Холодные зори

Он солдатским, твердым шагом направился в чулан, нащупал там на ларе большой каравай хлеба и вернулся с ним в избу.

— Бери, Ганя, никого не бойся. Твоя кровушка, твой труд и твой пот в хлебушке нашем. А там его в чулане богато, на всех хватит. Гостюй здеся, угощай родных и сродственников.

Меланья заметно притихла. Она не посмела не только вырвать каравай из рук солдатки, но и слова более не вымолвила в укор старшей снохе.

Все уже давно свыклись с темнотой, и теперь отовсюду в избе видели, как Агафья подошла к столу и положила каравай на самую середку. Никто не подал голоса ни за, ни против Константина. Не было хозяина, и каждый ожидал, чем кончится эта тяжелая семейная распря между отцом и старшим сыном. Но знали обычай: хлеб семьи в руках молодой придает ей силу хозяйки. Однако в этой семье давно уже свыклись, что одна в доме хозяйка — Меланья.

Положение казалось безвыходным. Тревожно думали: не избежать нового скандала… И тут Федор не выдержал, рванул из своего угла и выбежал на холодную половину. Там зажег привезенную Константином большую, на тяжелом поставе, тридцатилинейную настольную лампу и вошел с нею в жилую избу. Так здесь стало светло, что все, как по команде, кто рукой, кто платком, кто шапкой, кто варежкой от света закрылись. А когда попривыкли к свету, лица родичей подобрели, словно ярким лучом смыло вдруг накатившее было на всех мрачное настроение.

Успокоенный холодом и картиной снежной ночи, вслед за Федором в избу вошел Никанор и занял на лавке у печи свое место. Споры стихли. А когда согрелся и окончательно оттаял в избе от сумасбродной одури, подал свой грозный, могутный и властный хозяйский голос:

— Агафья, ставь самовар, давно пора вечерять.

И было в этом его повелении именно то добро, ради которого и тянул под отчий кров свою Ганю и сына Васятку Константин.

Всем стало ясно: ссоре положен конец. Смирился батя, и, значит, ныне Константинов верх: настоял-таки на своем. Не зря Ганя, как набольшая, положила круглый ржаной каравай на середину стола. Его поджаристые корочки ласково поблескивали теперь на ярком свету Костиной чудо-лампы. И даже тяжелый, застойный дух плотно набитой родичами избы не смог поглотить сытного, приятного запаха свежего ржаного хлеба.

Все повставали с лавок, настежь отчинили дверь и, кто был одет, стали поочередке выходить в сенцы и во двор. А свет в избе помутнел, заколыхался, скрытый встающим с пола белым парным туманом. Но вот с воли сильно потянуло морозным свежим воздухом, и туман стал оседать капельками на лавки, оконные притолоки, стены, на пол и быстро сох: его выдувал бодрый, морозный ветерок.

Агафье не впервой было возиться с большим медным самоваром. Сколько таких, и поболе, и медных, и посеребренных наразжигала и наносила она, не одну зиму работая в извозной чайной.

Вконец присмирев, Меланья принялась собирать на стол. Теперь тут появились и подхлебница, и соль в деревянной плошке. Только что вынули из печи большой чугун. В избе приятно запахло свежими щами. Их разливала Меланья в несколько больших глиняных посудин. Другие бабы помогли разложить ложки, сдвинуть лавки к столу. Никанор сел с Константином в красном углу. И вся семья с родней начала усаживаться по заранее установленному ранжиру. Между дедом и отцом ноне посадили Василька. Повеселев, Константин совал сыну в рот жирные куски говядины и все приговаривал:

— Жуй веселее, жуй, не боись, сынок!

Никанор, уступив старшему сыну свое привычное место под самыми образами, сидел теперь там, где обычно все видели Федора. А тот поместился сейчас по другую сторону отца, обочь стола. Рядом села Меланья, а с нею — средняя сноха, жена усланного в волость на базар Степана. Агафья к столу не присаживалась. Но уже по праву хозяйки. Может быть, и не набольшей, лишь на сегодня, а все-таки ноне полноправной хозяйки многолюдного семейного торжественного ужина.

Стукнула калитка, заскрипели ворота, во двор въехал Степан. Он сразу же выставил перед отцом целую четверть водки, с форсом выбросив рядом связку кренделей.

Все были сыты, но семейный праздник как бы только-только начинался. Теплая волна приятного чувства признательности шевельнулась в душе Константина. Он воочию увидел, что сердце не подвело служивого: у родного очага все-таки исподволь готовились по-родственному, по-адеркински в семейном кругу встретить и его, отпускного матроса, и его жену Агафью, и его первенца Васятку.

Перед Никанором поставили стакан. И он, с краями налив его, первому протянул Константину, еще раз подчеркнув: ныне старший сын в застолье — почетный гость. Затем по старшинству выпили другие два сына. Каждому отец наливал в тот же стакан по полной. Затем выпил сам. И стал обносить женщин.

Все шло по-адеркински — строго и степенно. Когда взрослое население большой семьи получило свой первый стакан вина, старик искоса бросил взгляд на стряпуху, снова налил дополна единственный в застолье стакан и сказал:

— Выпей, Агафья, с приездом Константина.

— Благодарствую, батюшка, — засмущалась вдруг Васяткина мать, но стакана не приняла.

— Берить-ко, — спокойно сказал Никанор, — пей до дна!

— Пей, Ганна, смело пей! — подбодрил жену Константин.

И Агафья, взяв стакан обеими руками, медленно вытянула водку до самого донышка. Потом краем кофты вытерла губы и, счастливая, присела на лавку. Константин подал ей большой мосол с жирным слоем доброго мяса. Она круто посолила и стала есть.

Степенно, соблюдая очередь по старшинству, к Никанору начали подходить, поднимаясь с дальних лавок, дальние родственники. Их радушно поили, давали плотно закусить, словом, принимали сердечно, по-родственному.

Расходились уже с первыми петухами…

Агафья убирала со стола. Семья расползлась по своим местам. Константин окликнул клевавшего носом Васятку:

— За́раз, на́ печь к деду, ну! — и дал ему легонько шлепка.

Васятка быстро устроился в дальнем уголке на жесткой, но теплой поле дедушкиной овчины.

Константин с женой пошли спать в холодную, нетопленую горницу. В жилой избе для них все-таки места не было.