Холодные зори

11. ЛИШНЯЯ

Сидит Маринка, примостясь в дальнем углу родной избы, слушает дедушкину скрипку и мечтает. И уносит ее мечта в светлый мир тех дедушкиных сказок, которые навевает ей и эта волшебная музыка.

Видит себя Маринка в храме обетованном, где живут красивые, добрые люди, а вокруг раскинул зеленые пышные ветви большой цветущий сад. Она уже большая и свободно ходит по дорожкам среди цветов и жужжания пчелок. Вот она легко подпрыгнула и сорвала большое золотисто-румяное яблоко. И еще одно, прозрачно-желтое, пахучее, и еще вон то, мягкое и сладкое, для бабушки. А теперь бежит Маринка на зеленую полянку лесную, где на завалинке маленькой красивой избушки сидит отдыхает бабуся. Но где же дедушка? Ах, да он же в лесу играет на своей чудесной скрипочке, и они с бабушкой слушают и не могут наслушаться. А день такой теплый и ласковый, и солнышко улыбается всем так доверчиво и весело.

Скоро-скоро она вырастет, станет большой и статной. И как же хорошо они все будут жить. И Гриша, и братик названый черноглазый Васятка приедут к ним в гости.

Но жизнь и мечта часто в разной упряжке ходили.

Росла у Фроси девочка, еще один роток при том же старом наделе истощенной, бедной земли. А впереди — тяжкий год. Всем не прокормиться. На новый роток не накинешь платок. К тому же Митяй с Фросей и дочкой — семья. О стариках и речи нет, они выросли здесь, и дом сами одни наживали. Только старым теперь не прожить без Митяевой помощи. Он — хлебопашец, а Фрося — пастушка. А дедушка с бабушкой — лапти сплести да на свадьбы-похороны за харч да полтину с готовкой и со скрипкой — лишь малая подсоба хозяйству.

Куда ни кинь, выходит — лишняя в доме Маринка.

Пришлось деду Силантию писать спешно в город, снова просить среднюю дочь, у которой некогда жил внучок Гриша, взять теперь и Маринку. Впрок пошел Григорию город. Живет в Москве не то в Бежице, слыхать, на свои самостоятельные заработки.

Но есть еще кого нянчить в городе. У средней дочери теперь двое. И муж при хорошем деле. Маринка, пожалуй, будет там нужнее, чем был когда-то Григорий.

Еще и словом никто при ней не обмолвился о предстоящей перемене в Маринкиной судьбе, а сердцем девочка уже почувствовала, как в семье сразу изменилось к ней отношение каждого. Никто ей вдруг не стал приказывать или хотя бы просить в чем-либо помочь, никто теперь и не ругал и не наказывал, даже дедушка перестал на нее ворчать. Все повели себя так, будто она тут временная гостья. Дядя Митяй ухитрялся вообще не встречаться с ней взглядом, а когда Маринка улучила его свободную минутку и сама взглянула ему в глаза, тот не выдержал и виновато отвел от нее свой обычно такой добрый и участливый взгляд. Тетя Фрося даже Катюшу перестала давать ей нянчить, всякий раз стараясь подсунуть девочку прямо в руки бабушке. А бабушка и вовсе смотрела теперь на Маринку, словно та лежала с тяжелой болезнью в кровати, печально-печально и всякий раз тяжело при этом вздыхала. Бабушка стала задумчива и очень рассеянна и с Маринкой почти не разговаривала.

Зато когда обедали или ужинали, всегда теперь за столом было очень оживленно. Много и с азартом говорили о городе, каждый старался, как только мог, показать, как там хорошо живется и сколько вокруг интересного. И все наперебой начинали сетовать на деревенскую серость и нищету.

А когда работали, все прежние Маринкины обязанности как-то сами по себе распределялись между бабушкой и тетей Фросей. Разве что нагар с лучины иной раз снимала Маринка, и, если не успевала вовремя, дедушка не серчал, а просил как-то, наверное по-городскому, уж очень отстраненно-вежливо:

— Будь ласкова, замени, девочка, лучинку.

Как хотелось Маринке вновь слышать от дедушки его ворчливо-требовательное, но такое доброе и родное:

— Маринка, утри нос!

И сказок больше не рассказывал дед Силантий, и шуток не шутил. А последнее время даже скрипку забросил. После возвращения из города стал разве что часто похваливать свою среднюю дочь.

И вот наступило время, когда Маринка должна была узнать ту правду, которая носилась в воздухе, но еще не высказывалась вслух.

— Иди, девочка, погуляй, — сказал ей как-то дедушка, — нам одним крепко поговорить надо. Понадобишься — кликнем.

Екнуло сердечко, но слезы не приходили. Все как бы замерло в ней, закостенело, как порою бывает в бедре и голени несгибающейся короткой ее ноги. Дальняя тупая боль лишь угадывалась где-то в глубине души, в которой еще теплилась надежда на лучшее.

«Все перемелется, мука будет», — почему-то вспомнились ей теперь слова, которые часто срывались с бабушкиных губ, когда соседки приносили ей какую-нибудь свою неприятность или делились семейным горем.

Накинув на плечи ветхую кацавейку, Маринка босиком выбежала из сеней, оставив взрослых, как она ясно теперь догадывалась, решать ее судьбу.

День клонился к вечеру. Солнце еще посылало на землю свои яркие лучи, но воздух начинал быстро остывать.

Маринка села на свежий пенек от недавно спиленного старого вяза.

Ее взгляд по привычке был обращен к солнышку. Слегка приплющенное, оно опустилось еще ниже. На землю упала легкая тень. Налетел свежий ветерок, зашепталась листва на одиноко стоящей березе, чуть качнулись верхушки елей. Над лесом стали собираться темные тучи. И вот уже сумерки словно бы накинули на землю свою серую пелену. Да солнце помешало. Прорвав неплотную пелену туч, оно вновь озарило все вокруг красновато-желтым светом. И тучи приобрели теперь густой вишнево-палевый оттенок. А солнце будто рассердилось на них и побагровело. И вскоре совсем скрылось, окрасив тучи в пурпурно-красный цвет.

Шумит, волнуется под верховым ветром частый ельник. В лесу становится совсем черно. Теперь мрак ползет оттуда низом. По небу, насколько видят глаза, протянулись пурпурно-желтые ленты заката. Вершины деревьев еще купаются в густой небесной синеве.

И вот солнышко совсем скрылось за лесом. И весь горизонт теперь заняла широкая полоса туч тяжелого, мрачно-багряного цвета.

Долго сидела Маринка неподалеку от дедова дома. Сидела в немом бездумном оцепенении. Ее взгляд по-прежнему был обращен вверх, туда, где за лесом исчезало ее неуловимое солнышко. На сердце было грустно и тревожно.

Высоко над заимкой, над лесами и полем, надо всей притихшей вечерней землей величественно и холодно выплыла полная луна, заливая землю мертвенно-белесым светом, словно бы пытаясь сейчас вот, сию минуту, беспощадно и бесповоротно обнажить перед всем миром ее, Маринкину, еще не известную и ей самой беду.

— Ма-ри-ша, Ма-ри-ша! — именно в этот миг услышала девочка, как громко позвала ее в дом тетя Фрося. В большой тревоге с трудом поднялась с пенька Маринка и медленно, сильно хромая на больную ногу, пошла к избе.

И вот все снова сидят за вечерним столом. В большой глиняной миске мирно дымятся картошки в мундире. Сегодня зажжена почему-то подвесная керосиновая лампа, которую используют лишь по праздникам или с приездом родни.

У дедушки в руках исписанная бумага, рядом с ним лежит конверт с почтовым штемпелем на марке.

Все чего-то ждут и как-то странно, будто впервые ее увидели, с нескрываемым любопытством рассматривают Маринку. Но стоит девочке взглянуть на того, чьи глаза только что неотрывно следили за ней, как у него вдруг опускаются веки.

Только бабушка не взглянула на внучку. Она молча чистит большую картоху, молча подает ее Маринке, пододвигая к ней поближе солонку. А дедушка какой уж раз вертит перед носом письмо.

Ни жива ни мертва сидит Маринка. На краю стола стынет ее картошина. Девочка и не думает о еде. И слышит ли она, о чем говорит сейчас дедушка?

— Письмо, вишь, из города, от дочки, от тети Паши, значит. У нее, помнишь, Гришатка жил. Зовет она тебя. Поживешь там у них, поможешь с младенцем. Большая уже, на второй десяток начала жить. Надоть и к делу какому-нито определяться. Шитью обучить тебя обещает Паша, на портниху выучить вроде. В городе это завсегда хороший кусок хлеба.

Маринка молчит и теперь ни на кого не смотрит, даже на дедушку, хотя чувствует, что разговор он ведет с ней одной. В голове сверлит одна неотвязная и невеселая мысль: «Гонят. Не работница больше я тут, у бабушки с дедушкой. Лишняя стала. И изба не моя, и эта картошка не мне положена. Что я плохого вам сделала, что все так согласно хотите прогнать меня из родной избы, от родной бабушки, от родного дедушки?»

Повзрослела и как-то высохла Маринка за эти несколько дней, а сейчас сидит совсем как старушка. Болят ноги, ломит голову, и мысли теснятся такие взрослые, вовсе не как у детей. Очень ясные мысли, но тяжелые. И недетская безысходная грусть-тоска гложет ее маленькое неокрепшее сердечко.

Так и не притронулась Маринка к бабушкиной картофелине, и чаю не пила, хотя бабушка положила на этот раз перед ней конфетку.

Никто не остановил, не окликнул ее. Даже бабушка ничего не сказала, когда вдруг вышла Маринка без спроса раньше всех из-за стола и направилась в свой уголок.

Прошла минута, другая.

И тут разразилось это страшное, дикое, оставив навсегда глубокий след в ее душе.

Дедушка с необычным для его лет проворством вскочил со своего места. Никто и опомниться не успел, как он схватил арапник, с которым ходил, бывало, на барскую псарню, подбежал и больно, с потягом, хлестнул Маринку. Кровавые ссадины на плече, руке и больных ногах долго набухали в последующие дни, пока не покрылись коростой; она с болезненным зудом постепенно отваливалась от молодой кожицы, которая очень медленно нарастала снизу.

Бабушка кинулась к деду Силантию и повисла на его руке. Он оттолкнул ее грубо, и она упала на пол, рыдая. Подбежал дядя Митяй, но дед Силантий с бешеной силой стал молотить его по плечам, по голове, по спине медной ручкой арапника, приговаривая:

— Хозяином стал, сучье племя, власть почуял, добра не помнишь, людям жизнь уродуешь… — Каждый взмах руки сопровождал он такой грязной бранью, которой отродясь от него никто и от пьяного-то не слыхивал.

Дядя Митяй закрывал лишь голову, подставляя плечи и спину под страшные удары. Он не сопротивлялся и не унимал деда Силантия.

И тот как-то быстро сник, набросил кожух на плечи, успел схватить лишь свою скрипку и выбежал из избы.

Несколько дней не показывался дома дед Силантий. Слышали, будто играет он далеко отсюда, верстах в двадцати, не менее, по трактирам и беспробудно пьет.

Бабушка слегла в постель, и за нею ухаживала тетя Фрося.

Маринка тоже не вставала. Два дня во рту и маховой росинки не держала она. На третий день встала, поела хорошо. Подошла к бабушке, упала на ее худую, истощенную работой грудь и долго безутешна рыдала.

А еще дня через три приехала за Маринкой тетя Паша и увезла ее с собой.