Холодные зори

4. В ПОРТУ ОДЕССКОМ

В Одесском порту, этих южных воротах России, случались и в старые времена самые неожиданные встречи, знакомства. И лучшим клубом бывали матросский кубрик, ближние к порту кабачки или одесские бульвары.

В одном из шумных, угарных от самокруток, папирос, сигарет и множества трубок портовых кабачков и встретил Иван Борисов хорошего знакомого еще по молодым годам. Встречались в детстве, поближели позже, когда оба стали парнями и хаживали на деревенские улицы то к Адеркину в Осинники, то в сельцо Старинники, а то и к Борисовой дролечке в Спиридонки. Потом один — Иван Борисов — с молодой женой подался на заработки в город, стал заводским, другой — Константин Адеркин — ушел на цареву службу.

Сидел Константин Адеркин в кругу морячков и вспоминал один из своих походов через Дарданеллы. Тут и подсел к ним скучающий в Одессе одиноко Иван Борисов, прибывший сюда кое за каким из заморских материалов для московских строек…

— Тю, братва, видать, взаправду говорится: месяц с солнцем никогда не сойдутся, а молодец молодца и посередь океан-моря завсегда могет встренуть.

С этими словами Константин крепко обнялся и смачно расцеловался со своим корешем.

Сгрудились потеснее, усадили дружка, налили по новому бокалу пива. И Константин Адеркин продолжил свой прерываемый дружным хохотом и возгласами одобрения рассказ, который мы не можем отказать себе в удовольствии передать так, как он тогда всем, думается, послышался. Что в нем правда, где выдумка, сам ли то Константин Адеркин сочинил или слышал от кого, не нам знать. А суть дела состояла в том, что попал Константин Адеркин в турецкие бани. Об этой диковине и шла теперь дружеская, задушевная, но бурная беседа.

— Да, так вот, братаны, не хошь не слухай, а врать не мешай, — начал Константин. — Сошли мы как-то на берег. Дело было, кажись, в Константинополе. Печатаем строевым по грязным улочкам, сплошь заставленным лотками и лавочками. На всех языках лопочут торговцы, хватают за рукав и силой тянут, расхваливая свой товар. Под ногами снуют целые своры жирных, откормленных псов. Шум, гам на этих улочках. А отчинили ковер, что заместо двери в баню служит, вошли туда — и тишина, покой.

Огромная мраморная лохань — бассейном называется — по самой средине обширного каменного помещения. Красотища. По стенам все горшочки, расписанные узорами невиданными, а на медных крюках повсюду клетки с певчими птичками покачиваются. Одна стена — горячая — это большая печка сюда выходит, а возле печки — ну прямо целый базар самых диковинных трубок для табака (без трубки во рту и турка не турка). А еще стоит множество кофейников. Очень турки кофий черный любят. Глянешь в чашку — одна гуща чернющая, а он все тянет и тянет.

У турок бани почище иных российских дворцов — и пол, и стены мраморные. Повсюду турецкие письмена выбиты, и на столбах малахитовых, и на мраморных скамьях. Пол каменный и такой горячий — голой ногой не ступишь, деревянные колодки дают. Не успеешь одежонку скинуть, набегают служители. Один такой здоровенный детина, грудь, руки черным волосом кольцами, как на барашке, заросли, бородища — что усы, а усы — что две бороды вразлет. Зубы белые, глаза словно буркалы с красными белками навыкате — ну, страсть погибельная. Мигом стянул с меня этот банщик и ботинки, и клеш флотский, с головы до ног крепенько так укутал в белую простыню, словно в саван, а на голову чалму накрутил из мягкого банного полотенца. Ну, на ноги, я говорил уже, деревянные колодки. И поцокали по каменному полу вниз, в теплую баню. А там уже новый банщик ждет. Берет, словно вазу хрустальную, и кладет на рогожу вроде китайской циновки, расстеленную прямо на полу. Положено у них отдыхать, привыкать к жаре банной, перед мытьем сил набираться.

Лежит слуга ваш покорный, Адеркин Константин, сын Никанора, минный механик первой статьи крейсера «Адмирал Нахимов», простыней укутанный, на циновке в теплой бане и от приятного тепла и такого ладного запаха, будто в клеверах идешь, меня даже малость сморило и в дремоту кинуло. Но банщик тут как тут. Снова колодки на ноги, под локотки вежливенько поддерживает, а сам толк-толк — в другую баню ведет.

Купол здесь высокий, как в церкви, но сплошь в сквозных прорезях-оконцах с разноцветными стеклышками. Словно звездочки на небе, стеклышки мерцают, а кругом колонны белые, что у наших русских бар в усадьбах. Посередь бани вроде трона царского или лобного места возвышение. Туда-то и положил меня, разнесчастного, огромадный, расстрашенный и неугомонный турка. И снова в приятной истоме задремал русский моряк. Но опять вдруг толк-толк, чеботы деревянные на ноги — и в другую баню. Вот где жара так жара: пекло адово.

И вновь я на полу. А банщик на волосатые ручищи свои еще и шерстяные варежки натягивает. Потом взял вместительное серебряное блюдо с вдавленными в него турецкими надписями, наполнил его с краями водой — и шарах в меня. Рядом медная чаша стоит, а в ней кисть из рогожи вроде малярной, только без деревянной палки. Банщик начал пену мыльную взбивать. И давай обеими перчатками в мою плоть эту пену втирать — и щекотно поначалу и ужасно как приятно, когда с пеной и соль морская, и грязь земная с тела прочь сходят, все поры воздуху открываются.

Но тут-то вот и началось то, чем турецкие бани славятся. Ни с того ни с сего вдруг как кинется страхолюда-турка на меня, прижал к полу своим сизым от загара коленом да как шваркнет косточками пальцев не то локтем по хребтине, ажно у меня искры из глаз посыпались.

А бронзовый от загара турка злобствует, не унимается. Теперь начал хватать меня то за руку, то за ногу, да и давай их мять, крутить-выворачивать, будто вывих вправляет, а сам все вновь и вновь локтем по хребтине, а потом перчатками щип да щип по всему телу. И тут снова за руку так крутанул, что перевернул одним махом меня на спину, а сам всей силой на грудь навалился. Тут и дыханье у меня занялось…

И что же вы думаете? Словно из чистилища вышел. На мое крайнее удивление, не только жив остался, но скоро вдруг все совсем отлегло. И не больно, когда руки выкручивает, и когда по хребтине локтем прохаживается, и когда все ребрышки перещупывает. А на душе благостно так и покойно. И стал морячок русский жизнь каждой своей жилочки чувствовать, а по косточкам приятная истома разлилась.

Банщик же знай поливает водой — горячей, похолодней, теплой, еще холодней, пока до совсем холодной не дошел.

И тут почувствовал я себя так, будто заново народился. Стал как свежий огурчик. Не только Черное, а и Средиземное море мне теперь нипочем.

И началось возвращение в предбанник. Снова простыни с головы до ног и чалма на голову, опять малиновый рай, где высокий сводчатый потолок с куполом и стекляшками, что словно звездочки мерцают. Полежал теперь там я еще разок в свое удовольствие, ну, а затем вернулся на галдерейку, где диваны длинные, простынями накрытые, а на них турки лежат, кофе пьют и трубками попыхивают. От трубки турецкой я отказался, а шипучки холодной да чашечку кофейку турецкого отведал с приятствием душевным и усладой.

А тут и одеваться команда. Боцман ходит от банщика к банщику, от слуги к слуге — расчет за свою команду держит. Это вроде чаевых: бакшиш у них называется.

— Вот это баня так баня, четверти водки не жалко за такую головомойку! — восхищенно воскликнул Иван Борисов.

— Не жалко, — так ставь, братан, с пива только опух в животе и бурчанье.

— Так нет же бани-то? — оборонялся от непомерного запроса Иван.

— Будет, — не унимался Константин Адеркин. — Приезжай к нам в Осинники, не хуже турки тебя и напарую, и веничком исхлещу, и бока тебе наломаю. Ставь, Иван, за встречу по первой, не жадничай, за мной не пропадет.

И начался тут небывалый кутеж.

Но сколь ни хмельны были, а успел-таки Борисов поведать дружку о беде своей с женою Матреной Силантьевной, сказал и о том, что до сих пор дочка меньшая в Спиридонках у деда… Только боится он, Иван Борисов, и нос туда казать.

И договорились, что навестит Адеркин Маринку Борисову, когда домой вернется. На том и по рукам ударили, Иван Константину даже денег на подарки дочке сумел ввернуть, как только тот ни отбояривался.

Но жизнь повернула все иначе.

Только сначала надо рассказать о Маринкином житье-бытье.