Не меньше, чем барон

Софике вдруг хочется закричать — пронзительно и громко. От безысходности, от накатившего вдруг осознания — отцу и Гесиму никогда не помириться, если оба будут говорить друг с другом таким тоном. Софике хочется высказать всё, прокричать, проорать, но она не может выдавить из себя. Смутное предчувствие терзает, мучает её — нельзя сейчас вмешиваться. Ни в коем случае нельзя. Иначе они оба её не простят. И если с непрощением от отца Софика ещё готова примириться, то...

— Работал, — сухо чеканит в ответ Гесим почти неприятным, хриплым и резким голосом. — Некогда было.

Отца такой ответ, разумеется, не устраивает. Глубокая складка залегает у него меж бровей, а губы недовольно кривятся. Руфина бросает укоризненный, строгий взгляд на Гесима, будто бы это когда-либо могло на него подействовать. Её взгляды, думается Софике, не действуют даже на сестёр, куда более подверженных подобному влиянию. Даже странно, что Руфина думает, будто бы может хоть как-то заставить или убедить Гесима в чём-либо.

— Как любопытно! А где ты работал, Гесим? — интересуется Амалья, опасливо выглядывая из-за отцовской спины.

Софика не уверена, что Амалья выбрала удачное время, чтобы удовлетворить своё неуёмное любопытство. Софика вообще убеждена, что в подобном случае не бывает «удачного времени». Уж точно не тогда, когда Гесим стоит лицом к лицом к отцу, и непонимание, переходящее едва ли не в ярость, терзает души обоих.

— В типографии, — отвечает Гесим так же сухо и резко, как минутой ранее, складывая руки на груди.

Он словно отгораживается от них, пытается хоть как-то защититься, закрыться, спрятаться за ненадёжным, призрачным укрытием, которое едва ли способно хоть как-то помочь. Защититься — от людей, которые должны быть ему семьёй, но, кажется, никак не могут ею стать. И это заставляет сердце Софики сжиматься до боли от жалости к брату, а в душу её закрадываются сомнение — а такой ли уж хорошей семьёй они стали хотя бы друг для друга? Не только для Гесима.

Отец пытается ещё что-то спрашивать у сына, на что получает такие же односложные, резкие ответы, из которых едва ли можно хоть что-нибудь действительно понять. Разве что — полное нежелание отвечать.

Разговор между ними определённо не ладится, и отец, недовольно хмыкнув напоследок, отстаёт. Софика никак не может удержаться от вздоха облегчения, и ловит на себя укоризненно-солидарный взгляд Руфины, которая, кажется, тоже рада не случившейся всё-таки буре.

Семья Траммо довольно скоро занимает одну из парковых длинных скамеек, на которых вполне могут уместиться пять-шесть человек — деревянную, резную и выкрашенную в нежно-сиреневый цвет, как и все остальные скамейки в этом парке. Амалья присаживается справа от отца и прижимается к его плечу, Руфина садится слева, рядом с ней плюхается — весьма неаристократично, о чём спешат ей напомнить отец и Руфина — Софика. Гесим усаживается слева от Софики на подлокотник и закидывает ногу на ногу.

Погода сегодня стоит жаркая и солнечная, и Гесим снимает с себя сюртук, оставаясь в рубашке, штанах и роскошно вышитом жилете, вероятно, совсем недостойном истинного брелиакца.

Как обычно это и бывало в деревне после каких-нибудь экзаменов или важных для общины мероприятий, отец начинает с обсуждение достижений (или — их отсутствия) своих детей. Софика привычно отвлекается, решив, что понаблюдать издали за качелями или разглядывать узоры на сюртуке Гесима гораздо приятнее, чем слушать очередные нотации.

Будто бы Софика за свои семнадцать лет могла не уяснить недовольства своим умением наживать неприятности, вспыльчивостью, чрезмерно скромными успехами в рукоделии и любых делах, требующих больше усидчивости, чем способностей! Ох! Да за столько лет непрестанных нравоучений подобное могла понять даже полная дура! Только вот едва ли эти недостатки можно исправить достаточно легко, не выдавая себя за кого-то другого.

Софика убеждена — Амалью отец, разумеется, хвалит за старательность, хорошие манеры, неплохие успехи в танцах, музыке, рукоделии, прилежность в следовании тем правилам, которые учреждены в пансионе мачехиной кузины... А Амалья привычно смущается несколько наигранно и лишь лопочет нечто вроде «ох, ну что вы, папенька!», за что удостаивается ещё награды за скромность, которой у Амальи отродясь не бывало.

Софика как раз поднимается взглядом к вороту рубашки Гесима, когда замечает, что он слишком уж долго смотрит на подол её тускло-розового платья. Слишком короткого, чтобы на него можно было не обратить внимания. И достаточно детского по отделке, чтобы возможно было принять Софику за барышню... не вполне пристойных занятий, о которых и отец, и мачеха велели никогда не вспоминать.

— Твоей наставнице не следовало отпускать тебя в таком виде, — шепчет Софике на ухо Гесим, улыбаясь почти что не натянуто. — Убеждён, что один вид твоих ног собирает все мужские взгляды в округе.

Софика хихикает, прикрыв рот ладонью. Глаза у Гесима, видит она, всё ещё больные, встревоженные и отчего-то совсем странные, и всё же из них исчезает то выражение плохо сдерживаемого гнева, который ему никак не удаётся укротить. И это Софику радует.

— Может быть, она предполагала, что моё наказание должно заключаться именно в этом? — весело подмигивает она Гесиму. — Что все вокруг будут преследовать меня взглядами?

Руфину — о, на этом моменте Софика задерживается взглядом на собственных синих в клетку чулках — отец тоже хвалит за старательность, усердие в рукоделии, скромность. Но Руфиной отец всё-таки недоволен — из-за того, что мачехина кузина, кажется, считает Руфину всего лишь деревенщиной, которая никогда не сумеет привлечь к себе внимание достойного столичного молодого человека.

Гесим наклоняется к Софике чуть ближе и, стараясь сделать это незаметно, кладёт что-то в карман её передника. Удовлетворить своё любопытство и взглянуть на это или спросить у Гесима, Софика не успевает. Отец окликает её.

Он — вполне ожидаемо — говорит о неплохих музыкальных способностях Софики, которым, вероятно, следовало уделять куда больше внимания ещё дома, и о лени, которая не позволяет Софике показывать достаточные успехи в занятиях рукоделием. Вышитые на платке инициалы он снова называет отвратительными, небрежными и совершенно недостойными девицы, которой уже исполнилось семнадцать лет и которая ходит в дебютантках...

— Думаю, платок предназначается мне, коль уж ты неспособен оценить приложенных твоей дочерью усилий! — прерывает монолог отца Гесим, вскакивая со своего места и вырывая из его рук платок с вышитыми Софикой инициалами.

Софике почти нестерпимо хочется совершенно неприлично хихикнуть. То, что она этого всё-таки не делает, вероятно, следует записать на счёт пансиона мачехиной кузины.

Гесим возвращается на своё место на подлокотнике скамейки и снова закидывает ногу на ногу. Софика видит, что истончившиеся руки Гесима начинают дрожать. Верный признак душевного волнения, в котором он способен высказать всё, что только приходит ему в голову.

— Нельзя поощрять нерадение и небрежность, — рассудительно, почти учительским тоном, замечает отец. — От этого проистекают все человеческие пороки, и оттого особенно важно искоренять это в детях. Сейчас ты — старший брат, и тебе неприятно, если ругают твою любимую сестру, но когда ты сам станешь отцом...

— Помнится мне, обычно ты говоришь, что все пороки проистекают из лжи! — холодно усмехается Гесим, перебивая отца на полуслове. — Так ты лжёшь или допускаешь небрежность в формулировках?

Софика торопливо прикрывает рот ладошкой, молясь про себя, чтобы этот её жест не был понят правильно — что Софика попросту пытается скрыть рвущийся из её груди определённо истерический смех. Пусть уж лучше этот жест трактуют как шок от сказанных Гесимом слов.

Лицо отца между тем опасно багровеет. Вероятно, только нежная беленькая ручка Амальи, лёгшая на его предплечье, заставляет его сдержать себя в руках, что и спасает, должно быть, Гесима от кары, что вполне могла стать неминуемой. И Софика с благодарностью думает, что в ближайшее время сделает для Амальи всё, что та захочет. Ну — разве что букеты от Тобиаса ни за что не отдаст.

— Твой насмешливый тон здесь неуместен, Гесим, — отец старается говорить спокойно, хотя нетерпение и раздражение всё-таки сквозит в его голосе. — Ты прекрасно знаешь, что наша вера относит ложь, гордыню, лень и губительную привязанность к крепким напиткам к четырём дорогам грехопадения.

Гесим кривится от этих слов, но всё-таки сдерживается и не говорит ничего в ответ. Он всегда кривится, когда отец говорит о таком — о вере, о традициях и принципах брелиакцев. В особенности о «Четырёх путях грехопадения». Софика думает, что это, должно быть, из-за того, что на один путь Гесим периодически вступает и не в последнюю очередь из-за отца. Даже странно, что тот того не понимает.

Честность, скромность, трудолюбие и воздержание, конечно же, хороши, думает Софика, особенно, если честным, скромным, трудолюбивым человеком, воздерживающимся ото всех других страстей, являешься не ты сам. Но, на её скромный взгляд, как раз скромности лишено большинство брелиакцев, соблюдающих всё остальное.

Должно быть, впрочем, насмешливый тон в этом разговоре действительно неуместен, как отец и говорит — не Софике об этом судить. Её чувство юмора само по себе бывает иногда не слишком уместно, чтобы понимать, когда кто-то другой переходит черту. Тем более, если этот кто-то другой — Гесим.

Амалья всё ещё старается держать себя в достаточной мере мило и очаровательно, но в её голубых, как и у отца, глазах явственно видится плохо скрываемая досада — вероятно, по той причине, что из-за споров отца и Гесима (причину спора Амалья определённо считает глупой и незаслуживающей уделяемого ей внимания) катание на парковых качелях откладывается.

Руфина же, по мнению Софики лишённая напрочь и чувства юмора, и любых сомнений относительно слов отца, снова кажется надменной и холодной, словно какая из мраморных статуй в этом парке. И Руфине — чувствительной почти до плаксивости и довольно-таки чуткой, когда она не думает слишком много о репутации — это определённо не к лицу.

Она, в конце концов, не Амалья.

— И вообще, ты мог бы хотя бы подумать, какое беспокойство ты доставляешь матери тем, что не пишешь! — снова пытается воззвать к совести Гесима отец.

Софика считает подобную попытку вдвойне глупой. Гесим не любит писать письма, как не любит их получать. Гесим никогда не называет мачеху ни матерью, ни мачехой, ни даже мадам Траммо. Он вообще словно пытается сделать вид, что не слишком замечает само её существование. И пусть он никогда не вступает с ней в открытое противостояние, едва ли он может волноваться о её чувствах.

— Она мне не мать! — взрывается Гесим и резко вскакивает с подлокотника скамейки, роняя на землю свой сюртук. — Моя мать умерла четырнадцать лет назад, а эта женщина — мне не мать и никогда ею не будет.

Во взгляде Руфины, не решившейся, впрочем, что-либо сказать, мелькает полная солидарность с Гесимом — Софике кажется, что в первый раз в жизни. Да Руфина ведь думает так же, понимает Софика с удивлением. Для неё мачеха — совсем чужая женщина, не ставшая ближе за все четырнадцать лет своего брака с отцом. И эта мысль кажется Софике какой-то неправильной и донельзя обидной.