Положитесь на меня, мадам!

* * *

В конце третьего переулка, беглец сбавил шаг, как мог, выровнял дыхание и пошел дальше: его, определенно, не запомнили, а тратить время на поимку каждого встречного нахала никто не станет. Бегать он явно отвык, — в боку немилосердно кололо, так что пришлось на минуту остановиться, а остановившись — невольно залюбовался. Дымки, совсем вертикальные по случаю полного безветрия, поднимались над крышами, редкие снежинки лениво кружили в воздухе, переливаясь на солнце тончайшими резными гранями, из ближайшей харчевни доносились вкусные запахи и нестройный гомон… В этот момент бывший узник Магдебургской крепости особенно остро понял, насколько хочет жить и как счастлив вернуться к этому миру — яркому, прозрачному и вкусному. Живому миру.

После стычки с охранником его малость отпустило: все вокруг перестало казаться иллюзией, рисунком на холсте. Он был жив вопреки всему, а ведь тогда, девять лет тому, был уверен, что условия заточения прикончат его в считанные месяцы. Все было направлено на то, чтобы быстро и мучительно уморить заключенного: холодная сырая камера, кусок плесневелого хлеба раз в день, тяжелые кандалы и совершенно неподъемные цепи, что превращали любое движение в пытку, заранее подготовленная надгробная плита с его именем, к которой он был прикован и на которой был вынужден и сидеть, и спать.

«Это научит вас смирению, — с приятной улыбкой говорил ему тогда комендант крепости, Его высочество герцог Фердинанд Брауншвейгский, старший шурин самого короля. — Вы всю жизнь выходили сухим из воды, но на сей раз это вряд ли возможно».

Потом, видимо, король решил, что его не устраивает столь быстрая смерть того, кому он, наделенный неограниченной властью, пытался мстить, — и повелел сделать режим его содержания под стражей более мягким. Нет, оковы и могильная плита никуда не делись, но в один прекрасный день принесли простую деревянную кровать с соломенным тюфяком, камеру начали хотя бы отапливать (снаружи, увы и ах), и еды давали вдоволь.

Надо думать, все это не было продиктовано милосердием: наверняка о смягчении мук несчастного узника короля попросили. Логично было предположить, что просительницей была Амалия[1], и тогда сердце начинало просто стонать от жалости и обиды за нее. Каково было ей, гордой и непокорной, унижаться перед их врагом и тираном? Плакать (на его памяти она почти никогда не плакала — разве что от радости новой встречи), возможно — стоять на коленях? Обещать Его величеству все, что он пожелает: никогда не видеться с любимым, предать его имя забвению, выйти замуж за того, на кого он укажет… Хотя нет, сан аббатисы* просто так не снимешь.

Так или иначе, но последствия проявленного милосердия не заставили себя долго ждать: узник, изрядно отощавший за время вынужденной голодовки, но прибавивший сил с ее прекращением, смог с великим усилием (и чудом не сломав пястные кости) вынуть правую руку из кольца кандалов. Дальнейшее было делом терпения и удачи: заклепку на втором кольце, более узком, он за несколько часов спилил обломком кирпича, потом проделал то же самое с ножными кандалами… Словом, главное было для вида якобы заклепать их обратно и надевать все это добро к обходу надзирателей, который, согласно идеально заведенному прусскому порядку, совершался строго в определенные часы.

Помимо трюков с кандалами, в эти долгие годы заключенный занимался многим. Подкупал и располагал к себе стражей. Писал письма, получал с воли деньги и инструменты. Делал один подкоп, потом другой. Гвоздем гравировал эмблемы и стихи на оловянных кубках… Офицеры тюремного гарнизона, которые за неплохие деньги сбывали кубки в городе, были уверены, что он работает, не снимая тяжелых цепей, а потому позволили ему жечь по ночам свечи… Разумеется, ночами он занимался отнюдь не гравировкой, а очередным подкопом.

Что ж, нынче все должны удивиться, обнаружив его отсутствие, подземный ход и последний расписной кубок — на память!

Барон Фридрих фон Тренк, бывший узник Магдебургской тюрьмы, возлюбленный принцессы Амалии Прусской и личный враг короля Фридриха, поправил шляпу и бодро зашагал по направлению к почтовой станции. Пока его хватятся, — он будет далеко.