Холодные зори

19. НЕРВНЫЙ СТУПОР

Визит к доктору ничего не дал.

— Да, батенька, — сказал единственный на весь город земский врач, который лечил и нервные заболевания. — Думаю, это — нервный ступор. Купите валериановый корень, может, будет полегче, но заставить двигаться ее ноги ни я, голубчик, ни мои лекарства не смогут.

Всю дорогу до Бежицы Григорий не сводил глаз со своей тяжело больной сестренки.

Маринка, кажется, и не заметила, что брат привез ее в их старый бежицкий дом. Теперь сидит она в светлой и теплой комнатке в удобном венском кресле с причудливо изогнутой спинкой и удобными подлокотниками.

На окнах яркими красными огоньками приветливо светит садовая герань. Широкие желтые половицы пола чисто вымыты, и от их блеска комнатка кажется очень торжественной и большой.

Только ничего этого не видит Маринка. Она не чувствует даже, что на стуле возле овального стола, покрытого белоснежной новой скатертью, сидит и грустно смотрит на нее приземистая, но крупная, с большим крестьянским лицом женщина. Это родная сестра ее матери Ефросинья Силантьевна, ее родная тетя Фрося.

К вечеру была приготовлена и комната, в которой теперь будет жить Маринка. Фрося старательно взбила перину, застелила ее свежей простыней, положила подушки, а брат помог Маринке перейти сюда и оставил одну. Механически, ни о чем не думая, словно ничего не видя, Маринка с трудом разделась, молча легла в постель и натянула на себя ватное одеяло. Ей снова было холодно. Так, с открытыми глазами и без единой мысли в голове, пролежала она до рассвета. Несколько раз на цыпочках к ее кровати подходили то брат, то Фрося. Григорий с силой разжал десертной серебряной ложкой ее плотно стиснутые зубы и влил в ее сухой рот настой валерианового корня. Маринка проглотила настой, но сон не пришел.

— Какой уже день по-настоящему корки хлеба во рту не держала, — шепотом пожаловался в соседней комнате Маринкин брат. Но Фрося в ответ лишь тяжко вздохнула и вышла на кухню приготовить Григорию поесть перед работой.

Фросину беду не сравнить ни с пожаром, ни с наводнением, ни даже с эпидемией холеры. А то, что постигло ее в этом злосчастном году, было вместе с тем немалым горем и для Григория, и для Маринки. Только нельзя сейчас Маринке знать и половины того, о чем она когда-никогда, но должна будет узнать.

Тяжелое, хуже не бывает, время выпало.

Рождество в Спиридонках было горькое и сухое, а новый, 1904 год и того хуже. Дедушка всю зиму болел, работать и вовсе не мог. У него вздулся живот. Поначалу думали, от голодухи, но вызвали фельдшера из Старинников, тот сказал — закупорка мочевого пузыря, медицина бессильна. В больших муках, но с ясным взором (его глаза виновато и печально смотрели на Наталью Анисимовну, будто говорили: «Прости, мать, не сумел пожить доле, пособить в хозяйстве»), не проронив ни слезинки, не издав и единого стона, отошел в первые дни нового года дед Силантий. И даже скрипочки его сладкозвучной не осталось на добрую память о нем. Унес ее фельдшер за визит — сынок у него подрастал смышленый, так он сам предложил Спиридоновым такую расплату за пользование больного. Да больной-то недолго протянул. А долг платежом красен.

Шла далекая и близкая маньчжурская война. Бились солдатики и падали, истекая кровью, на поле брани за тридевять земель, а горе мыкала, почитай, вся бедная матушка-Россия.

К весне призвали в солдаты и Дмитрия Курсанова и вскоре отправили в полную безвестность. Значит, на тот самый далекий и кровавый маньчжурский фронт. Их подросшая уже, такая сметливая и ласковая Катенька приказала долго жить еще по весне прошлого года — унесла ее черная оспа, что свирепствовала в тех местах.

А когда гуляли на заимке, провожая рекрутов, пришли в избу Митя с Фросей, чтобы побыть последний час вместе наедине, и нашли возле порога остывающее тело Натальи Анисимовны — не выдержало старое сердце стольких кряду напастей и надорвалось.

Ефросинья хоронила мать уже без мужа, в одиночку. Заступом и ломом сама выбивала и выковыривала смерзшуюся землю, сама сколачивала из нетесаных досок большой и неуклюжий гроб, сама несла на руках ко гробу, установленному возле могилы на погосте, завернутое в одеялко тяжелое, несгибаемое тело покойной матери, с большим трудом укладывала его в гроб, забивала крышку и на веревке — сначала одну, а потом другую сторону — опускала его в холодную могилу.

Долго ждала весточки от Дмитрия, а когда получила его треугольничек и узнала адрес, тут же отписала ему, что покидает родные места и едет к Григорию Борисову в Бежицу, где и будет ожидать возвращения мужа с войны. «Здорового или покалеченного, только бы вернулся», — закончила она письмо, смоченное горькими бабьими слезами.

Долго не находилось охотников и за бесценок в такие трудные времена купить дом со всею нехитрой крестьянской утварью. Только к осени Фросе удалось развязаться с крестьянским хозяйством. Гриша еще раньше писал ей, что она может приезжать, живет он бобылем и вместе будет веселей.

Недавно Фрося поселилась в Бежице и со всем рвением принялась за домашние дела. Устраиваться на работу Григорий ее не пускал, просил вести его холостяцкий дом по-семейному, наладить завтраки, обеды и ужины, потому что от сухомятки он совсем извелся и стал терять здоровье.

И вот она, новая печаль.

Фрося неустанно хлопотала вокруг занедужившей племянницы, а Маринка, хотя и одетая, и причесанная, и обласканная Фросей, была по-прежнему как неживая. Она молча сидела у окна с широко открытыми, но какими-то пустыми, бездумными глазами.

Григорий очень рано сегодня ушел и быстро вернулся на таратайке. С ним в дом вошел его друг, возчик Прохор. Они вместе со стулом подняли тепло укутанную Фросей Маринку и вынесли на улицу, глубоко усадили на мягкое сиденье тарантаса. Брезентовый с кожей верх этого немудреного экипажа был поднят.

— К пристани, — распорядился брат.

Разные пристани бывают. На Волге иной раз это ну прямо-таки настоящий дворец — тут тебе и билетные кассы, и трактир, и пакгаузы для хранения ценных товаров.

Другое дело на реках несудоходных. Но и здесь, на Десне, ниже Брянска, верстах в десяти — пятнадцати от небольшого сельца Кокина, не то Кочина, была своя пристань — скорее, небольшой плот из трех рядов бревен среднего сечения и горбыля, с будкой от дождя и от ветра для перевозчика.

Река в этих местах еще не очень быстрая и не такая бурная, как там, где течет она узкой лентой меж крутых берегов. Здесь она делает широкий поворот в сторону левобережья с большими пойменными лугами. Вот отсюда она и пойдет делать одно за другим свои речные коленца, словно этими бесконечными зигзагами нарочно сдерживая свой прямой бег перед стремительным подкатом к непроходимым лесным дебрям, что встанут бок о бок с ней где-то неподалеку от славного Трубчевска.

Игрива Десна и норовиста. Иной раз ее шальные, быстрые воды так подопрут берега, что тем впору в стороны податься. Только вот многовековые дубы, глубоко в землю пустив свои могучие корни, да мощные прибрежные рамени еловые реке мешают. Одно остается тогда Десне: прорвет озорница «лесной фронт» в более широком месте и выкинет новое свое коленце. На такой реке глаз да глаз нужен. На обязанности перевозчика лежит еще и присмотр за рыбачьими баркасами, что стоят на приколе под ракитами, которые низко нависли над излучиной широко, плавно и спокойно текущей здесь реки.

Есть у него и своя рыбачья шаланда о два весла, широкая, уемистая и легкая на ходу. Сюда-то и слетал еще вчера Григорий с другом Прохором на его безотказной Лыске. Сговорил у перевозчика на две недели эту лодку. Тут же у рыбаков призанял котел для ухи, пару надежных удилищ с лесками и крючками да перемет. Подкинули ему рыбаки по-братски две новые рогожи и пару больших холщовых мешков, чтобы набить для спанья травой или соломой. Дали на время и две теплые стеганые ватные поддевы. Одеяло и подушечку для Маринки и весь съестной припас Григорий вез сейчас с собой в Прохоровой возке.

Спички и зажигалка всегда были с Григорием: он давно уж стал заядлым курцом. И путешествие это его придумка.

Недавно он получил письмо от Нюры, сердобольной Маринкиной подружки. Она подробно рассказывала о Маринкином бунте против мадам Аннет.

«Переутомилась, переволновалась, получила неожиданный удар, что называется, ниже пояса, — думал брат и не по врачебной науке, но по сердечной, родственной логике решил: — Устала, надорвалась сестренка. Нужен хороший отдых».

И вот сестра с братом уже на корме рыбачьей лодки, плотно нагруженной немудреным скарбом путешественников.

Брат сел на весла, скрипнули уключины, и лодка заскользила вниз по реке, выбираясь на быстрый стрежень.

Прохор прощально махал кнутом, мысленно благословляя друга и его сестру на удивительное в те времена плавание по капризной, вертлявой и многоводной реке.

Начался первый день лечения Маринкиного недуга по методу, не предусмотренному еще тогда ни одной медицинской книгой, но подсказанному добрым сердцем брата.