Холодные зори

17. БОЛЬШОЙ ФУГАС

В тесной полутемной комнатушке под образами едва теплилась неизвестно кем зажженная лампадка. У небольшого кухонного столика на табуретках и обрубках бревна сидели четверо: Леня Дмитриев — командир вновь сформированной особой команды подрывников и бомбометателей, Василий Адеркин — специалист по фугасным устройствам, Яким Смычков — это он отливал оболочки для бомб и обоих фугасов, и Владимир Володин, — подручный Грача из модельного. Он изготовил не одну модель для отливок фугасов и бомб.

Старший по возрасту был Яким Смычков, но сейчас лишь доверие, оказанное штабом дружины Лене Дмитриеву, определяло здесь и авторитет и старшинство. Леня Дмитриев еще подростком начал дружить с Василием Адеркиным, а другой их дружок закадычный Паша Хромов, кочегар с «Централки» на параллельной улице верховодит боевым охранением отряда Дмитрия Курсанова. Вчера ночью вместе с ними Леня зарывал малый фугас под пожаркой. Все прошло благополучно, только с дедом Евсеем закавыка вышла. Не идет спать в дежурку, хоть плачь. Скоро и до свету с ним досидишься. Хорошо, бывалый солдат Дмитрий Курсанов не растерялся и быстро уладил дело: вызвал к себе Евсея и одарил за примерное несение службы стаканом водки, горбушкой хлеба и соленым огурцом.

Ажно слеза прошибла старика. Выпил залпом, огурец откусил смачно, с хрустом, и отколупнул от горбушки толику.

— Окажи честь, прими мою долю, — молил Курсанов, протягивая другой полный стакан. — Сам понимаешь, командиру окличку делать, не дай бог захмелею, а с устатку еще и всхрапну. Сделай милость, Евсеич!

Разомлел от вина и невиданной ласки старик, принял. Тут и сломило старика, в сон кинуло. А Курсанов его быстренько на тюфяк. Захрапел дед во все завертки. И тогда лишь дежурного оставили при нем. А все собрались под каланчой, и пошла работа. Когда утром дед Евсей заступил на дежурство, ему в закопченном и пыльном окошке светелки дома напротив пожарки померещилась знакомая фигура.

— Новый пост Курсанов учредил, — разъяснил Павел. — Вроде как подчасок твой ныне Филя, на случай внезапного нападения. Если он тебе засигналит, скачи кубарем с каланчи, докладывай командиру.

А сегодня дельце предстояло похлеще — большую ямищу под фугас продолбить надо в мерзлой земле. Пока что вперед по шоссе ушел отряд баррикадников вбивать поперек него длинные отрезки толстых железных прутов для железного частокола, который им предстояло затем сплошь опутать колючей проволокой. Возня у частокола и шум, поднятый там, должны были отвлечь внимание от неизбежных шумов при закладке большого фугаса.

Видно, устарело в ту ночь древнее речение, что, мол, нет пророка в своем отечестве.

— Братцы! — нарушил полусонное молчание за кухонным столом Владимир Володин. — Слыхивал я, литейщики костров не жгут, а паковую землицу в ины дни парят, чтобы тепла была, лучше связывалась.

— Ты это к чему? — по законам старшинства спросил Дмитриев.

— А к тому, дорогой товарищ командир, что костры-то и нам запрещено жечь.

— Кипяточком греть предлагаешь, — живо откликнулся Смычков. — Дельно удумал, и шуму меньше, и дело быстрее пойдет.

— Володин! — отдал приказ Дмитриев. — Бегом на главную баррикаду, через штаб забирай с десяток женщин, что поопытней в делах с русскими печками да котлами, разведи всех по ближайшим домам, а дежурным передай приказ — пособлять дровами, мужской силой, кипяток держать наготове. Носить воду к месту будущей закладки фугаса вменяю в обязанность тем же дежурным, таскать кипяток, чтоб не остыл, надо быстро: ведрами, медными чайниками, самоварами.

Прошло не более двух часов, а места, где зарыт фугас, не узнать. Все выглядело словно всегда так, хотя, может быть, саженей на 20 вдоль шоссе улица казалась вроде бы чище, прибранней, нежели на других ее участках, скажем возле самой баррикады. Оттуда первыми и заметили на рассвете этот малый просчет, вышли с метлами и подмели всю улицу.

В домишке оставили двоих — Василия Адеркина вверху у индуктора да Владимира Володина внизу — дежурным по этому дому.

Леонид Дмитриев со Смычковым вернулись в распоряжение штаба.

Небольшой отряд Ефросиньи Курсановой расположился на баррикаде, построенной в узком переулке, прикрывая подходы к школе со стороны Волги и деревень, а ее командный пункт помещался во внутреннем флигеле солидного дома Пантелея Романовича Вавилина, в глубине двора. Окнами этот дом выходил на большак прямо против школы. И там развернулся главный госпиталь штаба восстания.

Светало. Ночью Ефросинья помогала начинять взрывчаткой большой фугас и сейчас пробиралась проходными дворами к своей баррикаде. И прибыла туда буквально за мгновение до того эпизода, который на долгие годы затем остался в ее памяти.

Казачий разъезд, видимо с ночи посланный в дальний обход, сумел бесшумно подойти к тыловому заслону рабочей дружины. Казаки спешились, поручив охрану коней одному из бывалых служак, и он держал теперь всех коней головами друг к другу на коротком поводу. Казаки незаметно укрылись на крылечках, в проемах калиток, за углами домов, наблюдая за переулком и баррикадой.

На доме Вавилина сильным порывом ветра неожиданно для всех развернуло большое белое полотнище флага с крупным красным крестом посередине. На самом гребне баррикады появился Федор Лекарев, человек немного сентиментальный, увлеченный театром и стихоплетством.

Вот и сейчас, стоя в полный рост, чтобы лучше видеть флаг Красного Креста, Федор заговорил не очень складными, но все-таки стихами:

Знамя добра вдруг взвилось над домами,

Веет по ветру и светло горит,

Бейтесь, товарищи! Право за нами!

Смерть палачам, кто гнетет и царит.

Прицельная пуля казака оборвала стихи Лекарева. Он упал на баррикаду, и кровь маленьким ручейком потекла из крохотной ранки в височной доле лба. Поэт был мертв.

На звук выстрела из маленького домика, где поселился временно доктор Корзанов, выбежал начсанотдела Петр Ермов. Он безуспешно уламывал Викентия Викентьевича принять официально пост главного врача баррикадного госпиталя, тот упорствовал, хотя и не отказывался в случае крайней надобности оказывать медицинскую помощь баррикадникам.

На середине мостовой Ермова подранили в ногу. Петр упал плашмя, потеряв на секунду сознание. Придя немного в себя, он попытался подняться, но от резкой боли в ноге снова упал. Кровь, натекая из сапога, образовала на синевато-белом снегу алую лужицу. Ермова заметили с баррикады. Из калитки соседнего двора на помощь Ермову выбежала медицинская сестра Глаша Бакова, но и ее тут же ранили метким выстрелом в руку. Большое статное тело по-русски красивой молодой женщины распласталось на снегу. Эту дикую расправу над беззащитными людьми, призванными лишь оказывать милосердие ближним, видел из окна домика Викентий Викентьевич. Он поспешно оделся, схватил докторский саквояж и вышел на крылечко домика. И тут же получил удар в грудь рукояткой сабли, зажатой в мосластом кулачище усатого казачины в лохматой черной папахе. Тот сдернул доктора с крыльца, и, грубо выругавшись, с силой нанес ему новый удар по спине, теперь саблей плашмя. Докторский саквояж отлетел на мостовую, а старик остался беспомощно лежать у порога дома, из которого так спешил к раненому. Горькие крупные слезы застилали помутненный взор старика.

Все это видела Фрося Курсанова. Она торопливо, но зорко всматривалась в каждый затененный участок переулка, в каждый выступ дома, в каждое крылечко, считая казаков. Их было не так много. «Но где же спрятаны кони?» — осенило Фросю, и она тут же направила приданную ее баррикаде разведчицу Бардину найти место, куда казаки спрятали коней.

Петр Ермов приходил в себя. Кровь на морозе подмерзла и перестала вытекать из раны. Однако боязнь возобновления острой боли какое-то время сдерживала Ермова. Но когда он услышал выстрел, сделанный по Глаше, а вслед за этим увидел, как сбили с ног Викентия Викентьевича, страх за себя исчез, появилась жажда немедленного ответного действия. Превозмогая боль, Петр пополз через переулок по направлению к баррикаде. И тут же вокруг него вновь засвистели пули, заставив опять распластаться на мостовой. Неожиданно он услышал, что кто-то тяжело плюхнулся рядом с ним, и над самым его ухом зашептали:

— Потерпи, Петя, дружок, еще самую малость. При мне бинты, йод, ножницы, сейчас тебя перевяжу, и станет легче. — Голос был мужской и очень знакомый.

Скажи ему кто полчаса назад: «Возьмешь, мол, в санитары синеносую жердину Фирсана Бакова», и Ермов рассмеялся бы в лицо тому человеку: «Не шуткуй да и не плети напраслины». И впрямь, какой может быть санитар из подлипалы и пьянчужки!

А теперь все явственнее чувствовал, что лежит рядом именно он, Фирсан. Да и по самой методе лечения его ни с кем не спутаешь: вот протянулась его преогромная жилистая лапища, а в ней зажат початый «мерзавчик» царской, и Баков опять горячо шепчет:

— Хлебни, Петя: силы надо поддерживать, крепись, друг. — Своим кожушком дырявым накрыл он Петра и пятится потихоньку назад, к его ноге, чтобы сделать перевязку.

Казакам теперь не до них. Ожила наконец-то баррикада тыловая. Сухо щелкают револьверы, глухо бьют дробовики, кто-то не спеша, но, знать, по цели разряжает редкую на такой баррикаде солдатскую винтовку — не та ли уж работает, что с уездного склада одну-единственную добыли? Казаки остервенело отстреливаются, но бьют по баррикаде, а уже не по безоружным, что лежат посреди мостовой на тротуарах.

И вдруг раздался пронзительный свист из переулка, затем конский топот, и к баррикаде прорвался, видать насмерть испуганный, казачина верхом на тяжело дышащем гнедом. В поводу он тянул еще несколько оседланных коней. Казаки кинулись к своим верным дружкам, повскакали в седла — и поминай как звали. На выходе из переулка все-таки еще раз встретили разведчицу Бардину. Это она, Поля, обнаружила казака с конями. Знать, куда как опытен был оставленный здесь казак. Он молнией махнул в седло и вместе со всеми конями вихрем выскочил навстречу своим, успев еще и засвистать зычно и заливисто, словно соловей-разбойник.

Теперь этому казаку не повезло. Наскочил на Полинин выстрел в упор и вылетел из седла. Конь его умчался за другими казаками.

Вот при каких обстоятельствах доктор Корзанов, саннач Петр Ермов и медсестра Глаша Бакова оказались под одним кровом главного баррикадного госпиталя. А Фирсан был послан на тыловую баррикаду для связи, но, увидев мертвого дружка Федора Лекарева и всю ужасную сцену казачьей расправы над безоружными, схватил сумку дочки Липы и бросился на помощь к Петру Ермову. Ну а сотку носил всегда про запас, и тут она как нельзя лучше пригодилась.

Теперь Фирсан Баков, хлебнув из другой бутылочки, грустил по раненой дочке и убитому дружку, сколачивая ему последнюю в этой мирской юдоли домовину.

Лишь по воле случая стал Корзанов главным врачом рабочего баррикадного госпиталя. Но он решительно не разделял идеи баррикад, по его мнению, утопической и неосуществимой. Но не до дискуссий было ему. Викентий Викентьевич смолоду усвоил клятву Гиппократа, как главную, кровную идею своей жизни — самоотреченно служить человеку, если он нуждается в опыте, знаниях и милосердии врача.