Холодные зори

14. ПЕРВЫЕ ШАГИ

И вот он уже далеко от родной деревни в небольшом рабочем городке на берегу красавицы Волги.

Приютила Васятку одинокая старуха, владелица развалюхи-хибарки. Постоялец был выгодный: навез деревенских гостинцев сверх условленных денег. И хозяйка пожалела парня, взялась готовить ему обеды. Не на заводскую сухомятку с первого дня садиться же отроку.

Без раскачки началась и рабочая жизнь Василия.

Рано утром поднял его первый предупредительный заводской гудок. А только-только успел одеться, как широко распахнулась дверь его каморки и по-городскому одетый, в новом картузе, но еще с деревенским румянцем на щеках и стеснительностью Игнат Адеркин пробасил:

— Как спалось-моглось?.. Пора, годок! Завод не тетка, все ко времени там и к своему месту… Потопали?

Не до бабкиных чаев тут стало Василию. Схватил на ходу половину булки, накрыл куском сала и еще ломтиком ржаного прихватил сверху, завернул завтрак в платок и сунул в широченный карман деревенского зипуна.

Игнат старался шагать степенно и чинно. Мелкой иноходью за ним семенил Васятка, худенький, не деревенской стати подросток в больших латаных, с отцовской ноги, сапогах.

Черные глаза его старались и увидеть, и удержать в цепкой памяти как можно больше из того нового и необычного, что посылает ему его городская, рабочая жизнь. Огромный заводской двор встретил паренька грудами угля, хитросплетением нераспутанных мотков ржавой проволоки, горами неотесанных бревен, горбыля, битого кирпича и завалами из множества железных болванок самой разной длины и профилей.

За всем этим ему бы сразу и не разглядеть массивных, приземистых корпусов завода, если бы до слуха не доносился оттуда скрежет металла, который, как вскоре увидел Васятка, в этих больших домах режут, строгают, обдирают, шлифуют и куют. Поначалу Васятку пугали удары сбрасываемых со звенящим отзвуком железных балок. Тяжко ухали паровые молоты, сотрясая землю при падении на разогретый, готовый для ковки металл.

Низкое ржаво-серое небо плыло над Васяткой в вязком и чадном дыму. Его густые черные клубы валили из будто воткнутых в небо вершинами огромных столбов заводских труб. Васятку поразило несметное число железных костылей и скоб, которыми особенно были унизаны до самой макушки трубы кирпичной кладки. Смрадные дымы длинными серыми хлыстами расползались над корпусами завода. Порывом ветра прибило вдруг чад и гарь низко к земле, и едкий смрад скрыл и трубы, и заводские корпуса, застилая глаза идущим. В лицо полетели колючие кусочки шлака, вызывая в горле перхотку.

Вся проезжая часть меж корпусами была искромсана спекшимися от зноя и духоты глубокими колеями от множества телег, тяжелых полков — длинных дощатых коробов, наполненных глиной, углем, песком или шлаком. Эти короба напоминали гробы с отверстыми крышками. Возле самих цехов, словно в лесу, вились плотно утрамбованные тропинки. Их до блеска отполировали тысячи рабочих ног, десятилетиями утаптывая эту землю и ранним утром, и днем, и ночью.

Еще запомнилось Васильку великое множество рельсовых путей и пересечений. Повсюду, казалось, торчали переводные стрелки с длинными железными рукоятями и тяжелыми чугунными грузилами. Со временем Василек притерпелся и к чаду, и к жаркому запаху пыльной и едкой гари, и к неожиданному басовитому реву заводского гудка, что вновь раскатился по всей рабочей слободке до самых дальних волжских пристаней. Но и тогда он не мог без внутреннего трепета слышать нарастающее откуда-то сзади или сбоку погромыхивание и визгливый скрежет неуклюжей, воронкотрубой «кукушки». Она мчалась по рельсам, громко стукоча на стыках, словно старый астматик, натужно шипя поршнями и разрывая Васяткины уши своим сиплым, пронзительно-тонким душераздирающим воем. За ней, лязгая железом, тянулись тяжело груженные металлом вагоны и платформы. Для Васятки на долгие-долгие годы внутризаводские пути остались тем грозным миром, который всегда жил по каким-то неизвестным ему, своим, никем не писанным законам.

Жутковатая оторопь перед безжалостной железной мощью вряд ли несла Васятке радость первооткрытия. Скорее она пугала неожиданной суровостью того трудового быта, который отныне на долгое время станет его повседневной жизнью.

Игнат сам не очень-то давно начал привыкать к этому нелегкому духу заводскому, его скрежету и грохоту, однако хорошо понимал уже, как трудно дается людям заработанный в этих условиях ломоть ржаного хлеба. И все-таки он по-своему любил завод, умел ценить свою нелегкую работу. И теперь хотел, чтобы и Васек, как и он, Игнат, со всем прилежанием и рабочей сметкой на своем месте старался и не портил марки рабочего человека, не тянул обратно в деревню.

В этот день Игнат решил показать братику особо важные и трудные, по его мнению, для работы заводские цеха — кузнечный и сталепрокатный.

Когда они вступили под каменные своды кузнечного цеха, на Васятку с обвальным гулом и диким посвистом, словно стеной идущая февральская вьюга, обрушился неистовый грохот. Только не холодом, а жаркой испариной встретило его под высокими кирпичными сводами это не очень большое по протяженности здание.

За каждым сиплым нутряным могутным вздохом следовал тяжелый гулкий удар парового молота. У Василька в этот миг словно бы все переворачивалось, и чудилось: стоит еще раз ударить молоту, и у него что-то там лопнет внутри и оторвется. Грохот и гул наполнили все его существо, в голове зашумело, заломило, зазвенело в ушах. Леденящие душу скрипы, чудовищный лязг и неожиданный свист будто распирали изнутри все его тело. Наверное, так вода входит в утопленника, и он постепенно перестает ощущать и руки свои и ноги, теряет нить мысли, не понимая, где он и что с ним происходит. Каждый мускул, каждая жилка напряглись у Васятки до предела, и он словно бы одеревенел.

Громкий грубоватый голос Игната здесь был неузнаваем: он почти полностью растворялся и исчезал в иных звуках. Васятка ясно видел, как шевелились губы, вздрагивали Игнатовы брови, но ничего не слышал.

С каким облегчением вздохнул отрок, когда Игнат снова вывел его на улицу! И это несмотря на едкий туман, в котором им пришлось преодолевать все расстояние до следующего цеха. Теперь лишь приглушенно слышались тяжелые, натужные вздохи, будто могуче пошевеливался огромный зверь, безуспешно пытаясь развалить крепкие каменные стены и вырваться на волю. Голос Игната приобрел для Васятки и прежнюю силу и прежнюю знакомость.

— Смотри мне, след в след иди! — повторил тот свое предупреждение, которого в цеху не слышал паренек. — Не то, не ровен час, под паровоз угодишь или кран за губу зацепит, а зазеваешься, можешь и в яму живьем завалиться.

Вальцовка встретила их новым, особо неистовым гулом. Устрашая драконьим шипеньем и обжигая сухим паром, один за другим появлялись из огнедышащего жерла стана обрубки сортовой стали. Грозно извиваясь, длинные огненные змеи, окруженные красным роем искр, сновали по всему цеху. Раскаленные стальные болванки катились по валикам одна за другой, иногда попарно, сплетаясь в какую-то причудливую раскаленно-красную паутину.

Соленый едкий пот выступил у паренька, стекая из-под шапки по щекам и шее за воротник рубашки, трудно было лишний раз вздохнуть.

«И как только люди так долго, всю рабочую смену, могут выносить эту адову жару и ужасающую духоту при таком оглушающем вое и грохоте?» — подумал Васятка. Но эти люди здесь несли еще и тяжелое бремя изнурительного труда.

Вот несколько полураздетых, в одних портах, без рубах, краснотелых, ужасно худых, с изможденными лицами рабочих-вальцовщиков бегут по цеху рядом с вишнево-красной болванкой, обдаваемые снопами светящихся и обжигающих искр. И как только они успевают вовремя схватить огнедышащую болванку огромными черными клещами с длинными рукоятками, чтобы она резко изменила направление и покатилась уже по другим валькам, где медленно начнет остывать? Рабочий дальше уже не следит за нею, а, грохая опорками по скользким стальным листам пола, спешит назад, чтобы затем опять бежать уже за другой длинной огненной балясиной.

Гул, и крики, и нестерпимый сухой пал, и невероятное удушье Васятка теперь воспринимал, как бы глядя на все это откуда-то издалека, со стороны. Все здесь увиденное показалось ему жутковатым, горячечным сном.

И он заторопился на волю, беспрестанно дергая своего наставника за рукав. Оглушенного и ослепленного, Игнат крепко взял за руку Васька и вывел из цеха.

Как же легко вздохнулось Васятке, когда они попали в мостовой, где работает Игнат, в это тихое просторное здание. Высотой своих потолков, круглыми проемами сводчатых, довольно широких и устремленных ввысь окон, строгостью и своей огромностью мостовой цех чем-то отдаленно напоминал церковный храм, виденный Васьком в родном уездном городе.

— Ну вот и моя хоромина! — как бы разгадав мысли Васятки, весело воскликнул Игнат. — Получишься в ремесленном, а там, может статься, и сюда пристрою.

Игната окликнул мастер.

— Ты побудь чуток один, а я быстро.

И Васятка остался поджидать возвращения Игната Степанова. Тут вновь заревел гудок. Цех стал заполняться рабочими.

Васятка с любопытством рассматривал поток людей, которые спешили занять места у огромных монтажных столов, возле тисков, у кузнечных горнов, на висящем над цехом огромном мостовом кране.

Но вот его внимание привлек парнишка, судя по росту да и по годам, его сверстник, только какой-то уж очень бледный и ужасно тощий. Под воспаленными веками его прищуренных глаз залегли большие, будто чернилами намазанные круги.

— Чё, новенький? — дружелюбно ударил Васятку по плечу паренек.

— Но-о-вень-кий, — врастяжку ответил поначалу не сильно расположенный к беседе Васятка.

— Откель? С Волги аль с Оки? — не унимался паренек.

— Издаля мы, деревню звать Осинники, намеднись прибыл, — немного смущенно ответил Василий, удивленный неожиданной бойкостью обшарпанного, худого и бледного мальца.

— Видать, по лесу званное, все осина да осина? — поинтересовался тот паренек, но не стал ждать ответа и еще спросил: — А тебя как звать-то?

— Васятка…

— Василий, значит, а меня — Филя…

— Филя? — переспросил Васятка, соображая, что бы это значило, как же его назвать полным именем.

— Ну-к, Филя! А чё? — не то удивился, не то обиделся новоявленный кореш. И пояснил: — Филя и есть Филя, ну а ежели мужиком доживу, тогда Феофилактом прозывать зачнут. Да Филя-от лучшее, короче… Давай поручкаемся, — вдруг предложил он и протянул Васятке свою грязную заскорузлую руку, на которой вместо большого пальца синел рубец.

Кореши поздоровались. И Васятка, любопытствуя о руке новоявленного дружка, по-крестьянски начал издалека:

— В ремесленном-от давно ль?

— Ужо год, поди, опосля циркуля…

— Какой такой это цир-куль… как там его?

— Циркуль, говорю тебе, машина вроде… На модельщика ладился, ну вот при пиле и состоял, круглая така, со шкивом ремень, она и крутится, визжит и воет. Зато и циркульной прозывается, шо кругла….

— Ну и чё?

— А и то: вдж-ж-ик этим циркулем по пальцам… И один к хренам собачьим, други, вишь, порезаны до костей, все в рубцах.