Холодные зори

— Ой, счастье-то како! — вырвалось у Агафьи. — Знамо, прислал. И поклоны вам, Никанор Устинович, низкие, сыновние — еще в письме том были. И всем сродственникам кланяется.

— Так, значит. Прислал, говоришь, — словно и не слыша о поклонах, продолжал дед Никанор. — Сотенную. Это хорошо. — И встал, застегивая полушубок. Потом шагнул к Агафье и, как о чем-то само собою разумеющемся, властно сказал:

— Неси сотенную, некогда мне рассиживаться.

Всего могла ожидать от свекра Агафья, но чтобы так вот — вынь да положь — потребовать у нее кровные, Мужем присланные ей, и только ей одной, деньги, — такой наглости даже она не могла предугадать.

— Каки таки деньги? — с явным вызовом свекру спросила сноха и подумала счастливо: «Ладно вышло Назару отдать, не то силой взял бы, черт дюжий». Никанор сразу понял, что хватил, пожалуй, лишку в своих притязаниях на Костькин присыл.

Он спокойно сказал:

— Дыть глянуть похотел, не видал ить целого сотенного. Вот и покажь!

— Не сотенным присланы, косыми, — ответила спокойно Агафья.

Тут-то и началось.

— Отец я сыну али нет ужо? — гремел Никанор. — Кто поил его, поганца, кто кормил, кто труду обучил?

— А пошто меня зудишь? — не стерпела сноха. — Мне прислано, моя и печаль.

— Кака така печаль? Козе под хвост пустить, а они на хозяйство посланы.

— Распоряжусь небось, теперь свои заботы, свой какой-нито дом и хозяйство свое.

— Вот и кидай свою половину, — спокойно сказал Никанор. И с угрозой: — А мои полста отдай, бога не гневи!

— Нету денег твоих, свекор, выгнал ты меня. Сама живу, всю сотню сумею к делу привесть.

Затопал Никанор ногами, кулачище поднял, закричал:

— Цыц, постыдная! Отдашь все по закону, к волостному пойду, в уезд пожалуюсь, через исправника, но свое возьму!

Так и зашлось сердце у Агафьи. Была бы сотня с собой, кинула бы полста и крикнула: «Подавись, старый хрыч, а теперь изыди…»

Но нет в избе денег, разве что целковый за иконой. Присылка у Назара. И сидит Назар, словно в рот воды набрал. Одна расписка у Агафьи за пазухой, не рвать же ее надвое.

И тут распрямился Назар, не спеша выбрался из-за стола, со всей решимостью ухватил огромной лапищей Никанора под локоть и стал его легонько из избы подталкивать. Только теперь будто заметил его присутствие кузнец.

— И ты тута? Все воду мутишь, — зло сказал Никанор.

А Назар все его подталкивает и подталкивает к двери.

— Да отцепись ты, репей старый! — развернулся вдруг совсем по-молодому кузнец и с силой вырвал свой локоть из Назаровой клешни, чуть рукав напрочь не оторвал, хрустнуло только в плече и зазияла дыра.

Назар больше силы не применял. Он только сказал Никанору, что денег у Агафьи нет и тот зря старается, все равно не получит и гроша ломаного.

— Кто ты есть, чё встревашь? — вконец обозлился Никанор и грудью пошел на Назара.

Могутные плечи все прямились и раздавались и у того и у другого. Оба рослы, оба кряжисты, у каждого — лапища, не рука, пятерней могут подковы гнуть.

Изба стала махонькой, черной от копоти, потолок будто еще более снизился, половицы жалобно заскрипели, а от спин, застивших окошко, в избе стало совсем темно.

Кинулась Агафья промеж дедов, сделай они по шажку — и расплющили бы ее, словно не было.

Но Назар неожиданно миролюбиво сказал:

— Агафья тут ни при чем, Никанор. Со мною судись. Вся сотня схоронена в моем дому. Приедет Константин, вот с ним и разбирайся.

Хлопнул Никанор дверью так, что стекла в окне зазвенели, и выскочил вон.

Вскоре ушел и Назар. Подпортил ему дед Никанор день ангела. Но косушку он все-таки успел опорожнить и пустую опять засовал куда-то внутрь необъятной поддевы.

А в избу набился народ. Во время скандала стояли под окнами, а теперь входили, чинно поздравляя Агафью с деньгами, пришли посмотреть, что прислал морячок.

Дотемна рассматривали люди наряженного в отцовский костюмчик Васятку, мяли в руках кончики материи, расхваливая присланное, нюхали сквозь цветастую бумагу пачки китайского чая. Мать угощала леденцами из железной коробки, которая к концу дня почти опустела.

Все сочувствовали Агафье, осуждали деда Никанора за жадность.

— Отделенная живешь, в своем дому, стало быть, и пальцем тронуть ноне свекор не должон, — говорили крестьянки.

— Не то ишо сход скликнем. Тады боле повытрясем кузнечика — два коня у него справные, пара коров да телки, а бараны, свиньи, птица, и в кузне деньгу зашибает. Все мало, лиходею, — вторили бабам мужики.

— Мотри, Ганя, грозился тя побить, — упреждали Агафью сердобольные соседки.

Поздно вечером пришел Игнат, внук Никанора, сын Степана, среднего из Никаноровых сыновей. Поскребся в окошко, а когда Агафья открыла ему, смахнул с головы малахай и весело спросил:

— После дедова наскока внука не погоните?

— Проходи, — ответила уставшая за день Агафья, — мы сродственникам завсегда рады.

— Дело у меня, тетка Агафья. Слышал, будто из самого Питера пишет Константин Никанорович.

— Там он, видно, Гнат, при заводе ноне…

— Отпишите ему, тетя, мол, кузнец Гнат, сын Степанов, племянник твой, земно-де кланяется и просит поузнавать там на заводе, не нужон ли молодой кузнец, ну и, знамо, как там с жильем.

— Чё ты, Гнатушко, али кто тя гонит? Вроде ты и у деда в доверии?

— Обрыдла жисть в дому нашем, тетка Ганя. Бежать надо куда глаза глядят, и чем скорее, тем лучшее.

Подарков смотреть Игнат не стал, о деньгах уже слышал, но не завидовал, а лишь порадовался за семью солдатки.

— А ты вот чё, — сказала Агафья, — сам писулечку изготовь, а мы ее со своим письмецом в один конверт…

— Спасибо, тетя, нацарапаю как-нито, а на почту могу и сам протопать, чтобы заказным сдать, это надежнее.

На том и порешили.

Вскоре Константин прислал письмо отцу с официальным подтверждением своего желания на раздел, но Агафье запретил еще что-либо требовать у Адеркиных. Сам же стал снова слать жене письма и даже деньги. Долгими вечерами просиживали теперь у семилинейной лампы с пузатым стеклом (ее прислал отец посылкой). Васятка разбирал сначала сам, а потом медленно вслух читал отцовы наставления. И тут же на большом листе белой бумаги (мать купила в лавочке десять листов и десять конвертов) начинал писать отчет о строительстве нового дома, о том, как исполнили отцовы наказы, и обе всем, что в ту пору волновало и заботило семью.

Пришло однажды письмо от Константина и племяшу Игнату.

И далее была приписка:

Поначалу не пускали Игната. Дед Никанор мрачнее тучи сделался, узнав о письме Константина. Да отец, Степан Адеркин, подсобил. Сам съездил в волость, выправил документы на Игната Степанова, собрал с женою харчи на дорогу, дал денег, сколь было, на проезд и на первые недели да и благословил своего Игната на новую, городскую жизнь.

Позже Игнат отписал отцу, что дяде Константину пофартило пристроить его к той партии рабочих Путиловского, что уезжала с семьями на Волжские заводы. Теперь он в кузнечно-штамповочном цеху подручным на паровом молоте, обедает в столовке, а квартирует, снимая угол у своего же мастера, у которого на молоте в подручных. У мастера хорошая приветливая жена и семнадцатилетняя дочка Даша Носкова. Девушка она славная, вместе ходят в вечернюю школу при заводском рабочем клубе, только Дарья грамотная и много помогает ему, Игнату, в ученье.

В Осинниках снова зима, одиннадцатая после ухода Васяткиного отца в солдаты. Поосунувшийся, но степенный, моряк Адеркин теперь напрочно вернулся к семье и вот уже стоит задумчиво на пороге своего дома. Приехал он сюда нынче уже не служивым, а рабочим-электромонтером. Еще, правда, не сменил своего бушлата с блестящими медными пуговицами на крестьянскую поддеву. Но голову все-таки прикрывала не матросская бескозырка с синими лентами, а смушковая теплая городская шапка.

А Васятка в своем светлом, теплом новом доме никак не может наглядеться на своего милого папаньку. И так ему хорошо!

Но уже к вечеру того же дня была у них с отцом сокровенная беседа. Человек рабочий, мастеровой, отец и в сыне видел не крестьянина, а рабочего. Да сын и сам заговорил о том, что хотел бы продолжить ученье. «Лучше всего, — подумал отец, — сделать это в ремесленном, заводском училище или просто в учениках на заводе в каком-либо из цехов». И решил Константин Адеркин направить Васятку на Волжский завод к Игнату.

Снарядили Васятку быстро. Ни причитания матери, ни слезные просьбы теток не остановили Константина Никаноровича. С увесистой корзинкой, где было уложено все самое необходимое, и мешком с гостинцами из деревни Василия усадили в поезд. Отправился Васятка вслед Игнату в далекий город работать там, где и как сумеет пристроить его отцов родной племяш.