Холодные зори

8. РАЗДУМЬЕ НАД ВОЛГОЙ

Сказать, что нынче Егор Евлампиевич был особенно взволнован в ожидании важных известий и новых поручений от губернской партийной организации, а может быть, и прямо из центра, — значит, плохо знать его натуру.

Конечно, и среди самых твердокаменных соцдеков — большевиков люди по складу характера, по своему отношению к конкретным обстоятельствам разные. Да и у них в местной организации РСДРП все они, пожалуй, совсем не похожи один на другого. А ведь все из одной рабочей семьи, одного голодного и обездоленного роду-племени, одной общей страсти — победить в неравной борьбе российское самодержавие.

Хорошо еще, что в их организации почти все люди оседлые, на месте проверенные. Для подпольной деятельности революционер оседлого образа жизни должен быть особо стойкий, прямо сказать, двужильный. Вся его революционная энергия — быстрота реакции на быстротекущие события и бесповоротная решимость в бескомпромиссной классовой борьбе, весь его организаторский дар чаще всего до времени должны быть скрыты, может быть, даже от друзей и близких (разве что не все спрячешь от жены!). Годами вырабатывается на людях и в общении со многими людьми такое устойчивое, привычное для всех и каждого поведение.

Взять того же Егора Евлампиевича Тихого. Как бы и что его ни взволновало, а внешне он все равно, как всегда, спокоен и нетороплив.

Посторонний глаз увидит деда Егора привычно миротворным, незлобивым, может быть даже по-старчески в чем-то немного медлительным. Нынче дело иное. Нынче он сильно был взволнован.

Вот почему сегодня в ожидании важных вестей Егор Евлампиевич, славящийся в слободе постоянным домоседством и нелюбовью покидать свое место на заводе ли, в своей конторке, дома или в облюбованном и закрепленном раз и навсегда месте за одним из дальних столиков в питейном доме не из самых роскошных, но и не очень расхожих, никого не поставил в известность о своей отлучке. Тихо, если не сказать незаметно, задами слободки один-одинешенек подался на излюбленный им лесистый высокий берег Волги в двух-трех верстах от поселка по направлению к губернскому городу.

Лет двадцать назад по обе стороны от большака, а кое-где и от самой слободки еще гулко шумела густая дубрава. Теперь же на две-три версты от него, почти до самого берега Волги, она повырублена да повыкорчевана, и лишь местами трепетно дрожит на ветру молодой березняк, осинник да по закраинам болотцев кустится подлесок, сплошь заросший кипреем, а по воде — болотной осокой. Здесь над полными плавными водами Волги высоко подняли к небу разлапистые кроны остатки старого могутного приволжского леса. Он сохранился еще от давних-предавних, позабытых времен. Есть кряжистые вековые дубы, тенистые мощные клены, а по обрыву, низко нависая ветвями над водой, тянутся раскидистые вязы. Отсюда открывается живописная степная даль Заволжья, по которой распластали свои русла обе великие русские реки.

Сидит Егор Евлампиевич на старом кряжистом пне по-над самым берегом Волги в тени могучих кленов и вспоминает рассказ отца о том, как пришел в эти болотистые, покрытые вековыми пущами места крепкий, атлетического сложения военный человек, армейский подпоручик войска русского, грек по национальности, жадный до денег, хитрый, прижимистый и расторопный делец.

Тогда еще и самих Волжских заводов-то не было.

Стояли, говаривал его дед Степан Булыга, два-три больших дощатых сарая с подслеповатыми оконцами, а внутри — машина паровая, горны, наковальни, несколько прессов, кое-где станки, что еще и сейчас работают от тех же трансмиссий.

Ворота в сараи днем не закрывались — все больше света, виднее работать, не ударишь по ноге, не оттяпаешь на машине пальцев. И вся работа — вручную. Надеялись только на собственную силу. Железные болванки тащили к печам на себе, нагретый металл огромными щипцами сами волокли к наковальне или прессу. В корзинах и мешках подносили к горнам древесный уголь, следили, чтобы горел жарко, не то простынет заклепка, не вложишь ее молотом в котел. Летит по цеху мальчонка-подручный, будущий отец Егора Евлампий, торопит горнового, такого же отрока лет четырнадцати — пятнадцати от силы: «Клепку давай!», хватает ее, чуть не добела каленную, особыми клещами — и бегом-бегом к клепальщику, отцу своему, Степану, а тот встречает с тяжелым молотом, поднятым над головой. И пошел долбить красную, пока не остыла. В котле — хуже всего. Там внутри согнулся в три погибели парень и жмет изо всех сил на стенку котла тяжелой железной поддержкой, чтобы клепка не «влетела» в отверстие, а плющилась под ударами молота, скрепляя шов. Такой долбеж и скрежет стоит, что голова от этакого адского шума разламывается, будто не по железу, а прямо по перепонкам в ушах грохают. От лязга, постоянной тряски в котле под ударами тяжелой кувалды года через два-три глохнет и физически крепкий клепаль.

Да что отец, все это хорошо помнит и сам Егор Евлампиевич. Ступенька за ступенькой прошел он сложную иерархию, начиная с «мальчика», бегая от горна с клепкой до «глухаря», рабочего — держальщика клепки в котле, потом от клепальщика до мастера. Но, пожалуй, на всех этих заводах он стал единственным, кому довелось из рабочих подняться до старшего мастера, а затем и начальника цеха, вхожего в административный совет при акционерах.

Задумался Тихий. Воспоминания начались было с истории хищнических порубок бора, но вот привели его вновь к своей судьбе. А она далеко, поди, не окончена. Ее еще, судьбу-то, вершить да вершить надо. Закурил. Посмотрел на небо. А оно не в пример тому, что рыжим, пыльным да дымным облаком вечно стояло над слободкой, над Волгой и заречьем, было по-летнему ясно-голубым. А по нему, легкие, как далекие парусные лодочки, одно за другим неслышно проплывали перистые облачка. Иные из них почему-то задерживались. Они подолгу мягким пухом висели на одном месте. Потом исчезали, словно растворялись в прозрачно-чистой холодной небесной выси.

В те давние времена, когда ступила сюда твердая нога предприимчивого грека, рабочих-то было еще очень мало. А крестьяне крохотных деревушек, густо разбросанных в этом богом забытом болотистом комарином междуречье, заняты были тем, что втайне от властей подпиливали вековые сосны да ели, дубы да вязы, липу да клены, пилили сваленный лес, рубили на поленья, и клячонки тянули возы с дровами в губернский город на дровяные базары. Это изнурительное ремесло давало лишнюю копейку бедному крестьянину.

Жадный глаз оборотистого грека узрел и иное. Баржи в те поры тянули по Волге бечевой бурлаки.

Это последняя на пути к губернии пристань. Здесь на берегу и сгружали мешки с зерном или мукой, привезенной с верховьев, из-под Твери, Рыбинска, Ярославля и иных земель.

Дорог в этих местах допрежь и вовсе не было. Грузы мучные и зерновые — больше все казенные — месяцами лежали под открытым небом. Зерно гнило, мука прела. И лишь сторожа уныния не ведали — стукотили деревянными колотушками день и ночь, отпугивая и птиц, и мелких воришек.

А у грека — широкий размах и хватка волчья. Он поехал в губернию, подмазал чиновников, те и запродали ему по твердой государственной цене весь хлеб этот к в зерне, и в муке. Вернулся он с купчей. Местный плотник сбил-сколотил будку, а какой-то богомаз изладил на ней вывеску: «Извозные подряды — рупь с воза до губернии». Деньги по тем временам это были немалые.

Клюнули мужики на приманку. Ни тебе пилить, ни рубить, ни ответа несть, а навалил восемь мешков и вези в город. Вернулся с квитком — получай рупь!

И поплыла мука в губернию. В городе хитрый грек заранее для ее хранения откупил лабазы. В другие лабазы, рядом, ссыпали зерно. Возили всю зиму по твердому насту. А весной всю эту уймищу хлеба по государственной, но уже весенней цене продал грек снова государственным чиновникам с наценкой на перевоз каждого куля всего в две гривны. Невелика, казалось бы, нажива! Но человек он стал в этих местах и у чиновной знати, и у мужиков — свой. Всяк мужик мог ему везти возок дров, разделанных или в бревнах: все забирал расчетливый хозяин. Платил за дрова по местной, даровой цене. «Все равно сверх местной цены рубля не заработать, если муку отказаться в город возить», — думали мужики. А следующей зимой отставной подпоручик погнал эти дрова на мужицких же лошаденках по полтиннику за поездку в губернию по мелким левобережным заволжским городкам и поселкам целыми обозами. Во главе каждого обоза ехал его доверенный. С каждого воза трояк, а то и боле того привозили хозяину. Год выдался голодный. У грека снова лабазы муки да зерна полным-полнехоньки. Тут-то он своих доверенных и распустил по всему Поволжью с хлебными обозами. И озолотился, да так, что стал земли по всей России скупать, хлебом засевать, а хлеб тот гнать в свои лабазы до новой нехватки. И разбогател, земли эти вот, почитай, все поскупал, и Волжские железоделательные заводы поставил.

Сидел Егор Евлампиевич, цигарку потягивал, и, будто дымок от самокрутки, вились и тянулись воспоминания.

Взглянул в сторону губернского города, вспомнилась яркая, пестрая ярмарка. Большой белый столб на ярмарочной площади, битком набитой простым людом. Собрались поглазеть на счастливчиков, осмелившихся взобраться по гладкому столбу, чтобы снять укрепленную на самой его верхушке пару ладных яловых сапог ходового размера. Помнит Егор Евлампиевич, уже и не парень — молодой женатый мужик был, но разулся и полез по столбу. Поначалу все вроде бы как и ничего шло. Цепко облапил сильными и длинными ручищами столб, а босые крепкие ноги с широкими по-крестьянски ступнями прижал что было сил к обеим сторонам столба, укрепился и хвать руками выше. Подтянулся. И вновь ноги хорошо в столб упер. Так и лез до самого, почитай, верха. Да под самыми-то сапогами столб оказался не то мылом, не то жиром каким обмазан. Только закинул руку Егор, чтобы сапоги схватить, ан на одной-то руке и подуставших ногах могутное тело его не удержалось — не заметил сам, как до половины столба скатился. Ну, а правило известно: «С одного раза!» Пришлось несолоно хлебавши под смех всей площади спускаться наземь.

И тут не видный ни ростом, ни телом, щупленький, поджарый такой парнишка, и картуза гимназического не снял, вдруг по столбу споро так полез. Не успела площадь и ахнуть, как он вместе с парой новых сапог съехал вниз. Очень тот паренек Егору запомнился — тоненький, аккуратненький такой, щечки беленькие, а снял внизу свой гимназический картуз — волосы черной большой копной, да все в завиток, словно каракуль на ином воротнике. По волосам — ну цыган цыганом… И еще заметил Егор. Прежде чем надеть новые сапоги, вынул тот из карманчика гимназической курточки, которую оставлял, пока лазил, на земле, очки без дужек и надвинул на длинный орлиный нос. И глаза его стали от этого еще как будто бы шире, да вдруг прорези их совсем сузились — ослепило, видать, солнышко. Но как был доволен парень! Пот с лица утирает и во весь рот улыбается, а зубы — ровные, белые. Но тут очки запотели. Стал протирать очки, а там и вновь их на нос, затем и сапоги надел. Хватился Егор, а парня — поминай как звали.