Холодные зори

13. ПИСЬМА, ПЕРЕВОДЫ, ПОСЫЛКИ

Пришел нежданно-негаданно почтарь. Сумка холщовая через плечо, вроде как по куски собрался. Которые начисто подъелись, «в кусочки ходят»: иной раз подают. У этих точь-в-точь сума такая. И тоже на шнуре через плечо.

А почтовик — тот государственный человек. Он царев слуга и хлеба не просит. Он сам в своей сумке доставляет людям всякие вести: письма, газеты, извещения о почтовых переводах и посылках.

Пришел почтовик, а только Васятка и есть один дома.

Шасть глазами в одну, в другую сторону — бороденка в три волоса, конопатый сам да носатый, — а Васятка в любимом месте, в закутке меж бревен и печки.

— Есть жив человек? — прохрипел мужичонка глухо.

— Тута я, — звонко отозвался Васятка.

— А матерь игде?

— На поле.

— На дворе кто ишо?

— Маруська там да Зорька.

— Кака така Зорька?

— Ну, телка, а чё?

— Маруська-то, баю, кто будет?

— Ну корова наша.

— Фу-ты, господи. А я-то подумал — баба кака.

Почтарь порылся в суме и вытащил толстую, склеенную по краям желтую бумагу. «Отец таку саму «пакет» называл, конфеты в ней привозил с города», — подумал Васятка.

— Вылазь, слышь! — прикрикнул почтарь. И Васятка махом подскочил к столу.

— Адеркины будете?

— Ну Адеркины, а чё?

— Разделенные с Никанором третьегод?

— Ну?!

— А мать Аграфья, что ль?

— Агафья мать наша, батька Ганей звал.

Почтарь больше ничего не спрашивал, положил пакет посередь стола и строго наказал:

— Мотри, парень, суровый пакет с царскими печатками, не балуй, матери покажь.

И ушел.

А пакет и в правду был страшен. Большой, из грубой желтой бумаги, а по краям красные сургучные печатки да в середке еще одна, с веревочкой. И везде понаписано, какой уезд, какая волость, какое село, а пониже — «Передать Агафье Пантелеевне Адеркиной». И еще какие-то числа отштемпелеваны.

Что пакет и взаправду серьезный, лишний раз убедился Васятка, когда пришла мать. Увидела она этот пакет, вскрикнула, прижала его к груди, а сама как заголосит, будто по покойнику.

— Родный ты наш муж и отец Константин, кормилец ты наш любимый! — причитает мать. — На кого же ты нас сирых бросил-спокинул! И пошто, господи, на нас одних шлешь напасти?! Смилуйся над нами грешными! — Мнет в трясущихся руках пакет Агафья, то отодвинет от себя, подумает, то крепко притиснет к груди и горько зарыдает.

Прибежала-запыхалась тетка Вера, увидела в руках у Агафьи пакет — и тоже в слезы. Не выдержал тут и Васятка: на три голоса рев в избе стоит.

— Горе мне горькое!.. — громко, сквозь слезы причитает Агафья.

А мысль о письме сверлит и сверлит голову: «К кому бежать с письмом, к дяде Назару или к учителю? Может, лучше погодить, отойти от горя немного, в себя прийти?» Но и другая мысль не дает покоя: «Держи, соломенная вдова, держи, солдатка, страшный смертный пакет в тайне, пока в селе не узнали. Нет хуже стать совсем вдо́вой и всеми спокинутой».

Света не зажигали, не садились вечерять.

Но, видно, так мир устроен, что привычное, повседневное над всем берет верх. Встала вдруг мать, вздула огонь: посветлело в избе. И застучала Агафья горшками да глиняными плошками, собирая на стол. Письмо подвинули на край, где сидел Васятка. Он долго смотрел на красные сургучные печатки, даже и не насмеливаясь прочесть буквы и числа, выдавленные на них.

И будто что осенило Васятку. «Постой-постой! — шептал он. — Что же это, выходит, простые буквы: вот «твердь», вот «рцы», и «аз» тоже есть. Ну а коли по складам?» И стал «складывать» про себя: «Санкт-Пе-тер-бург». Вспомнил. Как ясно вспомнил вдруг Васятка, что рассказывал ему отец незадолго до отъезда: «Вот кончится служба, и махну, брат, я в самую столицу, в стольный град Санкт-Петербург, где наш царь-батюшка живет. И тебя с мамкой в Питер стребую. Будь я не Константин Никаноров сын!»

— Маманя! Тетя Вера! — крикнул вне себя от радости Васятка.

— Что ты, что ты, родненький, — все еще находясь в чаду горьких дум о своем вдовстве, мягко остепенила мать.

— Глянь, маменька, Сы-ант-кт-Пе-тер-бург, — уже спокойно сказал Васятка.

Ничего не поняли из всех его слов ни мать, ни тетка.

— На вот плошку, хлебай, — сказала мать и чуть не поставила глиняную посудину на пакет.

Васятка схватил пакет со стола и решительно, как это сделал бы разве что сам Константин Адеркин, стал срывать сургучные печати.

— Не смей, что ты делаешь?! — бросаясь к нему, неистово закричала мать.

Но сын уже доставал из пакета большой лист глянцевой белой бумаги.

Почерком отца там было написано:

Мать вырвала письмо из рук сына, вперилась в него и будто застыла. Из оцепенения вывела ее тетка Вера.

— Ну грехи! От темна… Слава господу нашему! — И вдруг она сильно тряхнула племянницу за рукав. — Как это мы забыли? Васятка-то читат хорошо. Отдай бумагу. Отдай!

И мать вернула сыну письмо Константина Адеркина. Теперь Васятка повернул его другой стороной и начал читать с самого главного.

А дальше шли бесконечные поклоны родителям, родственникам и односельчанам, а потом особо Васятке и поклон, и «родительское мироблаговоление».

В письме говорилось, что четыре года Константин Никанорович провел в кругосветном плавании и накопил немного деньжат. Писал он Агафье и о том, что собрал большую посылку.

Поклоны передать решили при случае, а сейчас счастливая мать усадила сына писать ответ.

Письмо сочиняли сами, и писалось оно рукою Васятки. Может быть, и получилось оно поэтому как и надо было: без ложной скромности и застенчивости, без обилия фраз вроде «а еще тебе кланяется», а потому простое, сердечное и о самом главном в жизни семьи.

Утром Агафья сама сбегала в лавку и купила конверт. Васятка аккуратно вложил туда согнутые вдвое тетрадные листки с письмом, а на старательно заклеенном конверте написал отцов адрес. Мать понесла дорогое письмо в волость на почту.

И тут случилась новая оказия: вернули Агафье письмо. На конверте сначала стояло: «Отцу нашему Константину Никаноровичу», а фамилии не было. Город же «Санкт-Петербург» Васятка поставил в самом конце. Не было на конверте и обратного адреса.

Мать ударилась в слезы. Семнадцать верст не шуточка. А теперь иди еще семнадцать. И все попусту. «Да так ли Васятка вдругорядь напишет этот адрес», — думала Агафья. И стала слезно молить самого почтмейстера написать все по правилам. Он согласился с трудом, а когда писал — все спрашивал:

— Кто вы сама-то будете?

— Крестьянка я, крещеная, сынок на руках да престарелая тетка. Безлошадная, коровка и телочка есть.

— Да не о том я. Скажи мне, из какой деревни пришла, какой писать дом?

— Осинники, мил человек, свой дом солдатки Адеркиной Агафьи Пантелеевны.

— Теперь так… Постой, постой. Да ты ж та самая и есть Агафья Адеркина! Тебе вот повестка на целую сотню. И вот еще — посылку получи.

…Очнулась Аграфена уже на лавке. Лицо, шея, грудь — все было мокрое. Бабу отливали водой. «Помраченье нашло», — слышала, как сказал кто-то. И ему ответили: «Бывает. Счастье бабе иной раз — ровно обухом по голове».

От нашатыря, а может, ударилась, падая, сильно болела голова. Но прошло еще время, и Агафье полегчало. Дали ей выпить лекарства какого-то, а потом она ставила крестики вместо расписки на многих бумагах. Отсчитали ей сотню еще совсем новенькими николаевскими, выдали тяжелую посылку. Деньги она сразу же сунула глубоко за пазуху, а посылку взвалила на плечо. Попутчиков не было, и весь обратный путь Агафья проделала пешком. «Прописали Константину выслать на лошадь, — радостно думала Агафья, — а теперь целых три да со своей сбруей купить можно». С деньгами и посылкой Агафья пошла не домой, а прямиком к Назару Великанову. «Он мужик надежный, присоветует, как теперь поступать». Богачкой себя почуяла сразу солдатка, нр сообразить, что с этим богатством делать, одна не могла.

Назар Захарович сразу дал нужный, толковый совет:

— Деньга немалая, а профинтить сразу можно. Дыр-от сколько в хозяйстве и в дому. Давай-ка, баба, все деньги мне под сохранную расписку, целее будут, а тем временем обдумаем не спеша.

Так и поступила Агафья. Вместе с Назаром и посылку распаковали, а там — целое состояние: новенький детский костюмчик с якорями на Васятку и бескозырка к нему с лентами, еще ниже два отреза: шерстяной и шелковой материи, а по бокам запиханы пачки настоящего чаю китайского, коробка монпансье и еще картонная коробка с конфетами, частый гребень, наперсток, иголки, нитки да коробочка с пуговицами, крючками, разной тесьмой. Ну прямо будто коробейник пришел — всякого товару, аж глаза разбегаются!

Поспешили мать с Назаром порадовать Васятку и тетку Веру.

Как натянули костюмчик на Васятку, так все и ахнули.

— Родные, глянь, словно по нем шито, ну вылитый отец, — со слезами на глазах запричитала мать.

— Писаный красавец, — поддержал ее дед Назар.

— Барчук, одно слово — барчук, — приговаривала тетка.

— Ну, Васятка, ходи ноне козырем, вишь, радости сколь. А само главно — Константин, отец твой, объявился.

Эти простые, от сердца сказанные добрым Назаром слова снова заставили женщин пустить слезу. Но теперь это были легкие слезы.

— Ставь косушку, Пантелеевна, — весело сказал Назар Захарович и плотно уселся за стол.

Мать встрепенулась, стала шарить за иконой, никак второпях не нащупывая потайку — старый бумажный целковый. Назар от души смеялся. И над тем, как суетится Агафья, как не может найти свой утаенный на черный день «капитал». А сам уже достал откуда-то из-под полы широкой поддевки заветную.

— Ан и у Назара праздник, ноне день ангела моего, вот и припас ее опрежь, — словно оправдываясь, сказал он, ставя цареву радость на стол.

Мать кинулась собирать угощение.

А по деревне уже разнеслось: «Адеркина, солдатка-то, сотенный билет огребла, прямо в руки сам почтмейстер, да еще посылку, вдвоем с Назаром, почитай, всю дорогу несли — даров тама невиданно сколь…» И все это в уши деду Никанору и его большухе Меланье.

— Брешут, балаболки, слухай тока, — отмахивался Никанор.

— А правда коли? — подзуживала Меланья.

— Не может Константин на бабий адрест, — настаивал кузнец. — Сын он мне али кто?

— Деда! — влетела Клашка, старшая дочь Меланьи. — А чё у солдатки, бают!..

Вслед за дочерью появился Федор, ее отец.

— На дальнем конце, в заовражье был. Народ к Агафье валом валит. А Назар давно там — слыхать, бражничает с больших солдатских денег.

Не выдержал дед Никанор. Накинул верхнюю одежку, натянул картуз и крупно зашагал к снохе.

Вошел в избу гордо, как хозяин, не помолясь, не поздоровавшись. Сел на скамью поодаль стола и сказал:

— Хвались, Агафья, каки таки дары понаприсылал мой Константин.

Снова наряжали Васятку, опять раскладывала солдатка отрезы и из шелка и из шерсти, угощала свекра конфетами, приглашала отведать чайку. Но будто бы ничего и не видел Никанор, сидел, молчал и не двигался.

Мать испугалась и этого непонятного ей внезапного посещения (впервые был свекор в ее захудалой избенке) и его молчания.

Но вскоре все разъяснилось.

— И сотенную прислал, не брешут люди? — спросил вдруг Никанор.