке дебютантки или молодые замужние женщины имеют право на подобное развлечение без опаски наткнуться на непонимающие, осуждающие взгляды.

Семья Траммо уже подходит к самым воротам в парк, когда Софика замечает одинокую высокую фигуру в сером сюртуке, прислонившуюся спиной к одной из мраморных ваз. Она узнаёт эту фигуру сразу, и сердце начинает колотиться в груди словно сумасшедшее.

— Гесим! — вырывается у Софики из груди прежде, чем она, выпустив отца и Амалью и пробежав разделяющее их с Гесимом расстояние, кидается брату на шею.

Гесим смеётся. Открыто. Счастливо. Так, как он почти всегда смеётся при виде Софики. Гесим порывисто подхватывает её на руки, легко кружит в воздухе — сегодня несколько дольше, чем обычно. Софика чувствует даже сквозь ткань своего платья тепло его ладоней. И что-то есть тревожное в этом тепле — что-то, о чём Софика подумает когда-нибудь потом. Когда Гесим опускает её на землю, Софика замечает, что волосы у него сегодня вьются несколько больше, чем в последнее время (почти так же вьются, как до отъезда из деревни), а пальцы все в чернилах, и отчего-то пятна совсем не похожи на те, что остаются у него на руках обычно.

— Ты, кажется, ещё немного подросла с нашей последней встречи? — смеётся над Софикой Гесим, невесомо щёлкая её по носу. — После того, как перерастёшь отца — хочешь стать выше меня?

Софика неприлично счастливо хихикает, легонько бьёт его ладошкой по плечу и проворно забирается на постамент для мраморной вазы, шутливо притворяясь, будто и сейчас она, Софика, чуточку выше Гесима. Она в один миг забывает обо всех своих волнениях и переживаниях. Даже когда к ней и Гесиму подходят отец, Руфина и Амалья — Софика чувствует, что больше не в состоянии беспокоиться о чём-то плохом.

Что вообще может случиться дурного в Мейлге? В чудесном мирке прелестных нарядов, галантных манер, изящных дам и пышных балов. Крохотном, безмятежном мирке — как порой твердит Уильям, бывавший едва ли не во всех иных мирах. Огромных, древних и чертовски опасных.

В маленьких очаровательных мирках вроде Мейлге никогда не происходит ничего чрезмерно волнительного и плохого. Это, наконец, даже скучно — жить в подобном мирке. В этой мысли Уильям уверен, и Софика искренне верит в эти слова.

Гесим выше отца почти на голову и одет гораздо более дорого, чем он — на нём расшитый цветочными узорами зелёный жилет, украшенные подобными, но более мелкими узорами штаны, добротный, расстёгнутый сейчас серый сюртук с шитьём серебром на обшлагах, и начищенные до блеска ботинки, — только даже это, кажется, не даёт ему чувствовать себя увереннее.

При одном взгляде на отца Гесим несколько мрачнеет, чуть сутулится, а затем, словно усилием воли резко выпрямляет спину. Это действие, судя по его побелевшему лицу, даётся ему не очень-то легко. Он поджимает губы так, что они белеют, и не говорит ни слова, будто бы безразлично разглядывая отца, Руфину и зашедшую отцу за спину Амалью. Ровно и без всякого интереса — как случайных попутчиков, которых не слишком-то хочется видеть впредь. Только вот взгляд его теперь полон приглушённого, придушенного в самом своём осознании гнева.

Гесим старается выглядеть равнодушным, бесстрастным, даже бездушным, быть может. Как мальчик с оледеневшим сердцем из сказки, которую когда-то в детстве читал Софике. Только вот сердце у Гесима точно не ледяное. Уж кому-кому, а Софике это точно известно.

— Ты давно не писал, — хмурится отец, приветствуя сына гораздо сдержаннее и холоднее, чем недавно дочерей, а потом поворачивается к Софике и добавляет строго: — Слезай отсюда. Ты уже не маленькая, чтобы не понимать, что так вести себя совершенно неприлично. Что подумают о нас все эти люди в парке?

Софика нехотя спрыгивает с постамента. Ей, по правде говоря, совершенно безразлично, что будут о ней думать все эти невыносимые клуши в идеальных своей «приличностью» нарядах, что неспешно прогуливаются по парковым дорожкам, но спорить сейчас, вероятно, не самая лучшая идея.

Не то чтобы голова Софики когда-либо в жизни славилась действительно хорошими идеями.

А взгляд у Гесима после слов отца перестаёт быть равнодушным или безразличным — нет, теперь Софике кажется, что о него можно порезаться или обжечься. И в этом уж точно нет ничего хорошего. Именно такой взгляд Гесима обыкновенно предвещает настоящую бурю.