Холодные зори

6. ЧЕГО НЕ ЗНАЛА МАРИНКА

Совсем маленькой была Маринка, когда мама оставила ее у своих родителей.

Однажды только не надолго приезжала она сюда — на свадьбу Фроси с дядей Митяем. Привезла тогда городские обновы — большой пуховый платок бабушке, красивый отрез на платье своей сестрице Фросе, а дедушке — табак и трубку, которую он теперь часто курил. Дяде Митяю подарила она большую ладную косу, набор точильных брусков к ней и кожаный мешочек на сыромятном ремешке, для того чтобы точильный камень был всегда с ним на покосе.

Долго еще судачили соседи-родичи, осуждая Маринкину мать за такой подарок шурину:

— Знамо ли дело, острую вещь молодым в день свадьбы дарить? Так недолго и беду накликать.

— Полно вам, родные, — увещевала их бабушка. — Ну где такую звонкую косу чистых сталей у нас найти? В самый раз молодому хозяину дар, от чистого сердца. Табакерку деда нашего чай не хаете! И ему полюбилась она. А по мне вот лучше бы ее и не было: весь вечер сосет, дымит боле, нежели лучина в светце.

А последнее время забылись все эти пересуды. В тот год еще на денек наведалась к дочке мать, вскоре же и пришла горькая весть о ее кончине. Но и тогда не окончились длинные разговоры в семье о Маринкином отце и ее матери. Только дедушка, прежде чем начать их, отсылал Маринку на улицу не то к соседям.

— Пойди, внученька, поразомнись на воздушке. Да и мы приотдохнем, дверь приоткроем чуток, чад пусть выветреет.

Нелегкий это был семейный пересуд. Говорили долго, но почти не спорили. Особенно часто выпроваживали Маринку, когда дедушка вернулся из поездки в Москву. Не случайно проделал он это большое по тем временам путешествие. Ездил, чтобы встретиться с зятем, которого винил в гибели дочери.

Старшая дочь Спиридоновых, Матрена Силантьевна, по мужу Борисова, была женщина видная. Отличалась она и статью, и трезвым самобытным умом, была обучена грамоте, а хозяйкой слыла отменной.

Не было конца тихой отцовской радости, когда шли первые годы ее замужества. Тогда у нее и дома все ладилось, и на сердце было спокойно, подрастал старшенький, а лет через шесть народилась еще и девочка — правда, болезненная, и пришлось отдать ее, пока не подрастет, на воспитание в деревню.

Не хотели Силантий Прокопьевич и Наталья Анисимовна отдавать Матрене Силантьевне ее девочку, пока она плохо ходит. Куда ей в шумном и людном городе обезноженной.

Знали, что и дочке не сладко в городе. Муж ее все время в разъездах. Простой мостовик-рабочий, а начальство уж очень его ценит. Никогда не уезжают в Москву инженеры, чтобы не взять с собой Ивана Борисова. Умеет он хороших мастеровых подобрать и материалы нужные раздобыть, а главное, завезти их к началу работ, да и сам работает за двоих, так что, глядя на него, и другие подтягиваются. Тогда Матрена Силантьевна дома оставалась, в Бежице, мальчика растила, да и по хозяйству дел хватало.

А когда строили бежицкие инженеры в Москве Чугунный мост, стал Иван десятником. Кутят инженеры в «Славянском базаре», в «Яр» катают, почитай, через день, а Иван и работу обеспечил да еще и денег добыл. Вишь, удумал как ловко — деньги подсказал по подряду получить на рабочую силу сполна, сам набрал мастеровых на треть меньше положенного. Зато каждому, кто работает, как он, за двоих, — щедро платил всякую неделю с половинной надбавкой. И смотри-ка ты, строительство моста движется на славу, и еще лишек денег, у Ивана остался, ездит теперь, угощает инженеров по два-три раза в неделю.

— Увертливый, разворотистый мужик, — похваливают его между собой инженеры и компании с ним водить не чураются.

Пришлось теперь Матрене Силантьевне подолгу живать в Москве у друзей мужа, чтобы помогать ему, вовремя сготовить, если задумает муженек застолье, убрать за всеми. Мужа обиходить.

В эту пору расцвел Иван Борисов, приоделся, приосанился. Хоть по росточку неказист, но кость крепкая, надежная. На каждый выход готовила ему Матрена рубашку чистую. И теперь Иван в котелке да в пальто касторовом выглядел так, что не токмо купцу, иному барину из дворян захудалого достатка ни в чем не уступал. Разве говорок немного простоват да еще, когда пил, буен был больно.

Перед престольными праздниками начистит сапоги до блеска, белую сорочку с галстуком наденет, на голову шляпу, в руки трость, а сам в церковь.

При входе накупит всем святым по свечке, а потом еще в престол десяток восковых пошлет, а любимому святому, Николаю-угоднику, такую огромную да толстую свечу поставит, какую раздобыть только Иван может. Молится чуть не весь день истово, с усердием и благоговением, все иконы перецелует, на церковь серебра в поднос горстью сыпанет.

А из церкви — сразу в казенку и несет домой четверть горькой. Тут и начинается. Иной раз пьет один, а чаще со случайным гостем или с родными. Пьет не рюмочками — стаканами тонкими. Почти ничем не закусывает.

А там и пошло. Сначала обложит самой длинной площадной бранью Николу-угодника. И давай про него всякие гадости рассказывать. Мастак он был на анекдоты о святых. Каждого вспомянет, каждого проматерит и соленый анекдот о каждом святом выдаст, словно в преферанс с ними режется, — потратился в церкви, а сейчас свои висты назад отбирает.

Ну тут, как начнет куражиться, и впрямь всех святых выноси, а под горячую руку не лезь.

Не однажды бивал он Матрену Силантьевну, не глядя, что и ростом она много выше, и крупнее его, да и силенки у бабы не занимать стать. Но…

— Жена да убоится мужа! — кричит подгулявший десятник.

А жена ему в отместку за богохульное поношение святых:

— Убоится мужа, да не дюже.

Тут он и дает ей выволочку. Иной раз косу на руку намотает да жену головой об пол, другой — всю одежду на ней поиздерет, чтобы не противилась она его силе и норову.

Хорошо, богато жила дочь Силантия Спиридонова за десятником Иваном Борисовым. И, казалось, забывать порою стала и Спиридонки, и дочку свою болезную. Забыла, что и Гриша у старшей сестры Паши давно уже вдали от семьи живет. Не было у нее самой одного постоянного, обжитого места, своего дома. Одного мальца в Бежице не оставишь, а в Москве у Иванова приятеля и двоим тесно. Так и сынок Гриша жил от нее вдали. Но сердце материнское свое брало. Не раз уже говорила она мужу, что надо забрать детей к себе и жить семьей. Гришу давно бы по-настоящему учить пора. Да и младшую не век же у деда с бабкой держать. Да вот высказала ему все это, когда он в очередном загуле был. Затих мужик, побледнел, зверем пошел на жену и так вдруг ударил кулачищем промеж глаз, что она как подкошенная упала плашмя на спину. Сильно ударилась о порожек теменем: крови нет, а сознание помутилось, вся сделалась белая, словно смерть пришла, губы посинели, прикусила их до крови, а изо рта пена красная да тошнота — весь праздничный наряд испортила.

От такой неожиданности протрезвел Иван, упал на колени, склонился над хрипящей женой:

— Мотя, милая, ну прости меня, пьянь горемышную, подымись, родненькая!..

Лежит она, глаза полузакрыты, еле дышит. Кинулся Иван за доктором.

Увезли Матрену Силантьевну в больницу.

Там лежала долго, бред сменялся беспамятством, а когда пускали Ивана, так не узнавала.

— Глубину разрушительного действия, что произвел ушиб темени, трудно сейчас себе и представить, — сказал доктор.

А дней через пять пришло Ивану на московскую квартиру известие, что его супруга Матрена Силантьевна Борисова, не приходя в память, преставилась. Но Ивана Борисова в Москве уже не было: уехал по делам. Без него и без родных покойную отправили в морг, а оттуда и захоронили в числе безродных, бедных и бездомных.

А когда вернулся Иван в Москву, прибежал в больницу, ему выдали одно лишь свидетельство о кончине жены его Матрены Борисовой, даже места захоронения не указали.

Вот тогда-то дед Силантий и ездил в Москву, разыскал Ивана, и они вместе, сунув сторожу и могильщикам, соорудили на Донском кладбище могилку, заранее заготовил Иван у каменотесов и теперь поставил на могиле дорогой каменный крест, а на нем было высечено: «Новопреставленной рабе божьей Матрене Силантьевне Борисовой», а от кого — не помечено.

Вышел крупный спор.

— Убивец ты, Иван, судить тебя мало, — сказал в сердцах дед Силантий и что было мочи ударил зятя сухим кулаком в грудь так, что тот пошатнулся, потом тихо опустился на землю возле могилы, чтобы не отвечать старику. Плюнул дед Силантий в его сторону и ушел. Своего имени Иван тоже поставить после этого не посмел.

Много лет после того не рисковал Иван появляться ни у деда в деревне, ни в своем городе. Жил безвыездно в Москве, строил торговые ряды на Красной площади, напротив храма Василия Блаженного.

Года через два после смерти жены вызвал он к себе старшего, Гришу, и устроил учиться в ремесленное. Жили они вместе у дальних родственников здесь же в одном из внутренних флигелей строившихся торговых рядов. Иван Борисов получил подряд на установку металлического каркаса, начиная с подвальных этажей и до самого верха, многоэтажного и одного из самых больших по объему тогда, не меньшего, чем манеж, но высокого и не менее долговечного строения.

Завершал он и строительство Чугунного моста возле Балчуга. В Москве теперь долго не засиживался. Постоянно в разъездах то за материалами, то в поисках новой рабочей силы. Все время, рабочее и свободное (когда только спал?), тратил он на эти стройки.

Да пришла, видать, пора инженерам за кутежи свои, которые стали требовать столько денег, что Борисов их уже не мог доставать и их брали из кассы хозяина, ответчика искать. Тут вот и кивнули на того же Борисова: пьяница, мол. И жену-то свою по пьянке убил, а может, чтобы теперь вот с Волги другую, моложе привезти. Быстро окрутили десятника, повязали его да и засудили в Сибирь на вечную, пожизненную каторгу.

Потому и не было от него дочке затем ни одной уже весточки.