Холодные зори

— Плетешь чё, спрашиваю? — снова обозлился было Степан. И вдруг сам брызнул смехом. — Дубы вы стоеросовые, а не борцы революции, — прервал он неожиданно смех, строго обращаясь к Федоту и Михаиле. — Услышали заученное словечко и понеслись начальству докладывать. Да, видать, не так пояснили, ваше степенство, — вновь распаляясь, теперь уже по-настоящему свирепо глядел он на Федота. — Ей-бо, дубы! Ведь что я сказал Василию? Хотим вас, балбесов, грамоте обучить, людьми сделать. А тут это словечко навернулось, спать ведь не дает ликвидация, ну и сказал: давай, брат Адеркин, ликвидируем не портного, его и так без нас ликвидировали, давай, мол, ликвидируем у этой темноты темноту, то есть неграмотность.

Долго в ту ночь гудела камера.

«Раскололись» мужики, покаялись искренне, что и сидят-то здесь, а не со своими, чтобы участь свою облегчить, ужасно как шкуру свою спасти захотелось. Да теперь вот навсегда поняли, что тюремщикам не нужны они вовсе — ни Федот, ни Михайло. За их жизни, видать, и полушки не дадут. А грамоте решили учиться по-серьезному, чтобы и бомбы самим можно было бросать, и листовки читать, и поумнеть сколь можно.

Крепко и безмятежно, как никогда, спала семнадцатая, когда под утро обоих мужиков начальство изъяло из камеры за ненадобностью. Неграмотные, но ученые, пошли они далее, теперь уже наверняка полною мерой тюремное горе мыкать. А в семнадцатой расположились попросторнее, отдав всю третью нару одному Александру Розанову.

Ранний подъем, когда уводили мужиков, не дал досмотреть снов, успокоить взбудораженные заварухой с мужиками нервы и просто отдохнуть. Поэтому все продолжали потихоньку дремать в ожидании зычного голоса:

— Дежурный, принимай харч!

Днем камера вернулась к своим обыденным делам уже без оглядки за соседей. Теперь здесь наконец-то остались те, кому можно верить, как себе.

Всякое в жизни бывает. Может быть, дружеская среда, возможно, и занятия гимнастикой, которых, несмотря на полученное разрешение не принимать в них обязательного участия, Василек ни разу не пропустил,-а скорее всего, сама его молодость помогла парню в этих диких условиях тюремного режима не только не зачахнуть, но и окрепнуть, поднакопить силенок.

Вскоре из камеры № 17 ушел на волю Степан Кочурин. Это, как показалось ему самому, произошло не без хлопот по его делу со стороны Полины Браудо, которая таки сумела найти возможность и заинтересовать его «делом» своего названого отца. А вслед за ним выпустили и Адеркина. Следствие по делу Василия провели на основе допроса других взятых в те дни рабочих, а главным образом, доносов Семена Низова и полицейских «чижей».

Но прямых улик против Адеркина, которые бы говорили о его причастности к социал-демократической организации, не было. Да к тому же мешала заключению в тюрьме еще и его болезнь (тюремный врач на основании справки, полученной от местного врача Корзанова, пришел к выводу: «чахоточный, слабый, болезнь будет прогрессировать»). И Василий получил на руки бумагу об административно-судебном назначении по месту жительства с отдачей на поруки отцу. По приезде в слободу ему приказано было отметиться в призаводском полицейском участке. Туда теперь он должен был заходить для отметки каждую неделю.

Василий сразу же из полицейского участка побежал к себе на «электричку». Благо ему дали жетон для оформления расчета в конторе. Павел Александрович Хорошев обнадежил его:

— Побудь недельку-другую дома, расчет не бери, а пока я здесь работаю, и отцу, и тебе у меня всегда местечко найдется.