Истоки инквизиции в Испании XV века

III

Чтобы обрисовать эту проблему, даже бегло, мы должны коснуться еще нескольких моментов, и прежде всего отметить, что кодекс Альфонсо предоставляет несколько ответов на имеющиеся здесь трудности. Начать с того, что эти законы говорят, что король, законодатель, должен бояться Бога и любить Его, и следовать Его заповедям. Таким образом, являясь законодателем, он связан принципами божественной справедливости, выраженными в учениях веры[1835]. Во-вторых, он обязан подчиняться своим собственным законам не меньше, а может быть, и больше, чем другие граждане, и поэтому он не должен ни при каких обстоятельствах делать для себя исключение из закона[1836]. В-третьих, подготавливая законы, король должен искать совета — и, если возможно, согласия — лучших и ученейших людей страны[1837]. Это лучшие предоставляемые системой гарантии против произвола и частых перемен.

Гарантии, однако, не были достаточными. Они оставляли королю власть решать, находится ли новый закон, который он хочет издать, в согласии с божественными предписаниями или нет, и они ни в малейшей степени не затрагивают права короля принять или отвергнуть любой полученный совет. Тем не менее они выглядят своего рода ограничениями и, конечно, оставляют простор для интерпретации. Именно поэтому оба сословия, аристократия и простонародье, стремились использовать вышеуказанные ограничения как лазейки, через которые они смогут пробить брешь в абсолютистской системе и установить долговечность и универсальность закона. То, чего они пытались достичь, было — прежде и превыше всего — уничтожение своей зависимости от «интерпретации» законов королем, которая, разумеется, в большой степени ставила их в зависимость от его единоличной воли. В объемистых cuadernos{19} кастильских кортесов мы можем видеть, как эти неустанные попытки выразились в упорной и сложной борьбе, в которой и короли постарались, как только смогли, сохранить свою унаследованную прерогативу законодательства.

То, что подчеркивалось как противовес, предположительно взятый из вышеупомянутых «ограничений», было представлением о том, что, хотя король и признавался стоящим над всеми, закон все же был выше короля. Это, разумеется, означало снижение статуса короля, приведение его ближе к статусу его подданных, потому что хотя бы в одном важном аспекте он не стоял выше всех других. Как и все другие, он подчинялся закону, теперь представленному как всесильный, хотя — или потому что — он черпал свою власть из принципа, еще более высокого, чем закон — то есть принципа справедливости. Соответственно, справедливость еще больше, чем закон, объявлялась верховным фактором, как нечто, существующее независимо и объективно и могущее быть признано и принято всеми. И действительно, общее согласие с тем или иным законом принималось как признак присущей ему справедливости. А что могло быть лучше для того, чтобы обеспечить такое согласие, чем привлечь сословия к участию в законодательстве — не только в качестве советников, но и к участию в формировании законов? Таким образом, даже если законы издаются королем и являются в этом смысле «королевскими законами», они по-прежнему должны быть «справедливыми» законами, и они не могут быть таковыми, если не рассматриваются также «законами общества».

Тогда должны ли короли править самовластно, имея прерогативу издания законов, или они должны быть связаны законами, санкционированными народом и изменяемыми только с согласия общества? Иными словами, должна ли монархия быть абсолютной или же ограниченной — или, выражаясь яснее, подчиняться народному закону? Вокруг этого, несомненно, решающего, вопроса происходила политическая борьба, тайно и явно. Когда короли чувствовали себя достаточно сильными, чтобы продвинуть свою абсолютистскую теорию закона, они обычно делали это, а в моменты слабости они делали уступки сословиям и издавали законы согласно петициям кортесов. Будучи хозяевами закона, они тем не менее часто заменяли эти законы различными указами, причем требовали абсолютного подчинения им, «несмотря» (non obstante) на выпущенные ими законы. После этого, когда сословия вновь встречаются на кортесах, короли под давлением зачастую чувствуют себя обязанными пообещать, что в будущем они воздержатся от этой практики. Но, как только они освобождаются от давления, они неизменно возвращаются к тому же, что означает для них утверждение заново принципа королевской воли как высшего закона. Альфонсо XI в 1348 г. чувствовал себя достаточно сильным, чтобы на кортесах в Алкала-де-Энарес высказать те же взгляды, которые послужили основой законодательства Альфонсо X: «Королю принадлежит право издавать фуэро [для городов] и законы [для страны] и толковать их и исправлять их, как он видит нужным»[1838]. Руководствуясь этой позицией, он навязал стране Siete Partidas, со всеми определениями прав короля, основанными на философии наместника Бога.

Порядок вещей изменился через несколько десятилетий, после того, как монархия прошла через гражданскую войну и сословия сумели снова перехватить инициативу. На кортесах в Бривиески 1387 г. Хуан I установил в предельно ясных выражениях, что «королевские указания, противоречащие установленным нормам или закону, не должны исполняться, королевские чиновники не должны ставить печать ни на какое распоряжение, включающее «non obstante» пункты, и законы, нормы и декреты не будут отменяться иначе, как декретами кортесов»[1839].

Это было самой серьезной уступкой кастильской монархии, сделанной сословиям в области законодательства, и, конечно, самой большой победой городов и теории ограниченной монархии. Но полные перемены были еще впереди. Когда Альваро де Луна, коннетабль Кастилии, стремился к установлению абсолютной всесильной монархии, одним из первых его шагов была отмена (на кортесах в Паленсии 1431 г.) законодательства Бривиески[1840].

Однако в 1440 г., когда он был отстранен от власти и правительство было в руках грандов, королю снова пришлось уступить требованию, чтобы распоряжения от его имени, противоречащие закону, не принимались во внимание[1841]. В 1442 г. Хуан II, все еще подчиненный грандам, должен был отступить еще больше. Кортесы тогда протестовали против того, что распоряжения, противоречащие закону, продолжали появляться, и более того, эти распоряжения носили характер приказов, данных на основе «полного знания и абсолютной королевской власти». Кортесы выразили желание, чтобы «подобные экстравагантные фразы больше не появлялись в королевских распоряжениях, а если все же появятся, то распоряжение будет считаться несуществующим, а внесший их секретарь будет уволен»[1842]. Король снова отреагировал униженно, приняв все требования кортесов и подтвердив, что закон Бривиески должен исполняться полностью[1843]. Это был еще один прорыв испанского конституционализма к ограниченной монархии. Требования, чтобы фраза «абсолютная королевская власть» была запрещена и внесший ее секретарь уволен, были доселе неслыханными в истории кастильской монархии, не говоря уже о том, чтобы быть принятыми.

Но на этом не закончилась борьба между королями, которые стремились к абсолютной власти, и кортесами или сословиями, которые жаждали ограничить права королей и, если возможно, сделать их исполнителями своей воли. В 1445 г. на кортесах в Ольмедо Альваро, адвокат абсолютизма, снова владел ситуацией[1844]. Он чувствовал момент подходящим для того, чтобы вновь завоевать позиции, потерянные после недавних отступлений короля, и, наконец, установить легальным путем абсолютную монархию. Города, несомненно, под его влиянием и настояниями, подали «петицию» королю, в которой дали понять, что король, и только он, является арбитром в вопросе, что правильно, а что нет, и что любая акция против выраженной воли короля, или даже открытая критика ее, расцениваются как акт предательства и попрания королевского божественного права[1845]. То, что города представили эту петицию против своей воли, то, что петиция была навязана им хитрым коннетаблем и почти наверняка была составлена его юристами[1846], вряд ли может вызвать сомнение у кого-либо, кто следил за борьбой за долю городов в правлении. Но невзирая на причины их капитуляции — было ли это страхом или расчетом — в 1445 г. дело повернулось именно так. Хуан II стал абсолютным правителем по воле самих кортесов.

Декрет Ольмедо повторил все утверждения в пользу неограниченной монархии, которые могут быть найдены в сводах законов Испании — законах «Партид», цитированных выше, «Королевского фуэро» (Альфонсо X) и «Уложения» (Алкала), — и провозгласил их единственной своей основой, на которой может стоять управление страной. Вновь со всей серьезностью было подчеркнуто, что король является наместником Бога и, следовательно, занимает место Бога на земле, что он «голова», и «сердце», и «душа» людей, и что они — его «члены» и, «естественно», они должны оказывать ему в силу этих фактов «всю лояльность и верность, и послушание, и почитание, и службу»; что его власть так велика, что он стоит выше любых законов, писаных и неписаных, «потому что его власть пришла не от людей, а от Бога, чье место он занимает во всех мирских делах», что «сердце короля в Божьих руках, и Бог направляет его туда, куда Он хочет! А следовательно, будет «весьма отвратительно, кощунственно и абсурдно, и не менее скандально и вредно, и против Бога, как и против божественного и людского закона, и несовместимо с любой хорошей политикой, естественным разумом и всеми законами, церковными и светскими, и враждебно любой справедливости и лояльности… если король… будет подчиняться своим вассалам, его подчиненным и естественным подданным, и будет ими судим»[1847]. Поэтому, если в прежних законах есть что-нибудь, способное привести людей к ошибочному пониманию их взаимоотношений с их сувереном и их долга по отношению к нему, то королю дается совет отменить эти законы своим «полным знанием, своей волей и абсолютной властью»[1848].

Как заметил Карлайл по этому поводу: «Было трудно найти более выразительное отстаивание доктрины Божественного Права короля и его абсолютной власти, стоящей выше закона»[1849]. И все же это утверждение стало законом страны и ведущим принципом, по которому оценивались все другие законы. На практике это означало потерю всех уступок, завоеванных кортесами после двух столетий тяжелой борьбы. Это практически означало установление диктатуры — номинально королевской, а на самом деле управляемой первым министром, Альваро.