Холодные зори

1. ДЕВОЧКА ИЗ ПОЛЕСЬЯ

Уже вторую неделю стояло вёдро. Все взрослые в эту страдную пору, как и в прежние годы, были заняты уборкой озимых хлебов на барских угодьях, что лежали в тридцати верстах отсюда. До своих трав, которые сжигало огненное солнце, и до своей спелой ржицы у людей не доходили руки. Надо было отрабатывать барину за мешок зерна да две-три копны сена, взятые ранней весной в долг во время лютой бескормицы.

Маринке наказали пасти гусей да присматривать за иной живностью.

В густом сосновом бору на небольшой холмистой полянке стояли три крепких крестьянских дома с пристройками: зимними крытыми дворами, хлевами да амбарами. Срублено все это было добротно и основательно. Ворота, калитки и двери строений плотно прикрывались, запирались еще и на засовы изнутри. Одна лишь дворовая калитка имела щеколду снаружи. Во дворах гуляли куры, в хлевах подрастали поросята. К вечеру пастух соседней деревеньки пригонял коров, телят с овцами и ягнятами. Всю эту животину крепкие сосновые срубы надежно охраняли не от людей, а от волков, лис и иного прожорливого зверья, которым кишмя кишели заповедная помещичья и казенная дубравы.

Задавать курам корм, поить-кормить поросят тоже входило в Маринкины обязанности.

А было ей тогда от роду пять годков.

В позапрошлую весну, когда все ушли к помещику сеять рожь, крохотную Маринку, как обычно, оставили в избе, положив рядом на стол ржаного хлебушка, придвинув к нему глиняную кружку с молоком и обливную плошку с гречневой кашей. Случилось, кто-то из прохожих громко крикнул: «Есть тут жив человек?» — и тем сильно перепугал девочку.

Она привыкла к тишине. Возится на дедовой кровати с тряпичной куклой, свернутой бабушкой на скорую руку из свивальника. Поест немного, потом спит. Лишь поздним вечером приходят с барского поля хозяева заимки. А тут вдруг средь белого дня оклик. Девочка упала на пол, закатилась в слезах, а утром заметили, что не может она ступить на ножки от боли, горько плачет.

Местный лекарь сказал, что это детский паралич у нее от испуга.

Теперь трудно судить, что было истинной причиной Маринкиного недуга. Только вот как об этом ни суди, ни ряди, но девочка плохо ходила. Одна ножка совсем ее не слушалась, другой она владела с трудом. Неторопко могла, припадая на левую ногу, ходить, а как побежит — острая боль вдруг пронзит все тело, в глазах красные круги поплывут. Падет девочка наземь, а отойдет, все равно передвигается лишь с помощью крепнущих рук. Подберет больные тоненькие ножонки, поднимется на ручонках и выбросит свое тело вперед. И вновь опустится на подогнутые ноги. Это, конечно, когда никто не видит. А при людях стеснялась и норовила опереться на комли деревьев или передвигалась, держась за слеги огорожи, за пеньки, а то и хватаясь за подлесок, кустики. Хоть и потихоньку двигалась, а все-таки стоя, Пусть и на слабеньких, больных ногах.

Особенно трудно стало, когда приказали пасти свиней. Бегут словно оглашенные в лес, прутся в болото. А иной боровок залезет в грязную лужу, пора домой, а к нему никак не подступиться.

Пришлось привыкать свистеть по-мальчишечьи: два пальца в рот, большой и указательный, особым колечком сложенные, язык горбышком, воздуху побольше втянет, да так иной раз свистнет, что не только свиньи или боровок боятся — вороны над лесом поднимутся; а однажды видела Маринка — от ее свиста лисий хвост вдруг огнем мелькнул на просеке. Удирала со всех ног голубушка, любительница даровой курятинки.

Потом стала на все лады посвист разучивать. Подсвистывает, трели пускает — манит свиней к воде, к грязным лужам; ровно свистит, без переливов, но с промежутками — сейчас корму задаст дополнительно. А как свистнет резко, пронзительно — домой пора или напроказили, далеко ушли: возвращайтесь назад.

Когда все спокойно и поросята заняты своим делом, похрюкивают себе, почавкивают или нежатся в грязной луже, и гуси мирно щиплют траву, любила Маринка песни петь. Сидит себе, на свинок да гусей поглядывает, а сама потихонечку песенку тянет:

Ты-ы гори-и, гори-и, моя лучи-и-на,

До-о-ого-о-рю-у с тобо-о-ой и я-а-а…

Пела и другие, все больше заунывные, безрадостные, песни — про загубленную молодость, тяжелый труд на барщине, про горькую судьбину крестьянскую, злую и безрадостную жизнь мужичью.

Пели в те дальние годы крестьяне барские да податные о темной ночи, а думали-мечтали, конечно же, о лучшей доле, о светлом дне.

Мысль о радостном, солнечном времени издревле жила в народе, от одного поколения простых людей к другому перелетала мечта о мужицком счастье.

Иначе чем объяснить, что самой большой и страстной мечтой Маринки с детства было дойти до другого края леса, куда прячется солнце, и заглянуть за край земли — не потухает же в самом деле оно, как свечка. Горит же где-то! Только бы разик взглянуть, как это оно ночью горит — такое ли огненно-жаркое, круглое? Или, может, остывая от соприкосновения с землей, как луна, холодным становится и не печет. А скорее всего, еще более накаляется, да оттого, что тут же остывает, начинает из белого делаться красным — потому и горизонт весь перед закатом такой, словно кумачи развешаны. Но сколько и других красок в закате, да и в восходе — и желтая, и золотисто-голубая, и оранжевая, и фиолетовая. Видно, солнце, когда прячется за лесом или под край земли уходит, и впрямь, как радуга, рассыпается на разные цвета. И каждый из них один на другой накладывается, застя солнечный свет. Оттого и темно на земле становится.

Надо, обязательно надо успеть дойти до другого края леса, где солнышко спать ложится. Только вот ноги помеха. Разве на таких далеко подашься? Не на неделю же из дома уходить? Дедушка с бабусей иной раз всю ночь работают на помещичьем поле, домой не приходят. А в лес без спросу пойдешь, до колотушки доходиться не долго — куры не кормлены, гуси и свиньи не поены. Хороша хозяйка!

А хозяйке уже восьмой годок.

Горько плакала девочка, когда узнала о внезапной смерти в далеком городе своей матушки. Отец был на заработках в той же первопрестольной Москве и почему-то вестей о себе не подавал. Брат Гриша нянчил теткиного сына в их же уезде, а Маринка по-прежнему жила на лесной заимке у бабушки с дедушкой.

Только хозяевать в доме стал к тому времени молодой работящий мужик дядя Митяй. Пришел он в семью примаком, едва исполнилось пареньку шестнадцать. Дедушка просватал тогда за него свою четырнадцатилетнюю дочку Фросю. А иначе и нельзя было бы жить. В один год у деда Силантия погибли два сына. Землю же делили по мужикам. Сразу отобрали два надела. А на один дедов надел впятером — бабушка, Фрося, Маринка с братом да сам дед — не прокормиться.

Вот и пришел в их дом молодой работник Дмитрий Курсанов. Еще ранее того дедушка вынужден был отвезти Маринкиного братика Гришу в Витебск к средней своей дочери Паше Бурновой. Там он за ее меньшим приглядывал.

Хлопотать о Фросиной с Дмитрием свадьбе пришлось там же, в уездном городе, у самого архиерея. Еле уговорил дед высокую духовную особу дать разрешение женить зрелого подростка на девочке. Хороший, породистый хряк, отданный отцу благочинному Серапиону, приходскому священнику, за то, что взялся уладить это дело у самого владыки, да слезы горькие помогли беде. С тех пор и вошел Митяй в дедушкину семью. Дали ему надел, как мужику, да еще один — третий надел — стали они с дедом арендовать у помещика исполу.

Не легкое это дело — аренда землицы у барина.

Все от него зависит, от его соизволения и милости.

Оказывается, не одна есть земля, по которой привыкла ходить Маринка, исполняя свои нехитрые обязанности пастушки.

Земли есть самые разные. Коли березняк порубать, на дрова разделать, а что осталось — сучья там, листву, выкорчеванные гнилые пеньки — собрать в кучи и сжечь, получается  л я д а. По пожогам хорошо сеять рожь. Два года кряду будет хороший хлеб, а потом  п о л я д к и  оставят зарастать травами для покоса и выгона скота.

А есть  о б л о г и. Это пахотные, полевые земли, только запущенные. Их трудно драть-пахать-бороновать, зато ладный ленок вырастает.

Но такую землицу потруси немного навозцем, и после льна снова будет хороший урожай хлебов, не хуже, чем на мягких землях.

А мягкие земли как раз и есть та основная пашня, которую из года в год обрабатывают. Сколько одного навозу туда кладется, почитай, десятки возов на одну десятину!

Есть еще и просто  п у с т о ш и — бросовая земля.

— О т р е з к и  нас душат, — жаловался дед. — Своей землицы с гулькин нос, а вокруг земля, отрезанная от нас по государеву положению в одна тысяча восемьсот шестьдесят первом году. Это или барские пахотные земли, или его же, барский, лес. Есть и барский выгон, а для нашей скотины выгона нет…

— А где же мы свою скотину пасем, дедуля? — спрашивает его как-то Маринка.

— От то-то и дело, что на барских выгонах, — ответил дед Силантий и тяжело вздохнул.

Дядя Митяй вышел из-за стола. Маринка забилась в уголок кровати за теткину спину.

— Силов инда нет никаких этот выгон обработать, — сказал в сердцах Дмитрий. — Ить как… Свой хлеб сеять приспело. А за долги по выгону — иди на барское поле. Свой хлебушек сыплется, а все мужики и бабы — из Спиридонок ли, из Старинников ли — гнут на барина; его урожай убираем вроде бы  т о л о к о ю  — ну, щец с хлебом поставят, иной раз и водочкой побалуют… А только сваво хлеба не жди, не уберешь и половины. Весной опять к барину на поклон. И теперь не только выгон — и должок свой отрабатывать будешь.

— Нет хуже, как мы с бабкою летось на  к р у г и  подрядились, — промолвил дед.

Маринка так и не поняла в тот раз, что еще за круги и почему на них надо подряжаться. А дело-то вроде бы и немудреное. Попросят мужики у барина семян для посева да еще на новый срок снимут барский выгон. Помещик не отказывает, помогает крестьянам. Только условие поставит: взять у него всей деревней пяток кругов. А это значит и впрямь «на круг», то есть обработать три десятины земли: одну под рожь, другую под овес, третью под лен или клевер вкруговую — вспахать, посеять, сжать или скосить, убрать, обмолотить весь урожай и зерно ссыпать в барские закрома. Траву и солому высушить, сено сметать в скирды или свезти в сараи. И все это «на круг» — своим тяглом, своей сохой, своей бороной, своим серпом, своей косой, своим трудом, по́том и горбом. И тогда зачтется каждому долг, а всему селу будет разрешено выгонять скот на барскую пустующую землю, где и трава-то уже не родит.

Вот что означало взять у барина землю «на круг». Коров на весь выселок пять, да и работников в Спиридонках кот наплакал. У Спиридоновых — один старый дед остался, да теперь, слава богу, Митяй Курсанов главную тяжесть крестьянствования на свои молодые плечи принял. Смычковы своего старшого, Якима, на Волгу отпустили в рабочие, а у Бондарей одна Васена, да разве что Петька подрастает, скоро двенадцать, давно работать пора. Сродственник Спиридоновых, дед Пялдун, не в счет. Он не крестьянством, а знахарством живет. Вот и маются со стариками Смычковыми да старухой Пялдуна тетка Васена и Спиридоновы. Дед с бабкой и тетей Фросей с весны до осени на барских землях, А Дмитрий один на своей земле должен управляться. И того нет-нет да на толоку, то есть на добровольные работы всем миром, к барину зовут. И чаще — когда свое поле не пахано, свой хлеб не убран, а сено не кошено. Так-то вот! Смычковы с трудом один надел тянут, а дед Пялдун свой надел наполовину под целебные травы пользует, да и там ему жена помогает.