Холодные зори

Рана Петра Ермова была сквозной, но пуля счастливо прошла, почти не задев ни мышц, ни единого нерва, а крепкий морозец не дал крови бурно выйти наружу. Повязкой с тампонами врач защитил рану от загноения и уже этим способствовал ее быстрому заживлению. Вопреки всем законам врачебной практики Викентий Викентьевич опять-таки обстоятельствами вынужден был разрешить Петру Ермову, не покидая госпитального дома, продолжать руководство санитарными подразделениями.

Петр тут же вызвал на главную баррикаду старшую из медсестер Веру Федоровну Корзанову, а с ней и Наташу Вавилину-Черняеву для работы в центральном госпитале, а на оперативный дежурный пункт непосредственно на главной баррикаде в помощь Марине Борисовой откомандировал Дарью Степанову, которая свободно владела оружием, имела браунинг и могла выполнить, если придется, и боевую задачу в дружине. Вместо Веры Федоровны в «тыловом» госпитале остались Фруза и Катя Садникова.

Раненого и плененного казака поместили в том домишке, где временно расположился Викентий Викентьевич. С подраненным казаком осталась опытная дружинница и медсестра Наташа Вавилина-Черняева. Член штаба Ицек Козер немедленно приступил к допросу, благо что казак ранен был не тяжело, а пострадал больше от ушиба при падении с резвого коня.

Казак показал, что сам видел на окской переправе два орудия с полным боезапасом на многих подводах, но лед еще тонкий, а потому там наводят временную переправу по льду. К утру эти орудия будут в поселке.

— Отпустите, бога ради, меня отсель, — молил казачишка. — Ранитый я, бить никого николи боле не буду, разрази мя громы небесные, а тут место что ни на есть самое пристрелянное. И вы отсель поскорей тикайте, не то взлетите на воздух.

Численность казаков и войсковых пехотных подразделений штаба давно была хорошо известна. Цифры, сообщенные казаком, в общем-то совпадали с этими данными. Но теперь в штабе скоро узнают и о том, что не два, но три орудийных расчета следуют в слободу, и с ними не одно, а два полевых орудия.

Пришел Викентий Викентьевич, осмотрел казака. Затем его подняли, помогли одеться и без сабли, плети и карабина отпустили, выведя к Волге. Ицек Козер ушел с докладом в штаб.

Совсем рассвело, когда со стороны Соборной появился всадник с белым флагом парламентера. Степан Кочурин бежал проходными дворами и появился с ним рядом нежданно-негаданно.

Осипшим голосом на всю улицу вопил казацкий есаул.

Увидев Кочурина и его белый флаг, есаул осклабился и миролюбиво заворковал:

— Ну, дай-то бог! Опомнились. Кончай шабаш, начинай мировую.

— О чем ты тут надрывался? — с усмешкой глядя на улыбчивого живодера, забасил Степан Митрофанович.

— У нас одно условие, — вновь засипел казачина, — немедленная выдача властям главарей бунта. Остальным разрешено мирно разойтись по домам.

— Ну а коли не выдадим? — полюбопытствовал Кочурин.

— Я уже кричал, — негромко и не сипя, ответил есаул, — установлена батарея мощных орудий. Отдан приказ: снарядов не жалеть. Не явятся главари, через два часа артиллерия разметает все ваши баррикады. — Жирная лоснящаяся морда есаула расплылась в победной, гордой улыбке. — Сыпь, докладай своим сицилистам и большевикам: дело, мол, труба, богатая супротив нас сила поставлена.

— Лучше быть честным бедняком, чем богатым подлецом! — ответил на это Кочурин. Он в сердцах выматерился и швырнул белый флаг под ноги коню. Повернув спиной к казачьему парламентеру, размеренно зашагал к проходному двору, чтобы уйти на баррикады.

Казак поначалу опешил от такого дерзкого поступка красного парламентера. Но быстро пришел в себя и тронул поводья, направив коня вслед Кочурину. Голосисто заржав, игривой иноходью сильный конь загарцевал под есаулом. Они быстро нагнали крупного мужчину в черном нагольном полушубке. Тут и есаул бросил наземь свой белый флаг и выхватил нагайку, но… Кочурин вдруг вертко не по комплекции прыгнул в сторону, а нагайка просвистала в воздухе, задев концом ляжку коня. Тот вздыбился, а Степан мощным рывком за ногу стащил есаула наземь, навалился на него, выхватил нагайку, полоснул ею казака по морде, по голове, по телу, а затем, отцепив у него, подавленного неожиданностью происшедшего, и карабин и саблю, быстро побежал. По нему теперь стреляли из казачьей засады. К счастью, пули просвистели над головой и под ногами, не попав в Кочурина. С богатыми трофеями он скрылся в проходном дворе. Казаки было кинулись на выручку есаулу, но дружинники отогнали их плотным огнем из револьверов и бердан, а в центр скопления всадников метнули бомбу. Захрипели подраненные кони, остальные всадники поскакали назад, оставляя на снегу израненного есаула.

Василий Адеркин сидел у индуктора и еще ничего не знал о пушках.

Когда высоко над его домом пролетел первый снаряд, Васек только отметил, что где-то глухо ахнуло близ берега Волги, словно вздохнула вдруг глубоко, со стоном, сама земля. И тогда он не удержался, быстро взобрался на чердак, а через чердачное окошко выбрался на крышу. И ужаснулся. Показалось парню, будто прямо в него своими черными, опаленными отверстиями нацелены жерла двух пушек, готовых изрыгнуть огонь и дым, грозя смертью и разрушением всем им, бойцам рабочих баррикад.

Второй снаряд грозно прошелестел, казалось, прямо у него над головой, и снова где-то далеко, но много все-таки ближе, нежели в первый раз, натужно вздохнула земля.

Теперь особенно трудно стало неподвижно сидеть у индуктора и ждать, зная, что каждую следующую секунду снаряд может разорваться вблизи или ухнуть прямо в этот дом, который особо выделялся своей высотой и местоположением, далеко вдаваясь в Шоссейку.

Поднялся Володин. Бледное и худое лицо его словно бы почернело от испуга и напряжения.

— Слыхал, из орудиев по нас вдарили, — голос его дрожал, парня бил внутренний нервный озноб.

— Перелет, — изобразив полное равнодушие, словно речь шла о чем-то мало их касающемся, как бы нехотя ответил Василий.

— Что это означает — перелет? — не унимался Володин.

— А то и означает — садит в белый свет как в копеечку, пусть себе снаряды тратит да силушку солдатскую расходует. Последнее слово все одно за нами, — раздумчиво и неторопко, словно бы с ленцой отвечал другу Васятка.

Разговор с другом успокоил Володина.

— Не скучно одному-то у железяки этой? — спросил тот, повеселев, участливо и благодарно.

— Да нет, Володя. Кака тут скука? Вон кочуринский дом отсель как на ладошке, рассматривал да думал — хорошего перца задали наши командиры этой шпане казацкой да жандармской мелюзге, век будут помнить. Нашего брата не замай — так-то вот, друг Володимир. — И Василий искренне улыбнулся.

Разговор с Володиным хотя и потребовал от него большого напряжения воли и душевной крепости, но и самого все больше и больше укреплял в вере, что рабочую косточку никакой силе не сломить. В нем родилась столь важная для стойкого и верного бойца некая отчужденность в размышлениях о происходящем, от личной своей судьбы. С большим волнением и сердечной болью думал он о грозной опасности для своих товарищей, для этого вот юного паренька, всей своей сутью глубоко ощутив слепую разрушительную силу, которая обрушилась на их ничем, собственно, не защищенные головы. Но ясно понимал, что только в жестокой и бескомпромиссной борьбе сознательные рабочие могут добиться и для себя, и для потомков лучшей жизни, того светлого будущего, ради которого и свершаются народные революции.

В этой его твердой убежденности и состоял секрет того мужества, которое проявил он в беседе со своим напарником.

Окончательно успокоенный ушел Володин на свой пост.

И когда земля тяжело ухнула в третий раз, Володин еще больше приободрился: «Шут с ними, пусть себе палят, для того и солдаты, чтобы на народ страх наводить».

Вряд ли кто из баррикадников, кроме разве Матушева да Дмитрия Курсанова, испытал на себе ранее артиллерийский обстрел. И надо ли было удивляться, что каждый на баррикадах был уверен, будто снаряд летит прямехонько к нему и разорвется именно на его баррикаде или совсем рядом. Но, видно, у всякой войны свои законы. Если на фронте, еще не испытав артиллерийского налета, солдаты обычно дружно кланяются каждому снаряду, и, прикрыв голову саперной лопатой, сгибаются в окопе в три погибели, только бы, дай-то бог, пронесло мимо, баррикадники поступали совсем иначе. Каждый из них был уверен, что снаряд летит к нему, и пытался уследить за его полетом, далеко высовываясь, вытягивая голову над баррикадами и поводя ею во все стороны разом. Было очень страшно, однако баррикад никто не покидал в силу самого могучего закона, который и поныне движет устремлениями передовых людей земли, — закона локтя товарища по справедливой, сознательной борьбе за лучшее будущее, закона коллективизма, единства людей, что дружно, как один, встали вместе, с девизом «один за всех, все за одного», где случается и жизнь отдать одному за всех.

Вражеская артиллерийская батарея вела теперь по всем правилам позиционной войны размеренную методическую пристрелку к объектам вокруг самой крепости восстания, главной баррикады и четырехэтажного красного здания кирпичной церковноприходской школы, чтобы затем ударить наверняка.

Третий снаряд попал как раз в тот домик, где недавно останавливался доктор Корзанов. Пламя охватило его сразу, как только опала земля и стала оседать пыль, поднятая взрывом.

С баррикады на мостовую проулка, уже политую кровью их товарищей, попрыгали боевики. К ним присоединились и санитарки, и женщины, принесшие хлеба и горячей картошки сыновьям и мужьям. Двумя большими крюками на длинных жердинах (все это было тотчас доставлено жителями соседних домов) люди, суетясь и порою мешая друг другу, начали растаскивать балки и доски прямо с крыши, ведрами черпали воду из пожарных кадушек, поливая стены соседнего дома, чтобы сбить пламя, раздуваемое ветром. Народу сбежалось много. Тушением, скорее, локализацией пожара руководила вездесущая и неуемная Ефросинья Курсанова. Платок с головы съехал на плечи, телогрейка была ей велика, и рукава, подоткнутые снизу, снова распустились, мешая в работе, но закатывать их вновь было некогда. Обхватив краями длинных рукавов и крепко зажав один из длинных пожарных шестов, Ефросинья, напрягаясь из последних сил, прямо на себя стаскивала горящие бревна, срывая их с пылающего сруба. Брови ее были опалены, лицо покрыла сажа, край длинной, не по росту стеганой телогрейки уже начал тлеть. Но Ефросинья не замечала этого. Ее руки кровоточили, в ушах стоял звон, во рту пересохло. Но несмотря на предельное физическое напряжение, она еще успевала следить за движением огня, вовремя подавала команды доброхотам, занятым тушением пожара, окриком остерегая людей от возможного обвала стены или стропил.

Ни треск огня, ни гомон людей, ни змеиное шипенье воды, ни удары пожарных крюков не смогли перекрыть резкий высокий Фросин голос. Он слышался повсюду и организовывал эту своеобразную пожарную команду, что состояла большей частью из женщин и подростков, которые успели сбежаться на пожар из соседних домов, улочек и тупичков.