Холодные зори

Козлова, соседка по дому, была тайным осведомителем полиции и жандармского управления. Она выдала полицейским даже родного брата. От нее они хорошо знали о роли Кочурина в партийной организации и в дружине, а также о тех, кто бывал с ним дома, кто с ним работал. Но не знала она и не могла знать, куда отошла дружина во главе с Сочаловым и Кочуриным, где укрылись «зачинщики» и «главари». Но твердо Козлова знала, что ни у Степана Кочурина, ни у его друзей никогда не было тайн от Ксении Ипатьевны.

Кочуриной прижигали тело раскаленными на угольях шомполами, ее избивали этими же шомполами и казацкими нагайками со свинчаткой, потом обливали холодной со льдом водой, чтобы снова пытать.

Но она молчала.

Так и умерла, не сказав палачам ни одного слова.

Чернокосую красавицу Фрузу полицейские поджидали долго. Ее мать они убили выстрелом в упор, а тело бедной женщины сбросили в подпол. Люк оставили открытым. Лампу загасили. Лишь малиновый свет лампадки падал на образа. Входная дверь была неплотно закрыта, и ее слегка раскачивало ночным морозным ветерком. То она откроется немного, скрипнет в подмерзших петлях, то ее прижмет ветром, она еще раз жалобно скрипнет и прикроется, но не плотно. Налетит новый порыв ветра, и дверь снова заскрипит, застонет и приоткроется, напуская в сени холод. Внутренняя дверь была прикрыта плотно, но не заперта.

Фруза отпросилась у Корзановой в госпитале проведать мать и, озираясь по сторонам, где улочками, где проходными дворами бежала, чтобы до рассвета успеть вернуться к подружкам.

Ей показалось странным, что входная дверь, всегда плотно прикрытая заботливой хозяйственной матушкой, сейчас визжала на петлях и стукалась о порожек. Прикрыв плотно дверь, Фруза прислушалась. Огня в доме сейчас почти никто не жег так, чтобы видно было с улицы, но свет лампадки Фруза увидела еще подходя к дому.

Раскрыв дверь в комнату настежь, Фруза сама осталась в сенях. И снова стала прислушиваться. Ей показалось, что кто-то тяжело дышит за печью. «Может быть, мама устала за день и угрелась». Из комнаты тянуло теплом. И тут Фруза увидела открытый люк подполья. Не случилось ли уж чего с мамой, подумала Фруза и кинулась к открытому люку.

Розовый отблеск лампадки дрожал бледным колеблющимся светом, чуть озаряя запрокинутое лицо старой женщины. Полные ужаса глаза матери были широко открыты, и Фрузе показалось, что в ее зрачках теплится жизнь. Крупное ширококостное тело старой женщины было неестественно вывернуто и терялось во мгле. Фруза низко наклонилась, чтобы рукой коснуться материнского тела. Но в это время сверху на нее свалилась чья-то непомерной тяжести туша. Фрузина шея была прижата к острому краю люка, и ее лицо оказалось почти рядом с лицом ее мертвой матери. Одна рука упала вниз, в темный люк, а другую ей заломили назад, на ноги набросили петлю и больно стянули веревку. Теперь чья-то лапища шарила в темноте, выискивая ее свесившуюся вниз другую руку. И вот уже обе руки сыромятным узким, но крепким ремешком вдруг намертво стянули за спиною так, что хрустнули косточки в предплечьях.

Скрывая следы преступления, казаки облили керосином и подожгли дом.

Всю ночь жители соседних домов боролись с пожаром, отстаивая от огня свое жилье.

Стены дома сгорели. С одной стороны стропила вместе с крышей рухнули во двор, и взорам жителей открылась картина гибели Фрузы и ее матери. Обнаженное тело Фрузы, слегка обожженное пламенем, было и сейчас красивым. И поэтому особенно явно проступали следы издевательств: выломанные руки не держались в ключицах, ноги до кости обрезала туго стянутая веревка. На избитом, исщипанном теле повсюду зияли бурые кровоподтеки, а лицо оставалось спокойным и прекрасным, только запекшаяся кровь на покусанных губах говорила о муках, которые перенесла эта женщина.

В подвале полностью уцелел труп матери. Хоронить было некому, и оба трупа на санях, закрыв рогожей, свезли в поселковую покойницкую при кладбищенской церкви. Соседи знали, что у Фрузы есть друзья, они узнают о ее участи и придут. Знали об этом и жандармы. Они караулили на месте пожарища, но забыли о покойницкой. Следующей ночью Василий Адеркин вместе с Дарьей Степановой выкрали труп Фрузы из покойницкой и увезли его на санках.

Блеклый свет луны все-таки помогал. Зоркий Васек, хорошо помня к тому же по недавней вылазке с Козером на это кладбище склепик, в котором он теперь копал последнюю домовину Фрузе, быстро и верно вел там внутри, под прикрытием свода свою скорбную работу. Могилка получилась неглубокой. Фрузу плотно завернули в одеяло, которым ее тело было прикрыто, когда везли ее с Дашей сюда, и засыпали тонким слоем земли. Для надежности положили на холмик найденный неподалеку железный венок. Но это уже была излишняя предосторожность, так как могилку-то в склепе издали было не видно.

Рано утром того же дня на заборах домов, телеграфных столбах и сохранившихся еще кое-где афишных вертушках была вывешено объявление:

Есть-то людям надо: с неделю лавки в поселке вовсе почти не работали, а до того шли стачки по цехам, в иных семьях ни гроша ломаного не осталось. И потянулись рабочие к конторе. Кто зашагал по узеньким улочкам, иные шли со стороны Соборной, от школы. Словом, получилось как раньше, в обычные будни. Валом валит черная масса людей к проходной, чтобы начать трудовой день.

И только-только поравнялись первые из них с канцелярией пристава, как от ворот проходной, а вслед за тем с крыльца и из-за угла этого неуклюжего домины как пальнут прямо по безоружной толпе рабочих. Один замертво упал, другие стали жаться к забору или тут же посередь мостовой плюхнулись на грязный снег, а сзади напирают, не поймут, в чем дело. Бросились спасаться врассыпную, но улица не широка, полицейские гогочут и палят то ли над головами, то ли прямо в рабочих.

Эту страшную весть принес в госпиталь Викентий Викентьевич, который принужден был, пользуясь темнотой и всеобщей суматохой в городе, тайно пробраться в собственный домик, чтобы взять все последние запасы медикаментов, бинта, ваты и ампулу с морфием для необходимой срочной операции Марине Борисовой. Во что бы то ни стало надо было обязательно извлечь из ее тела осколки.

— Покричи, родненькая, не сдерживайся, разрядись, выплачь боль, — сочувствовали ей подружки, но она не слышала их.