Холодные зори

— Да, и только в параде. Бери шляпу, трость, перчатки — потопали.

Схватив свою тросточку и шляпу, Василий первым вышел в сени, предоставляя Петру право хозяина — захватить замок, закрыть дверь и ключик запихнуть под половик в сенцах.

На улочке было темно, и лишь кое-где из слабо освещенных окон лениво падал вялый отсвет на грязную, неровную дорогу, на утрамбованную тропку близ палисадников, на голые, уже без листвы, скучные, чахлые кустарнички.

Где лунный блекло-желтый свет попадал на комель березки, казалось немного виднее. Береста будто слегка подбеливала его в цвет своей коры и тем усиливала.

Но свет начисто пропадал, и лишь привычка к этим улочкам позволяла находить тропу и шагать, не сбавляя скорости. А приятели явно спешили, работенка предстояла не из легких и не из самых безопасных.

На главной улице рабочей слободы — большой дороге — стало и просторней и светлей. Из окон вторых этажей блики от керосиновых ламп достигали чуть не противоположной стороны шоссейной. И тогда лоснилась середка улицы, проступали надраенные коваными обручами повозок, проскобленные лошадиными подковами залысины крупного булыжника. Сейчас, когда по ночам каждую улочку хрупкой пленкой сковывал осенний гололед, наносимый с реки резкими холодными ветрами, можно было спокойно разгуливать не только по большаку.

Дома на высоких подклетях с подсобными службами, конюшнями, дощатыми заборами, из-за которых еще кое-где, сохраняя цветную осеннюю листву, темнеют кроны раскидистых кленов, рождали чувство надежной устроенности, неколебимости лениво-размеренной, полусонной жизни, слоновую неподвижность которой лишь еще больше подчеркивала темная ночь. Но франтовато одетые молодые люди, поеживаясь на свежем морозном ветерке, что называется без пальто, но в шляпах, шагали среди этих провинциально степенных домов, хорошо зная, что не одни задубелые в своем мещанском благополучии хозяйские слуги, надежные и верные защитники царского престола и веры Христовой, укрылись в ночи за этими унылыми заборами. Все сараюшки, многие конюшни, бани, подклети, чуланы и чердаки битком набиты пришлым рабочим людом. Ему-то и несли они свое слово рабочей правды, написанное горячо и взволнованно горсткой революционеров — людей, в чьих сердцах горит нетленный огонь справедливости и заботы об угнетенных и униженных.

Впрочем, сегодняшние листки могут шевельнуть живое и в заматерелых душах деловых, хозяйственных мужичков-собственников, потому что касаются кровного для многих — самой сути так называемой «святой копейки», собираемой администрацией на завершение строительства заводского собора. Протест против новых поборов объединит добрый десяток тысяч людей разного достатка, связанных с Волжскими заводами и рабочей слободой.

Отсюда и важность задачи, поставленной Петру, одному из активных членов экономического кружка завода и слободы: не пропустить ни одного дома, ни одного двора на большаке. Пусть каждый хозяин и каждый жилец увидят листок со словом партийной правды, которая во что бы то ни стало должна восторжествовать.

Шли молодые люди, торопились, рассовывая листки в вырезы для приема почты, за неплотно прикрытые ставни, в щели между створками парадных входных дверей, откидывали, где было можно, доски подворотен и забрасывали листки во дворы. Листки были приметны. Их специально напечатали на красной афишной бумаге с ярким синим заголовком.

В одной из боковых улочек у ворот большого углового дома с плотными ставнями вышла заминка. Модных молодцов с листовками за пазухой и раньше, в других дворах, облаивали псы. Они долго не унимались, растревоженные появлением чужаков, но Василий с Петром успевали быстро сунуть листовки, а затем убежать далеко, чтобы не наткнуться на хозяев, растревоженных лаем дворового пса. Когда, оглядев дворы и ничего не заподозрив, хозяева успокаивали своего Полкана, друзья возвращались к следующему за беспокойным дому и продолжали свое дело.

Но тут случилось так, что Василий долго провозился с доской в подворотне, действуя на этот раз один, без помощи Петра. Тот стоял «на стреме», хоронясь за углом дома, откуда ему открывался обзор сразу и по главной и по боковой улицам.

И когда Василий справился наконец с доской и глубоко просунул руку в подворотню, чтобы подальше забросить во двор листовку, расторопная дворняга тяпнула-таки его за палец. От неожиданности и боли Василий выхватил руку из-под ворот, не успев даже оставить листовки. Из пальца обильно текла кровь, подпортив край манжеты. В два-три прыжка Петр был возле друга, выхватил из кармана свой носовой платок и накрепко затянул Васятке палец выше прокуса, чтобы остановить кровь.

Теперь пригодился бы, как никогда, смоченный одеколоном модный платочек, что уголком торчал из кармана Петиного пиджака. Его бы разорвать на полосы да туго забинтовать палец. Но Василий решительно запротестовал. Это бы нарушило в какой-то мере безупречно фатоватый вид Петра. Пришлось вновь развязать Петров платок, разорвать его на полосы и частью бинта прикрыть кровоточащую рану, а другой стянуть до посинения прокушенный палец. Петр — по своей революционной специальности санитар боевой рабочей дружины — проделал эту операцию решительно, быстро и надежно.

Осталось пять-шесть неподброшенных листовок. И Петя намерен был поспешить, чтобы закончить на сей раз очень удачно сошедший вояж.

Но Адеркин оставался Адеркиным. Всякое дело он должен был довести до конца. Он быстро подбежал к подворотне и стал дразнить собаку.

— Оставь ты ее, — сердито проворчал Петр.

— Иди, Петя, на большак, догоню.

Собака чуть не сдохла от злости. Она рычала и лаяла так, что выбежали хозяева с фонарем.

Василий успел-таки отогнать тростью собаку и проворно сунуть в подворотню листовку. Да еще заглянул под ворота и подождал, пока чья-то рука не подняла ее.

Догнав Петра, Василий, казалось, начисто позабыл о всяческой конспирации и всей Петровой науке — в разговоре обходить запретные слова. Сейчас он прямо на главном шоссе под неистовый лай, поднятый собаками, громко сказал:

— А ну их к черту! Что злая собака не к месту, что жандарм — одно дерьмо!

Острые глаза Ермова как раз в этот момент различили в отсветах уличного фонаря, раскачивающегося возле кирпичного здания церковноприходской школы, фараона.

— Тише ты, оратор! — сердито зашипел на Василия Петр. — Вон он — накаркал! — заступник наш, благодетель, — и показал на дрожащее пятно под тусклым фонарем, где, видно, неспроста в столь поздний час мерно прогуливался жандарм.

С Василия беспечность словно ветром сдуло. Быстро сорвал с головы шляпу, схватил перевязанной рукой свою тросточку чуть пониже набалдашника и прикрыл ее шляпой, а сам уже ворошил свои с таким тщанием уложенные волосы. Потом выхватил у Петра его парадный шелковый платочек, запихнул в кармашек своего пиджака, лихо выставил наружу уголком. Обняв свободной рукой шею Петра, он вдруг пьяно забормотал:

— А стерву-у Маньку… — и он грязно выругался.

Так поздно можно было возвращаться разве что с ярмарки, где рестораны работали за полночь.

Жители слободы знали, что извозчик никогда не повезет по ее темным, грязным и небезопасным ночью улицам, а высадит пассажиров, не доезжая до большой шоссейки.

Петя, конечно, сразу понял и оценил маневр своего расторопного ученика. Он с охотой принял на себя роль крепенького дружка, которого еще не сморила после кутежа длинная дорога, не опьянил свежий воздух.

Он тоже намеренно стал разговорчив:

— Ну чего ты, не расстраивай своего здоровья, дружка, тьфу ее к лешему, бабу грязную! Пойдем, родной, домой.

— Не-ет, не-е-е пойду, а чё ты хошь, чё хошь? — выкобенивался Василий. — И где наши салопчики? Тю-тю!

— Успокойся, милый. Вон, мотри, господин-от пристав, — сразу повысив на несколько чинов в звании и умышленно спутав понятия жандармерии и полиции, затараторил Петр. — В холодную, да-а-с, всех безобразников-с, особливо который блюсти себя не могёт или что. А мы пойдем сейчас, по косой хватим. И согреемся. А? Дружка? Эй, да не спи ты, окаянная твоя душа! Топай!

— Косушечка, Гриня, милый ты мой, родной, — и Василий опять смачно выругался.

Жандарм направился к гулякам.

— Откель это, люди добрые, позднь такую?

— Су-уки-и-н с-сын, — вдруг прохрипел Василек, и его рука поползла к Петиной шее, а корпус подался вслед за пьяно расслабленными ногами куда-то в сторону темных окон школьного здания.

Это было уж слишком. При жандарме и пьяница не смел так распускаться. Петя даже малость струхнул. А Василий уже валился в его сторону. Вот он ухватил Петра за шею и пьяно повис на нем.

— С-с-те-ер-ва-а Манька, — снова повторил первую фразу своей роли Васек. — И ямщик с-стер-ва, — бормотал пьяный в лоск дружок.

Теперь Петр понял всю его игру. Тут не могло не осенить.

— Сам ты трухляк саратовский, — взвился Петр, — ну куда она двоих, мне что — под кровать? Еще друг называешься. Сказывал, сунь трояк ямщику! Нет — рупь, и баста! Вот и тащись теперь с тобой пёхом. А шубки-то тю-тю! Пошел ужо, лопоухий.

Вот этого ему Василий долго не мог простить. Это была уже явная месть за переигрыш. Но все-таки хорош гусь. Уши у Василия как уши, а вот у Петра они и впрямь были не маленькие, и он, страдая от этого, старательно их скрывал под копною длинных волос. А обвинил теперь в собственной лопоухости своего дружка Василия.

Жандарма такая обычная в этих местах громкая беседа подгулявших друзей, видимо, успокоила. И он даже документов не проверил.

Хотя обстановка была тревожной. Не раз уже доносились сюда полицейские свистки, слышался требовательный стук в калитки и в ворота. Видимо, все-таки полицейские ищейки напали на след и разыскивали по дворам листовки, а прежде всего, конечно, тех, кто мог их подбросить.

Когда друзья были снова дома и, не зажигая света, укладывались спать, Василий не вытерпел и проворчал:

— Стоило выряжаться в эти костюмы. Пьяни среди рабочих поболе. А разыгрывали-то мы все равно пьянчуг-простолюдинов.

— Равно, да не лыко, — отрубил Петр. — За купеческого сынка ваше благородие приняли-с, господин Адеркин. Не то проверили бы документики. А уж тогда добрались бы, как пить дать. А так, вишь, сошло все нам, и шито-крыто.

— Тоже мне конспиратор! — язвительно проворчал Василий. — Осень лютая на дворе, а мы в костюмчиках по городу разгуливаем. Продрогли, аки тать в нощи.

— Так в дымину ж пьяные! А шубы у Маньки твоей забыли, не то у извозчика! — отшучивался Петр.

— Спи, бывай, философ! — вконец обозлился Василий, натягивая свое модное деми-пальто на голову, чтобы теплее было спать.