Не меньше, чем барон

— Наш отец — священник, если ты не забыла, — объясняет Руфина нарочито терпеливо, но Софика уверена, что глаза она всё-таки закатила, — а в пансионе нельзя появляться мужчинам, кроме священников.

Это весьма кстати — то, что отцу можно зайти хотя бы в кабинет мачехиной кузины. Пожалуй, это второе, что радует Софику этим утром — первым был красивый букет. О, думает она, как было бы ужасно, если бы им пришлось искать отца в толпе других родителей и родственников дебютанток! Если родительские дни, конечно, начинаются именно таким образом, в чём нельзя быть совершенно уверенной.

Илмари Траммо, брелиакский пастор и отец пятерых детей, едва ли мог оказаться заметным на фоне других родителей, думает Софика. Он, кажется, вообще никогда не был заметным, словно взяв за образец одно из брелиакских правил — ставший с возрастом совершенно бесцветным (в молодости, если Софика именно его видела на старых фотографиях, он имел весьма миловидные черты лица, почти столь же приятные, как и у Амальи), невысокого роста (он лишь самую малость выше Софики) и скромно, пусть и достойно и опрятно, одетый. Софика не уверена, что она сама, Амалья или Руфина сумели бы разглядеть его в толпе других родителей.

По пути к кабинету мачехиной кузины Софика, чересчур задумавшись об отправителе букета (Софика просто убеждена, что его послал либо Тобиас, либо Уильям, но мысли о втором сейчас не держатся у неё в голове слишком долго) успевает едва не сшибить с постамента довольно красивую и крупную вазу, подаренную кем-то из прошлых воспитанниц, случайно наступить на ногу Амалье и едва не завалиться на Руфину, когда приходится свернуть в небольшой тупичок, щедро украшенный сделанными воспитанницами цветами из бумаги.

Немного в себя Софика приходит лишь перед массивной дубовой дверью кабинета мачехиной кузины — из-за неё она слышит голоса. Мачехиной кузины, конечно же, и отца. Разобрать, о чём именно они говорят, впрочем, не получается — не только из-за того, что разговор, кажется, весьма негромкий, но и потому, что Руфина (разумеется, посмотрев на Софику самым суровым и осуждающим из своих взглядов) едва не оттаскивает её от двери.

Амалья, оправив напоследок причёску и пригладив кружевной фартук, в свою очередь усмехается. Опять-таки — довольно снисходительно. И весьма неприятно.

— И, чтоб ты знала, кавалеры и их количество меня, на данном этапе жизни, нисколько не волнуют! — успевает она шепнуть Софике, прежде чем отворить дверь в кабинет мачехиной кузины.

Всё недовольство от приезда отца — Софика всё ещё боится предстоящей встречи отца с Гесимом, и потому не может в полной мере насладиться его приездом — испаряется, как только Софика видит знакомую невысокую фигуру в кабинете мачехиной кузины. Отец одет в строгий серый костюм без пуговиц, такой же, в какой обыкновенно одеваются брелиакские священники, и держит в левой руке скромные деревянные чётки, с которыми почти не расстаётся, если нет нужды в физическом труде.

Отец встаёт из кресла рядом со столом мачехиной кузины и кивком приветствует вошедших в кабинет дочерей. Он кажется несколько более уставшим, чем обычно, но вполне довольным. Софика с горечью замечает — он гораздо чаще бывает довольным и никогда не впадает в ярость, если рядом нет Гесима.

Амалья первой подходит к отцу и мачехиной кузине, делает два книксена — по всем правилам, сначала отцу, затем наставнице — и ангельским голоском благодарит их обоих за предстоящую прогулку в парке. Она становится совсем близко с отцом и заглядывает ему в глаза, должно быть, с излюбленным ласково-покорным выражением, которое всегда действует на отца обезоруживающе, как бы разгневан он ни был.

— Чудесная работа, котёнок! — говорит отец, показывая рукой на аккуратно вышитую подушечку Амальи, после чего целует младшую дочь в лоб. — Твоя матушка будет рада получить подарок от такой умницы как ты! Мне сказали, что ты успела стать лучшей ученицей!..

Амалья радостно что-то щебечет — Софика привычно в этот щебет не вслушивается, разглядывая обнаружившуюся под двумя ногтями на левой руке грязь (о, будет весьма неловко, если кто-нибудь из присутствующих здесь это обнаружит) — и снова, с изяществом, достойным истинной леди, делает книксены.

Руфина шагает к отцу, когда Амалья, наконец, отходит несколько в сторону. Руфина некоторое время мнётся, не зная, как ей лучше поприветствовать отца — так, как того требуют в пансионе или же так, как следовало делать в деревне. Наконец, она всё-таки приседает в книксене, но отчего-то путается и приседает сначала перед мачехиной кузиной, а только затем — перед отцом. На лице у мачехиной кузины появляется досада и плохо скрытое разочарование.

Руфина старается держать спину ровнее, но — из-за присутствия мачехиной кузины, а не отца — чувствует себя слишком уж неловко и скованно, и оттого не может сдержать от того, чтобы ссутулиться. Она вообще сутулится гораздо чаще с тех пор, как сестёр Траммо направили в этот пансион. Словно старается сделаться ещё более незаметной — что не так-то и сложно, при её небольшом росте.

— Я передам детскую рубашечку твоей матушке, как только вернусь домой, — довольно говорит отец, кивая на заслуживающую всяческих наград работу Руфины и наклоняясь, чтобы поцеловать в лоб и старшую дочь, и не замечает промелькнувшего на Руфинином лице выражения боли. — Весьма достойная работа, дорогая. Ты вышиваешь с каждым годом всё лучше и лучше.

Первой мыслью Софики о причине боли на лице Руфины является догадка, что отец никогда не называет Руфину, как и Гесима, шутливыми прозвищами, какие придуманы — возможно, мачехой — для Софики и Амальи. О, саму Софику это бы обижало! Да и, пожалуй, куда проще и удобнее, когда есть прозвища — всегда можно сообразить, что на тебя сердятся слишком уж сильно, если вдруг называют иначе.

Руфина никогда не зовёт мачеху матушкой, приходит Софике в голову несколько позднее другая мысль. И даже мачехой её, как Софика, не называет — только «мадам Траммо». И, кажется, злится, если Амалья называет её «матушкой». Руфина единственная из сестёр, кто помнит настоящую мать чуточку лучше парочки призрачных воспоминаний, из которых даже лица уловить никак не удаётся.

Софика подходит к отцу последней, и по-простому целует его в щёку. Быть может, это и выглядит по-деревенски, но Софика уверена, что книксены у неё до сих пор выходят неловкие (и она, должно быть, как и Руфина, умудрится что-нибудь перепутать), и оттого показывать их лишний раз не следует, если нет желания совершенно опозориться. Отец в ответ целует среднюю дочь в лоб и, кажется, старается сдержать улыбку.

— Я всё ещё плохо вышиваю и периодически влипаю в неприятности, зато в танцах и пении меня здесь вроде как даже хвалят! — выпаливает Софика первое, что приходит ей в голову, не дожидаясь, пока к ней обратятся.

Она, конечно же, улыбается. Софика вполне уверена, что её отругают за неаккуратное вышивание — отец всегда хмурится, когда видит работы средней дочери, даже если минуту назад настроение у него было преотличное, — но даже это не может испортить её настроения. А ещё у Софики достанет и прочих мелких прегрешений — чего стоят только несколько утерянных пар перчаток, чёрное шестобальное платье, прыжки по лужам с Джеком (с Гесимом, как считает мачехина кузина и, должно быть, если она посмеет рассказать об этом случае отцу, придётся признаться, что в тот раз Софика отплясывала вовсе не со своим братом) и, возможно, ещё с десяток мелких шалостей, о которых она даже не помнит.

В конце концов, едва ли что-то может быть хуже того раза, когда Софика, пытаясь вышить отцу на день рождения платок (а делала она это в самый последний момент перед тем, как нужно было его дарить), случайно пришила его к подолу собственного платья, после чего так дёрнула за ткань, что на платье осталась дырка. Впрочем, гораздо большей проблемой в тот раз было то, что к обеду ждали гостей (двух сестёр мачехи, трёх соседок и их мужей), из-за чего тринадцатилетнюю Софику незадолго до происшествия одели в Амальино новое и необычайно модное платье, привезённое одной из тёток из столице Мейлге специально для любимой племянницы.

Кажется, столько Амальионого визга Софике вовек больше не услышать!

— Твоё вышивание не заслуживает отметки «плохо», стрекоза, — голос у отца становится строгим, и Софика ловит себя на мысли, что ещё немного, и она снова погрузится в себя и пропустит большую половину нотации, как это иногда бывает дома, — оно скорее на отметке «отвратительно». Хотя, признаюсь, я неожиданно доволен отзывом о тебе мадам Шенно.

Своего удивления Софика скрыть никак не может. По правде говоря, она не вполне уверена, что это правда — что мачехина кузина способна сказать о ней хоть что-то хорошее. После той-то истории с Жюли, её ночной вылазкой (о, что было бы, если бы вскрылись ночные вылазки самой Софики да и Амальи заодно, лучше и не думать), припрятанными в комнате детективными романами и вчерашним не вполне приличествующем незамужней девушке подарком от Уильяма.

— Да, мадемуазель Траммо, — строгим, истинно учительским голосом говорит мачехина кузина, отвечая на незаданный Софикой вопрос. — Хоть я и считаю вас весьма легкомысленной и ленивой особой, невозможно не отметить таких ваших достоинств, как честность, привязанность к семье и подругам и отсутствие склонности предаваться унынию. К тому же, вы действительно талантливы в музыке и танцах. Уверена, что при должном усердии, вы бы могли побороть свои недостатки и стать достойной супругой достойному человеку.

Софика не вполне уверена, что именно это считает своим главным предназначением (и что вообще способна стать кому-то достойной женой в том смысле, который большинство вкладывает в эти слова), но считает своим долгом поблагодарить мачехину кузину за подобные надежды.

Отец — тут Софика, теперь стоящая к нему ближе всех, вспоминает о замечательной традиции дарить дочерям подарки на родительские дни — вручает сёстрам Траммо три книги в тускло-сиреневых тканевых переплётах с блёклыми тиснёными цветочками — «Поучительные повести о юных леди в трёх томах» от некой Мари Креу. Софика почти уверена, что читать эти дурацкие повести ужасно скучно. Книги эти, вероятно, даже лишены иллюстраций, делающие подобные образчики литературы хоть сколько-нибудь читабельными.

Амалья, должно быть, считает так же, впрочем, улыбается так счастливо и радостно, что ни у кого не достанет духу заподозрить в ней неискренность — как и всегда, когда отец что-то привозит (обыкновенно, правда, Амалье потом вдобавок дарят какие-нибудь прелестные безделицы или же ноты каких-нибудь романсов, отчего её глаза начинают сиять уже не фальшивым светом). Руфина, кажется, в их компании единственная, кто действительно рад этим книжкам.

Впрочем, само наличие подарков — даже таких откровенно дурацких — не может Софику не радовать. О, всякие гостинцы всегда приводят среднюю из сестёр Траммо в хорошее настроение! Быть может, если у Софики когда-нибудь снова выдастся настроение посмеяться над Руфиной, она даже откроет эти ужасные книжки и, кривляясь, зачитает вслух что-нибудь наиболее скучное.