Не меньше, чем барон

Только вот Руфина никогда не скажет это ни отцу, ни мачехе вслух. Она будет молчать, стискивать зубы и до гробовой доски пытаться быть хорошей дочерью, не пытаясь даже на миг задуматься о собственных желаниях. Она, возможно, и способна сказать о своей тоске по матери Софике или Амалье, но она никогда не посмеет признаться в этом отцу.

А у Гесима пальцы бледнеют почти до синевы. И трясутся почти как в припадке. И спина у него слишком уж прямая, что Софику не покидает ощущение — вот-вот она переломится пополам. А от боли и непонятного Софике чувства вины в глазах Гесима и вовсе хочется закричать.

Как только отец может этого не замечать? Или замечать и считать это недостаточно важным? Второе кажется Софике гораздо более худшим, почти что жестоким. И только дрожащие руки Гесима удерживают её от потворства почти непреодолимому желанию поскорее убежать отсюда.

Гесиму плохо здесь. Плохо настолько, что это, кажется, граничит с физической болью. И нет ни мачехи, способной увести отца в сторону, ни бутылки с отвратительно крепким пойлом, приложившись к которой Гесим может хотя бы на время забыться. Кем будет Софика, если оставит его здесь одного? Предательницей, не меньше. А это куда хуже, чем быть лгуньей, гордячкой или лентяйкой.

— Пошли скорее на качели! — ухватившись за призрачную, невнятную идею, Софика пытается улыбнуться, не испытывая, впрочем, никакой уверенности в том, что это у неё выходит. — Раз уж ты пришёл — мы обязательно должны на них покачаться!

Софика почти оттаскивает Гесима в сторону выкрашенных в белый цвет качелей за рукав его идеально выглаженной рубашки, не обращая больше внимания ни на сестёр, ни на отца. Её сердце колотится часто-часто, и в душе нет больше ни радости, ни былого спокойствия. «И стоило же отцу приезжать» — бьётся в Софикиной голове, и мысль эта, кажется, отзывается горечью на языке. И следом мелькает — «всё было бы куда лучше, если бы он не приехал».

Софика не уверена, что Руфина или отец способны оценить её поступок с хорошей стороны.

Отец, должно быть, предпочёл бы выяснить всё сейчас — он всегда любил обсуждать сказанные Гесимом, Софикой или Руфиной сгоряча слова сразу, не дожидаясь, пока гнев утихнет. Отец вообще крайне редко откладывает на потом обсуждение дурных поступков или выходок, и то, только в тех случаях, когда этого никак невозможно избежать — насколько Софика знает, откладыванием наказаний скорее славится в их деревне школьный учитель, мистер Редо.

Впрочем, мнение отца или Руфины сейчас для Софики совершенно не имеет никакого значения. Она убеждена в правильности своего поступка, и ничто на свете не сумеет заставить её в этом усомниться. Даже если Руфина надолго перестанет с ней разговаривать.

На качелях, кажется, становится лучше — во всяком случае, Софика больше не ощущает той тревожности, которую чувствовала всё время, пока отец и Гесим находились рядом друг с другом. Софика как раз усаживается на маленькую скамеечку, наблюдает, как Гесим делает то же самое, и чувствует, как постепенно они начинают раскачиваться.

Качели в парке не взмывают в воздух так высоко, как взмывала маленькая перекладина в деревне, но Софике и без того нравится. В такую жару, думает она, есть лишь два способа как-то о ней позабыть — качели и плаванье в речке. Только вот второго Софике не видать до возвращения в деревню. Здесь, в столице, вряд ли будет возможность раздеться на берегу до нижней рубашки и плюхнуться в воду.

Гесим вцепляется своими побелевшими пальцами в предназначенные для этого резные балки и смотрит куда-то сквозь Софику, словно не видит её. И никого другого. Только собственные мысли. И Софика молчит, зная, что ему нужно время — и возможно, много времени, — чтобы прийти в себя настолько, чтобы быть в состоянии поддерживать разговор.

— Мне казалось, что я морально готов держать себя в руках при нём, — спустя некоторое время произносит Гесим гораздо тише обычного, и Софика едва может расслышать слова, но с удивлением понимает практически каждое. — Но я выхожу из себя, как только вижу его, и едва способен даже находиться рядом. На то, чтобы вести себя... сдержанно... мне уже не хватает сил.

Она долго не знает, что сказать. Это известно ей настолько давно, что Софика не уверена, что был в её жизни хотя бы год, когда в голове не было этого знания. Должно быть, она знала это всегда. С самого своего рождения или даже раньше, если верна теория в одной из мачехиных книжек.

Гесим — вспыльчивый малый, обидчивый до абсурдности и бесконечно гордый, и был таким с самого раннего детства. И вспыльчивость эта досталась Гесиму именно от отца. Быть может, именно поэтому им никак не поладить? Иногда кажется, что между ними вот-вот полетят искры, такое напряжение чувствуется в воздухе всякий раз, стоит им поговорить чуть больше, чем сухо поздороваться или попрощаться.

— Как по мне, ты доказал, что держишь себя в руках одним тем, что пришёл! — за насмешливым тоном Софики скрывается, должно быть, куда больше беспокойства, чем в нём слышится.

«Тебе не следует приходить, если тебе от этого больно» — хочется сказать Софике, но она эгоистично молчит об этом, не имея никаких сил отказаться от лишних встреч с братом, которого с его поступления в университет и без того видит крайне редко. Гесим, вероятно, и сам это понимает — и эгоистичное желание Софики видеть его, и то, о чём именно она молчит. Он всегда её понимает слишком легко.

— Я обязан был прийти, — уверенно отвечает Гесим и почему-то отводит взгляд в сторону.

«Я не мог не прийти к тебе» — слышится в его голосе, и это, право слово, для Софики куда важнее. И Гесим это прекрасно знает. Он улыбается — весьма слабо, словно с трудом находит для этого силы, — и просит Софику рассказать о своей жизни.

Софика улыбается, на этот раз вполне искренне и свободно, и принимается взахлёб рассказывать Гесиму о произошедшем недавно в пансионе — о ночном побеге Жюли, завершившимся крайне неудачно для бедной девушки, о том, что она снова спит в одной комнате с Амальей и Руфиной, о подкинутом вчера под дверь пансиона беленьком котёнке, совершенно очаровательном, которого, забрала к себе в комнату одна из учительниц, после того, как дружная мольба всех воспитанниц пансиона заставила мачехину кузину несколько смилостивиться, об украшенном маками алом платье для седьмого бала... Наконец — о подаренных отцом «Поучительных повестях о юных леди в трёх томах», которые, вероятно, прочтёт лишь Руфина.

— Терпеть не могу книжки с моралью, где герою в итоге воздаётся по заслугам! — шёпотом признаётся Гесиму Софика, не сдерживая улыбки. — Меня от них просто тошнит! Право слово, лучше уж Амальины книжки о любви!

Амальины книжки о любви... Софика только вчера узнаёт, что привозил их в деревню всегда именно Гесим — вероятно, шантажируемый Амальей, в чём та, впрочем, не сознаётся. В Амальиных книжках о любви слишком много глупости и наигранности — падающие в обморок барышни, высокопарно выражающиеся кавалеры и пылкая-пылкая любовь, похожая на какой-то фарс.

Но только и они, на взгляд Софики, куда лучше «Поучительных повестей», в которых героинь, вероятно, хвалят за жертвенность и безропотность, а вовсе не за смелость, кипучую жизненную энергию или пламенную влюблённость.

— Тебе не за что воздавать, — как-то глухо отвечает Гесим, и взгляд у него становится каким-то болезненно-странным. — Ты за всю свою жизнь не сделала ничего по-настоящему дурного.

Несказанные слова незримо повисают в воздухе, но Софика никак не может сообразить, что именно Гесим не стал произносить вслух. Она чувствует в этом невысказанном нечто важное. Чувствует почти физически — и никак не может понять до конца.

Гесим молчит о чём-то необычайно важном. Быть может, даже не для Софики — для него самого. О чём-то, что, вероятно, терзает его, мучает, не даёт полноценно радоваться жизни... И Софика злится на себя, что не может его понять. Быть может, сумей она это, можно было бы попытаться помочь...

Они молчат. Несколько дольше, чем это бывает обычно. Не говорят друг другу ни слова — просто смотрят и думают. Словно каждый о своём. Это слишком непривычно, слишком странно, и Софике кажется, что ещё пара секунд — и она не выдержит. Скажет что-нибудь невозможно глупое, и Гесим рассмеётся. Только вот в голову её не приходит ничего подходящего.

— Я никогда не стану отцом, — глухо нарушает повисшую в воздухе тишину Гесим, и Софика вздрагивает от неожиданности. — Это... Не для меня.

Время, отведённое на использование качелей одной парой, иссякает — около качелей уже собираются люди. Несколько парочек дебютанток из других пансионов в лёгких платьицах, не предназначенных для выходов в свет, несколько джентльменов с дамами в чрезмерно, на взгляд Софики, изящных туалетах, степенные матроны с выводком нарядных ребятишек школьного возраста.

Софика сходит с качелей нехотя. Она опирается на протянутую Гесимом руку, хотя не чувствует в этом никакой нужды, и оглядывается по сторонам — присмотревшись, она замечает, что Руфина, отец и Амалья стоят в очереди к другой из качелей. Это её отчего-то радует.

Гесим отводит Софику к скамейке, на которой они сидели, и на подлокотнике которой лежит поднятый, вероятно, Руфиной, серый сюртук с вышивкой на обшлагах. Только тут Софика вспоминает о предмете, который лежит у неё в кармане передника, и тут же тянется за ним.

Предметом оказывается письмо — заклеенное, но не запечатанное сургучом. Софика торопливо скрывает его и пробегается глазами по строчкам, написанным знакомым мелким почерком, настолько аккуратным, что прочесть его, должно быть, в состоянии даже едва научившийся читать ребёнок.

Тобиас пишет Софике историю брака с леди Евой — то, что она училась в Первом пансионе вместе с его сестрой, что сразу после окончания этого пансиона обеими девушками Тобиас женился на леди Еве, а его сестра Клодетта вышла замуж за её брата, что брак даже тогда был заключён из династических соображений, без любви между новобрачными... Тобиас пишет и о сыне, рождение которого заставило почувствовать его счастливым. О Юклиде, которого тот называет своим «дорогим мальчиком», «умницей» и «большим чудом» в своей жизни.

Эти слова заставляют Софику почувствовать горечь и обиду при мысли, что её собственный отец никогда не называл так Гесима.

Тобиас пишет и о том, что не знает, почему вообще посмел сделать предложение столь юной девочке, как Софика — «совершенно восхитительной, полной жизни и огня» говорит он. Но что, если она когда-нибудь это позволит, он готов сделать предложение вновь.

Сердце Софики трепещет от счастья, и она радостно, открыто улыбается, ничуть не стыдясь собственных эмоций, как стыдилась бы, должно быть, Руфина. Софика чувствует себя слишком счастливой и окрылённой, чтобы быть в состоянии это от кого-либо скрывать.

— От кого письмо? Мучаюсь этим вопросом с самого его получения! — интересуется Гесим, не стремясь, впрочем, заглянуть через Софикино плечо. — Не смотри на меня так! Я не вскрываю чужих писем. Я не отец и не Амалья.

Гесим обеспокоен — не настолько, однако, чтобы действительно стоило об этом переживать. Ещё Гесим определённо пытается скрыть собственное беспокойство, что кажется почти милым, потому как это у него совершенно не получается. И всё же Гесим никогда не сделает ничего против воли Софики, и оттого на душе её разливается приятное тепло.