Холодные зори

Что-то будто надломилось в девочке, она покачнулась и, тяжело упав на колени, горько-горько заплакала.

Несколько дней не могла встать с постели Маринка, высокая поднялась температура, сильно ломило в ногах, иной раз от резкого укола в бедре и голени она вскрикивала, а потом, измучившись от боли, в слезах засыпала. Сон был чугунно-тяжел, словно после долгой непоправимой болезни. Просыпалась вся мокрая, тело дрожало в мелком противном ознобе. И такая слабость разливалась по всем ее членам, что и повернуться было невозможно.

Долго проболела бедная девочка.

Поднялась через силу перед самым праздником. К тете Паше пришла монашенка из пригородного скита.

— Вставай, хватит ужо! — окликнула тетка Маринку. — Умойся, расчеши лохмы да выходи к столу, нашлась за тебя заступница святая, хочет поговорить, как лучше устроить твою сиротскую жизнь.

Тетя Паша не гневалась, не упрекала ее болезнью. Утром и в обед приносила чего-нибудь поесть — краюшку хлеба и кипяток с куском сахару или тарелку варева. Только сейчас уколола, снова походя.

И Маринка заспешила. Быстро умылась, расчесала косички, туго их заплела белыми тряпочками, набросила на плечи свою грязную рубаху (понять теперь, из какой она сшита материи, было уже невозможно) и подошла к столу.

Монашенка устроилась в красном углу под образами и лампадкой, в которой чуть теплился дрожащий синий огонек. Края белого платка, что покрывал ее голову, торчали из-под черной шали. Она сидела, не раздеваясь, в черном бурнусе, сухая и старая. Глаза, не мигая, придирчиво и строго смотрели на Маринку.

— Садись послушай, о чем у нас тут разговор, да смекай, — сказала тетя Паша так, будто и не ждала ничего иного от Маринки, как полного согласия и беспрекословного послушания.

— Мала еще отроковица-то, говорю, а постриг разума требует зрелого и души, готовой на вечное служение господу, отцу и учителю нашему. Да восславится имя всевышнего и простятся нам, рабам божьим, все прегрешения мирские! Умеют ли делать что сироткины руки-то?

— Может, матушка, может, — отвечала тетя. — Учена в семье нашей труду и прилежанию.

— Мастерству какому обучена? — пытала монахиня.

— Не сказать чтоб мастерству… Слыхала, учили немного в деревне на станке самотканом, прясть научили… Так-то девка смекалиста на руки, ноги вот порченые да малюсенька, в городе все одно в старых девках засядет.

— Господу Христовы невесты нужны, а им о мирской вашей суетной жизни и понятия давать не надо, мать моя, — упрекнула тетку за излишнюю откровенность монахиня.

— Дело ваше, сами спрашивали… Я как на духу…

— Говеет? Исповедовалась? Причастие, словом, принимала? Сколь глубока вера в господа, знать хочу! — блеснув глазами в сторону Маринки, проскрипела монашенка.

— Крещеная, господа нашего чтит, как и все мы. И порядок церковный блюдет. Была и под причастием, а без креста мы и своих детей к столу не пускаем, — отрапортовала тетя Паша, задетая повелительными нотками, прозвучавшими в голосе монахини.

— Постриг — дело навечное, а судьба монашеская — судьба сестер господних. Они и совесть и упование веры русской, они и рабочая сила, которою мощь скита держится. И в мыслях наших одно: вещное и трепетное служение господу богу, Иисусу Христу, всему святому семейству с его апостолами.

Монашенка поднялась, вышла из-за стола, повернулась к иконам, мелко-мелко, как-то уж очень суетливо перекрестилась. Потом сказала:

— Готовьте отроковицу в вере тишайшей и безропотной, в долготерпении и послушании безгрешном воле всевышнего… И ремесло надо ей по швейной части, — деловито заключила она свою короткую речь, добавив: — Через год наведаюсь вдругорядь.

— Подойди к ручке! — скомандовала тетка.

Монахиня опять мелко-мелко перекрестила Маринкин лоб и сунула свою худую руку к ее губам. Затем, положив широкий крест на всю избу, попрощалась с тетушкой, взяла от нее узелок, видно заранее оговоренный, и отбыла восвояси.