Холодные зори

19. НАВСТРЕЧУ БУДУЩЕМУ

…Зеленая, трепетная, словно озябла на ветру, но все-таки светясь на солнышке всеми своими резными листиками, низко склонилась над Маринкиным безвольно распластанным телом родная и близкая сердцу белостволая березка. Где-то журчал ручеек, звенели птичьи голоса и тяжко ухала земля, содрогаясь по временам от ударов далекого грома…

— Что сказал Викентий Викентьевич? — Василек с горестным состраданием смотрел на свою давнюю подружку. Ее круто забинтованные рука и нога были лишь чуть прикрыты почти сползшим на пол одеялом.

Осторожно поднял его концы Васятка, легонько сверху накинул на больную, чтобы не причинить излишней боли ее ранам. Потом задумчиво сказал:

— Сколько горя, сколько лишений и слез… Но мы и дальше пойдем, подружка, мы должны с тобой увидеть то, за что мы льем сейчас кровушку и принимаем столь большие муки.

— Что сказал доктор? — спросил он у Глафиры Баковой.

— Викентий Викентьевич стал какой-то резкий, нервный, что ли, — вместо прямого ответа проговорила, глотая слезы, Глаша.

— Что он сказал? — настойчиво повторил свой вопрос Василек.

— Нужно много, очень много труда, впереди еще немало страданий, но мы не беспомощны, хотя и не боги, вот что с раздражением в голосе сказал нам Викентий Викентьевич. А вообще-то нужна больница, и лучше всего в губернском городе, — ответила, наконец, Васятке Глаша.

Теперь Васек Адеркин пропадал в поисках хоть какой-нибудь самой захудалой подводы. Дело в том, что на санях еще не ездили в городе. Поэтому надо было искать телегу.

Более двух недель прошло с тех пор, как Марина Борисова ушла из дома на баррикады, а после кровавых событий в поселке, когда свирепствовали казаки-каратели, пьяные полицейские и мстительно беспощадная жандармерия, брат ничего не знал о ней. Надежда увидеть ее в живых окончательно развеялась, когда до него дошел страшный слух о том, будто бы в столовой, подожженной казаками и полицией, сгорело много активистов-подпольщиков.

И вот теперь незадолго перед рассветом ее верный друг Василий Адеркин пробирался глухими проулками и проходными дворами к ее дому.

Брат, увидев его на пороге дома, побледнел, словно испугался этой встречи. Но вот он пришел в себя, с широко распростертыми руками шагнул навстречу Василию и крепко его обнял.

Все в доме оставалось по-старому, но какая-то печать запустения и одиночества лежала на всем. А жизнь диктовала свои законы. Григорий Борисов уже успел на спиртовке в гостиной вскипятить металлический чайничек с крепкой заваркой китайского чая. После нескольких глотков этого ароматного напитка Василий ощутил, будто и в доме стало как-то уютнее. Мертвенная бледность исчезла с лица Григория, глаза были грустны, но в них заблестел прежний живой огонек интереса, на щеках выступил яркий, так свойственный больным туберкулезом румянец. Василий рассказал о Маринке. Брат протянул к нему холодные руки, еще раз крепко обнял, и скупые мужские слезы проступили в его глазах. Оба они решили, что повезет Маринку в город Василий на подводе, которую ему найдет Борисов. Ему, Григорию, надо поспешить на завод, чтобы успеть обо всем договориться на извозном дворе. Пока не уляжется разгул преследований, арестов и убийств, Григорию, решили они с Адеркиным, не надо проявлять какой-либо активности, но когда Василию удастся пристроить в губернии его сестренку в больнице, вся забота о ее дальнейшем лечении ляжет на его плечи. На всякий случай на бланке начальника цеха Григорий набросал записку главному врачу в больницу, где просил оказать всяческое врачебное содействие его сестренке, случайно раненной на улице разорвавшимся артиллерийским снарядом. Все необходимые расходы по уходу за больной и на лекарства он обязался оплатить.

И Василий уже к рассвету следующего дня получил просторную телегу с солидным покровом свежей пахучей соломы, укрытой брезентом, с надежным, до лоска начищенным битюгом, помахивавшим высоко подвязанным хвостом. Попался ему и добрый опытный возница.

С большими предосторожностями на двух волосяных матрацах с подушками в изголовьях на эту телегу была уложена Маринка, очень ослабевшая после операции, проведенной Корзановым по извлеченью осколков, и бредившая от внезапно высоко подскочившей температуры. Ее бережно укутали в ватное одеяло, а сверху набросили крестьянский овчинный тулуп.

На самом передке телеги, свесив ноги над передним колесом, устроился возница, а в головах, просунув ноги между матрацами и обхватив руками оба края телеги, в довольно неудобной для дальней поездки позе, уселся, словно застыл, Василий Адеркин. По тихим, пустынным до гудка улочкам поселка быстро протарахтела телега, спеша к Волге, на проселок, чтобы миновать большую Шоссейную улицу и, сколько можно, вообще сам большак. По зимнику, проходившему близ берега Волги, поехали шагом. Было вязко, да и коняга уже приустал от спешной пробежки к выезду на проселок. Василий и хозяин коня и телеги шагали по обочине, выбирая твердые, смерзшиеся бугорки, но иной раз проваливаясь сапогами в занесенную снегом и подмерзшую лишь сверху грязюку. Потом дорога стала лучше, и Василий снова занял на телеге свое место. Телега все катилась и катилась, влекомая могучим битюгом, от которого уже валил пар, а сам он еще больше лоснился от выступавшего пота. «Коли конь не храпит, а с его губы не падает наземь пена, значит, есть еще силы тянуть, а постоит — может и застудиться», — думал возница, идущий теперь рядом с головой коня, придерживая его за недоуздок.

Откуда взялись эти два казака, никто и не заметил, пока не нависли они над телегой, обдав всех сивушным перегаром. То ли возвращались сами тайной тропой подале от начальства после загула где-нибудь близ большого города, а может быть, и тут установлен казачий патруль. С ними в спор не вступишь. Они вооружены до зубов: по бокам свисают шашки, за плечами посверкивают короткие дула карабинов, у каждого в руках треххвостовая, витая из сыромятных ремней казацкая плеть.

— Откеля и докеля след держитя? — грозно пророкотал, видно, старший из них, приземистый усач с лихо заломленной на серебрящихся кое-где сединой густых волосах папахой и большим сизо-красным носом.

— В городскую больницу сродственницу отвезти подрядили телегу, да больно слаба она, по булыжине разве выдержит — вот и тянем проселком, — недобро сверкнув глазами, но почтительно отвечал Василек.

— А хто такие будетя? — не унимался старшой.

— Это хозяйка школы кройки и шитья, сестра инженера Волжских заводов Григория Ивановича Борисова Марина Ивановна, — отрекомендовал Василек больную.

Но казак этих тонкостей не понимал. Ему не понравился уж больно непокорный блеск Васильковых глаз и его вымученная улыбчивость.

— А ты хто? — продолжал свой допрос казак.

Конь под ним был норовистый, так и налезал широкой грудью на Василия, нервно переступая ногами и слегка похрапывая, склонив набок шею, явно с трудом подчиняясь натянутым удилам.

— Василий я, Адеркина Константина сын. Отец мой — правая рука начальника Центральной электростанции Волжских заводов, первый помощник старшего мастера Павла Александровича Хорошева.

— Это чё за должность така — права рука? — со злобным лукавством спросил казачина и отпустил поводья. Конь, почуяв волю, двинул вперед, сбив Василия с ног, и затанцевал над поверженным, еле тот успел убрать ноги из-под звякнувших о смерзшуюся колдобину конских мохнатых копыт.

Будто чтобы остепенить коня, казак наотмашь стебанул нагайкой, все три хвоста которой прошлись по Ваську. Жгучая боль опалила парня, но не до обиды тут было: не о себе, о раненом товарище думал Василек.

— Разрешите, ваше благородие, объяснить! — будто и не хлобыстнул его тот, быстро вскочив на ноги, прокричал Василий.

— Чё орешь? Чё орешь, скаженный! — не унимался старшой.

— А насчет правой руки поясненье дозвольте дать. — Василий притопнул ножкой, склонил голову к плечу и принял позу, ну ни дать ни взять — половой в трактире перед разбушевавшимся купчиком.

Все это казаку было как маслом по сердцу: нагнал, мол, сразу страху, нелюдимость из тебя ажно единым духом вышибло. Шут, мол, с тобой, поясняй. И даже осклабился. Василек уловил эту перемену к лучшему и, словно солдат на плацу перед фельдфебелем, отрапортовал:

— Как есть, ваше благородие, у кажного хозяина в лавке, к примеру, или там как у нас в трактире Спиридонова на большаке, правая рука — приближенный, особо доверенный служка, там кассир али половой, так и мой отец, Константин Адеркин, самый верный пес его высокоблагородия бывшего его императорского величества морского офицера старшего ранга. Кого хошь спросите, да и мой хозяин с ним ажно ручкается.

— Запел, мерзавец. А то ишь, глазищами зыркать да ухмылочки выламывать, — и казак, уже «любя», для порядка, не очень сильно вытянул плетью Василия по плечу и ноге.

Напарник огрел своей плеткой возницу, развернул коня, заехал с другой стороны, сделал лапищей «общую смазь» по физиономии лежавшей в беспамятстве Маринки, хохотнул и опустил свою плеть на круп прядавшего ушами от холода битюга. Тот с силой рванул телегу и пустился в галоп так, что возница за ним еле успевал.

Василек не побежал догонять телегу. Он развязал платок и вынул серебряную полтину. Казак понял его, схватил деньги, шуганул коня. И пьяные казаки продолжили свой путь. Только тогда Василек пустился догонять своих.

Удивительно об этом писать спустя много лет, но тогда он был искренне счастлив и забыл и плети, и все иные обиды казакам, думая лишь о том, что так удачно получилось, не стали ворошить раненую и не увидали бинтов и удалось все это скрыть от казаков, которые бы до смерти избили раненую, не посмотрев на ее состояние.

Подвиг — это подчас мгновенное свершение, в котором, как в фокусе, сконцентрированы выдающиеся черты незаурядного характера — ясный ум, необыкновенная стойкость и бойцовский опыт, помноженные на находчивость и беспредельную преданность долгу.

И подчас это свершение проходит незаметным не только для других, но и для самого совершившего свой подвиг.

У Василька, видно, кроме неприятных воспоминаний об этой неожиданной встрече, а может быть, даже просто радости за то, что все так удачно получилось, ничего позже об этих минутах в памяти и не осталось.

А телега все катилась и катилась на встречу с Окой. Как-то поведет себя Ока? Как их встретит губернский город?

А коняга давно успокоился, успел вновь пойти парком и потихонечку начал всхрапывать — устал, работяга, да и переволновался, словно люди, которым помогал.

Но вот показался съезд к Оке. Не останавливаясь, возница взял коня под уздцы и начал крутой спуск, а Василек шел с двумя валунками, чтобы успеть подложить под задние колеса, если телега начнет набирать слишком большой разбег.

Спустились к Оке благополучно, и возница, оставив коня и телегу, пошел на лед поискать дорогу. А Васек возле сарая примостил торбочку с овсом, и коняга был доволен. Васяткино пальто теперь покоилось на крупе коня. Затем возница, мужик большой и крепкий, впрягся в телегу, повесив через шею снятые с хомута гужи, на которых хорошо укрепил обе оглобли так, чтобы они проходили у него под мышками. Василий толкал телегу сзади. Телега шла по льду довольно легко. Так вот потихоньку и перетянули телегу с раненой через не очень широкую в этом месте горловину Оки. На тяжелом коне возница поехал на переправу. Василий на разведенном костерке из одной разрубленной на полешки валявшейся на берегу полусгнившей доски вскипятил в ведерке, из которого поили лошадь, чай, сделал бутерброды, накормил хозяина необычного извоза и сам всласть поел.