Холодные зори

Излив свою душу по-польски, хозяйка начинает честить свою «дзевку» по-русски:

— Ее деньги! Ее деньги! Моя машинка, мои нитки, моя помощь… А кто ее учил, неблагодарную! За ученье платят!

И, вознося горе руки, пани Снизовска снова переходит на польский:

— То дьябло! Сама есть швента, як матка боска… Же мысь мы? Злодзеи?! А я-то, езус Мария, сама ей ситчику… Проше, сядай, шей себе, кохане, к празднику обновку[1].

Даже слезу пустила по случаю такого своего благородства пани Снизовска. Но теперь она обращалась прямо к Маринке и говорила подчеркнуто на чисто русском языке:

— Про копилку забудь. Живешь с нами, ешь со всеми… Какие тебе еще, как это ваша хлопска мова… шиши нужны?

Знает Маринка — пожалуй, на круглый золотой накопила она меди да серебра. Материя же эта стоит хорошо если три гривны. А жаловаться не пойдешь. Хозяйка всегда права. И всегда перед ней в неоплатном долгу Маринка.

Так рухнули ее планы заказать себе по колодке специальные ботинки на больную ногу, как посоветовала ей одна из заказчиц.

И подумала впервые Маринка о доле женской, об участи бедных, одиноких, как она, людей. Много ли их, богатых? Ее хозяйка портниха вон, а и то дыры заткнуть не всегда ей удается. Небось, в душе и сама не рада тем деньгам, что в копилке Маринкиной были. Да праздник на носу, а с заказчиц деньги сразу не получишь. Чего-то побаивается пани Снизовска. Всегда с ней говорит только по-русски, а тут враз столько всяких польских слов припомнила — и самых святых, и самых обидных. Нет, не может даже в эту горькую минуту сказать Маринка, что ей живется всех хуже. У нее и крыша над головой, и постель, и голодом не морят.

Каково же тем, кто вовсе не имеет ни кола ни двора, а если и имеют…

Вон фабричные. Вроде бы и с ремеслом, а живут — углы у хозяев снимают, работают от зари до зари, ходят кто во что одеты и всегда животы подтянуты, а в кармане разве что вошь на аркане.

Тем, у кого есть дети, почитай, и того хуже — ребенка не на кого оставить, хоть с собой на фабрику волоки, а хозяева каждый день еще скандалят: не там веревку натянула белье просушить, не тогда стирать взялась, грязь, вишь, развела, в хлеву будто. И пойдет перепалка — ночь коротка! Утром с гудком опять на работу. Получит баба получку, не знает, какие дыры заткнуть, хорошо еще, коли муж не пьяница да не драчун.

Нет, какой уж раз думает Маринка, надо такое вот ремесло выбрать, как у ее хозяйки, — вся работа на дому и мало хоть, но все денег больше, чем у фабричных.

Потому и молчит, не перечит хозяйке. А как денег жалко! Не подаренные, свои ведь, кровные, по копейке заработанные, год целый копила, ни на что не тратила, в самой малости себе отказывала.

Даже выигрыш в орлянку — копеек двадцать, а то и тридцать небось набежало, — и тот в копилке был, да сплыл.

«Неужто меня так и не вспомнит братец, не приедет посмотреть, как живу-тружусь, горе мыкаю?»

Невеселые думы лезут в голову. Одно спасенье от них — песня громкая да раздольная. Хорошо, что хозяйка ушла с детьми обновы покупать к празднику.

Развернула Маринка ситец, купленный хозяйкой, наметила по выкройке — из газеты ее давно себе приготовила, — взяла ножницы и давай кроить сарафан. А с работой и песенка на ум пришла. Поет Маринка и чует: вместе с тихой песенкой и горечь из сердца повылилась, стало спокойнее на душе и приветнее. Села Маринка за машинку, строчит, а песенку не обрывает. Не заметила, как и сарафан изладился.

Тут и хозяйка пришла. Диву далась.

— Ну и торопыга! Покажи. Похвались.

Натянула Маринка обнову по-быстрому, сидит сарафанишко как влитой, не ведет, не морщит, словно клубничка-ягодка красуется в нем девица о пятнадцати годов.

— А и впрямь умелица! И на руку скора! — похвалила ее хозяйка. — Петельки обметать да пуговки уладить — и готово, носи себе и в пир, и в мир…

Видно, поскребывают кошки на душе, что копилочку сироткину повытрясла, говорит Маринке, словно так и задумано:

— Сарафан добже, мила! Бери еще полтину: прикупи на кофту. Тесьмы хочешь? Монету додам — пятак, а то и гривну.

Сует Маринке пятак, гривенник и серебряный полтинник, а Маринка узнала его.

Как-то ночь не спала, все не верилось — две полтины за работу заказчица выплатила. Такая полная луна светила в ту ночь, заливая комнату серебряным сиянием, а Маринке чудилось, будто от ее полтинников расходится этот дивный свет с холодком, но зато какой блескучий.

Вот и вмятинка. Слышала, будто серебро в огне не горит и в воде не тонет. Бросила один на уголья, долго ждала и впрямь лежит в печи, только поблескивает, словно золото, в рыжеватый отлив, а опустила в ведро с водой — зашипел и пошел на дно. И тогда в сердцах как трахнет Маринка его колуном, что торчал в подпечье, посмотрела еще на полтинник и увидела вмятину. Испугалась, не испортила ли, схватила свои полтинники — и в копилку их, к медякам да гривенникам.

Ан теперь один из них, как раз самый приметным, вновь к ней в руки пришел, но уже как подарочек к празднику.

А что сделаешь? Поблагодарила хозяйку и шасть со двора. Скорее полтиннику надо голову сломать, не то еще раз, гляди, уже к ней не вернется. Так и появилась у Маринки полная справа праздничная. А помылась начисто и ленточки в косы вплела да надела кофточку белую под новый сарафан — не девочка, невеста стала. Соседки увидели, запричитали:

— Красулечка-сиротиночка! Чиста, бела и нарядна… Хоть завтра смотрины открывай…

— А цо, шановные, невяста правдива, пятнаша лет скоро[2], — гордится нянькой своей и помощницей Маринкина хозяйка.

— Хромота вот ее, сапожки бы ей протезные… — отвечает молодуха с соседнего крыльца. Говорит без злобы, без укора, жалеючи. И другая тут как тут:

— Вот подбросили б ей рубликов с триста — и с такими ногами от парней отбою бы не было. Девка — что говорить! Не девица, а клад у тебя, хозяйка. Слыхала, вишь, к празднику сама кофту и платье себе сладила.

— Бавелиа моя, а праца ее[3], мастерицы, — вставила хозяйка для верности, чтобы все оценили ее доброту, и от похвалы притом няньке своей не отказалась.

— Хорошая хозяйка у тебя, девица, заботится, вишь, к празднику, словно мать родная.

А Маринке все это — в сердце нож острый. Стоит бабы, языками чешут, а ей — будто в ножички играют. И так ловко у них получается: что ни бросят словцо — ножичек прямо в сердце, прямо в душу, прямо в самое больное, сокровенное.

Убежать — еще хуже того осудят: «Ишь, гордячка, с каким норовом».

И стоять невмоготу.

— Пойду малых посмотрю, не завозились бы перед праздником, примерили мы все обновки свои, теперь можно к завтрему их прибирать. Побегают авось и в будничном, не видать к вечеру-то.

Сказала — ее и след простыл. А бабы опять о ней:

— Разумница, экономница, заботница.

И не знает никто из соседушек, что второй уже день лежит на комоде под скатеркой у хозяйки письмо от Маринкиного брата Григория Борисова. Просит написать, когда лучше приехать, чтоб забрать сестру.

Не прошло и недели, как увидела наконец-то покинутая было всеми сиротка своего брата родного. Увидела и испугалась. Стоит в проеме дверей высокий, стройный господин в хорошо отутюженной серой тройке, с пальто-деми наперевес на согнутой в локте левой руке, с тростью и шляпой-котелком — в правой. Верхняя, такая родная припухлая борисовская губа закрыта щеточкой нависающих над ней рыжеватых усов.

Пани Снизовска не знает, где и усадить такого элегантного гостя.

Ее глаза не верят, что у такой простушки, как ее работница, столь интересный и респектабельный брат. Маринка явно дичится братца. И только бесконечно теплый, ласковый взгляд его смеющихся глаз, глубоко сидящих на худощавом лице, его прежняя открытая и мягкая улыбка, которая обнажает, как всегда, очень ровный и белый-белый ряд мелких, словно на выставку каким-то чудо-мастером изготовленных зубов, заставляют девушку сделать сначала робкий шаг навстречу ему. Но затем она с криком безмерного счастья бросается к нему в объятья, обвивает своими красноватыми от стирки, мытья полов и кухонных работ руками его шею. Провожаемая явно завистливыми взглядами соседушек, Маринка, разрумянившаяся от радости и быстрых сборов, покидает домик пани Снизовской.

Та картинно, явно для соседей и Маринкиного братца, обнимает и троекратно целует Маринку, смахивая носовым платком будто бы набежавшую от грустного ей расставания слезу.

Не менее картинно и Маринкин брат Григорий Борисов расшаркивается перед Маринкиной бывшей хозяйкой, и они с Маринкой отбывают на станцию. Их ждет неожиданная для Маринки поездка в Москву.

Решение это пришло Григорию неожиданно. Все расхваливали ему Маринкино швейное умельство, но он-то хорошо знал: чтобы стать настоящей портнихой, надо окончить портняжную школу, и не где-нибудь, а в Москве. Там можно и ноги подлечить Маринке. Благо Григорию через Москву ехать к новому месту работы, на Волжский завод, где ему светит должность инженера паровозостроительного цеха, почти такая же, как была у него в родной Бежице. Вот и завезет и устроит у знакомых отца, где и сам когда-то жил, в самом центре Белокаменной, в Верхних торговых рядах на Красной площади.