Холодные зори

3. ВАСЯТКИНО ДЕТСТВО

У всех людей счастье в ту пору было разное: кому нрав судьбой веселый уготован, — на свет смотрит весело, без оглядки на нужду и повседневные несправедливости жизни, у кого достаток хороший — ему за одно это и почет и уважение, но вот печали и невзгоды житейские у многих так или иначе, а все-таки оказывались схожими.

В двух верстах от Маринки в сельце Осинниках жил неведомо ей у старух — теток по матери — смышленый мальчонка. И звали его Васяткой. Отец его, Константин, Никаноров сын, отбывал на военном флоте цареву службу. Васятка помнил его разве что по выцветшему снимку, который висел на стене, пониже иконостаса, среди многих других светло-желтых, белесых дагерротипов теткиных родичей. Старухам теткам самим-то, и без его матери — «племянницы с мальцом», — приходилось туго. Разве что комнатенка была своя в домике, где другие, поболе этой, сдавали они жильцам, с чего обе и жили. Васяткина мать Аграфена нанялась в трактир при заезжем доме черной кухаркой. Она ставила большие пузатые медные самовары, топила печи, кухонную плиту, мыла полы, стирала грязные, засаленные ручники и кухонные полотенца, скоблила столы в трактире. Да мало ли ей было там еще каких дел?

А Васятка рос. Тесной становилась ему их комнатенка, где ютились они вчетвером. Не веселил больше Васяткиного сердца и небольшой дворик, занятый грядками. Сюда разве только и позволяли ему выходить одному.

Потихоньку от бабок, возившихся в доме, самовольно выкарабкался он как-то на улицу. По запаху от жирных, наваристых кислых щей, по глухому рокоту, что далеко разносился от большого заезжего двора, нашел Васятка и сам двор, и его харчевню.

Бородатые крестьяне-возчики, увидев мальчонку, не оттолкнули, а приветили. Посадили с собой, накормили горячими щами, вареным горохом, жирно политым конопляным маслом, Васятка послушно и по-взрослому степенно — сам мужичок! — сидел с ними, аппетитно уплетая все, чем его потчевали. С удовольствием отщипывал он от большого пухлого калача, такого мягкого здесь, пахучего и вкусного.

— Батька-то игде? — спросил бородатый степенный мужик.

— Царю служит в матросах, — смело, не переставая жевать, отвечал Василек.

Малец понравился мужичкам. Бородач поднялся, погладил мальчика по кудреватой голове и поцеловал в самую макушку. Другой мужик степенно вынул пятиалтынный, потер его о свой кожушок и протянул Васятке:

— Бери, сиротинка, бери, ладушко, пряничков мать накупит.

— А моя маманька издеся поварит, — сказал Василек, неторопливо пряча монету в карман телогреи.

Вызвали мать. Она прослезилась, увидев дитятко среди добрых людей. Ласково потрепала Васяткины вьющиеся мягкие волосы, бережно нахлобучила мальчонке до самых глаз дедов малахай и легонько, но бесповоротно выпихнула сына за двери харчевни.

— Иди, иди, лапушка, бабуси хватятся тебя, иди, родной. Придешь еще кады, иди, милый! — она улыбалась, но выпроваживала сына домой решительно.

Васятка прытко побежал через овраг, сгорая от желания скорее поделиться с тетками своей радостью. Какие щи! Какой вкусный и мягкий калач! А еще вот он — пятиалтынный, такой блескучий, совсем новенький…

С тех пор не раз Васятка убегал в заезжий дом. И говорить стал по-новому, подражая мужикам, без детской скороговорки, а как бы с ленцой, будто каждое слово — серебреник. Потому, видно, и не спешил со своим словечком, словно бы выжидал, пока оно не наберет нужной силы, не округлится, не засверкает Васяткиным неразменным пятиалтынным, особенно если выставить его на ладошке под солнцем.

Но бабуси редко теперь пускали его сюда, к мужикам, что отбывали свою очередь на извозе.

Василек стал подмечать, что старухи чураются других людей, а гордятся разве что только собою да своим, как они сами говорили, «старообрядным» образом жизни. У них, оказывается, и бог-то был свой, и вера иная, чем у многих других сельчан и заезжих. И попов они вовсе не признавали. И в церковь православную не хаживали. И боги у них были какие-то особенные. А стоило к ним в комнату зайти «мирскому», они тут же закрывали все свои иконы специальными, на этот счет приспособленными занавесочками от «сглазу» и «скверны».

Взял как-то Василек вместо своей теткину большую красивую чашку, чтобы напиться. Увидела это тетка, ужаснулась и в сердцах выхватила посудину.

— Хочешь, чтобы я свою святыню нарушила или дорогую мне вещь разбила? — тяжело дыша, прошипела старая.

— А зачем, бабушка, ее разбивать? — искренне удивился Васятка.

— А потому, что вы с мамкой — мирские, попы вас крестили, попы причащают, в церкви о пол каменный вы, как и все мирские, лбы расшибаете, а хоронят вас на погосте, как скотинку какую. Негоже нам, старообрядным, из единой с вами посудины и есть и пить.

— А у вас, бабушка, и погост наособицу? — не утерпел Василек.

— У нас обстроено кладбище для людей старой веры, и заранее там каждому из староверов место уготовано.

— Чем же вы таким, бабуся, от нас отличаетесь? — любопытствовал Василек.

— А тем, дитятко, что люди старой веры и крестятся иначе, и в бога веруют, а не в церковь, да и ведут себя в миру по-иному.

— Как же они себя ведут, бабуся? — не унимался побочный внучонок.

— Не пьют самогона или царской водки, не курят, скверным словом не пакостят слух других, не пляшут, как пьяные мужики и бабы, песен мирских не поют: нам всего этого делать божий закон не позволяет.

Слушал Василек, а сам в уме прикидывал: «Мамка моя рази курит? Не курит, — отвечал сам себе. — И не сквернословит», — домыслил про себя. Но тетка Таисия не умела ждать. И не давала Васятке получше обдумать услышанное. Она торопилась излить внучатому племяннику свою душу.

— Наша вера, сынок, — продолжала она, войдя во вкус своей проповеди, — учит любить людей, как самих себя, помогать друг другу. А вера мирская — корыстна! Много зла делают мирские: живут они не дружно, злобятся друг противу друга, как поступал с вами и твой дед родной Никанор Адеркин: выгнал тебя, родного внука, и жену сына своего, твою мамашу, на лютый мороз. Что бы делать вам с матерью, если бы не мы, старые?

Последние теткины слова все-таки угодили в цель. Василек искренне пожалел, что они с матерью «мирские», а не люди старой веры, как его тетка. Уж больно убедителен был пример столь корыстного, несправедливого к ним отношения со стороны его самых близких родичей.

На себе успел испытать Васятка властный и жесткий характер деда Никанора. Их с матерью после ухода отца на царскую службу в крепкий, с достатком дедов дом пускали лишь на время весенне-полевых работ да летом в покос и страдные дни жатвы. К зиме, когда полевые работы прекращались и нужда в лишних руках пропадала, но лишние рты становились заметнее, дед каждый раз выпроваживал их снова к материным теткам.

Васятке смерть как захотелось скорее вырасти, чтобы самому разобраться получше во всех верах. Но школа в деревне была мирская — двухклассное церковно-приходское сельское училище.

И Васятка, с усердием размазывая по щекам мальчишечьи, не без труда вызываемые слезы, стал зудить своей матери чуть не каждый день:

— Ма! Хочу в школу! Отведи. Буду стараться лучшее всех. Отведи, родненькая!

Но мал был еще Василек, чтобы бегать в сельскую школу.