Холодные зори

За ночь морозы окрепли так, что баррикада потрескивала и позванивала, словно до предела натянутая струна. Треухи, шерстяные платки запестрели повсюду, но дежурства на баррикадах не прекратились. Сторожко обходя улочки перед баррикадой, пикетчики зорко вглядывались в ночную темень, стараясь уловить любой шорох. Боевики на баррикаде с берданками, винчестерами, винтовками и револьверами всех образцов, время от времени поспешно отогреваясь в школе, оттаивали, разбирали, тщательно протирали и легонько, уже в собранном виде, смазывали свое боевое оружие.

Рабочие пикеты были высланы и в стороны казачьих казарм, и к солдатской роте, и далеко в сторону въезда в поселок. Там пикетчики пользовались маскхалатами и действовали скрытно.

Обыватели притаились в домах. Ушли со своих обычных постов и полицейские. Казаки и жандармерия опасались рыскать по затемненным улицам.

На телеграфных столбах и заборах по всему поселку затрепыхались продуваемые морозным, льдистым ветром листовки.

В поселке, укрытые кольцом баррикад, торговали две частные бакалейные лавки. Обе помещались на Шоссейной, одна неподалеку от школы, другая ближе к тому концу города, который уходил к соседним деревенькам. Крестьяне на двух подводах подвезли картошку, немного кочанной капустки да репчатый лучок.

Не торговать лавочки не могли. Сбив замки, двери лавок открыли дружинники, теперь за прилавком стоял хозяин, а рядом, в подсобке, дежурил вооруженный боевик.

Образовались длинные очереди, но торговля шла споро. Картошку расхватали у крестьян ведерками за каких-нибудь два-три часа. К двум удалявшимся крестьянским подводам присоединилась третья. На ней, укутанные в брезент, стояли пять больших бидонов для молока. Возница был все тот же, Иван Лонин, батрак кулака Митрохина из недальней деревни, как раз с этого конца. С ним в розвальнях устроилась Марина Борисова. Она получила через Петра Ермова задание привезти в поселок молока для детей бастующих рабочих! На два бидона выдали деньги все из той же кассы, что осталась после расчета с потребиловкой за продукты для баррикад. Остальное молоко предстояло забрать вместе с его хозяевами, чтобы открыть торговлю в поселке с крестьянских подвод на деньги.

Молока крестьяне привезли целый обоз. Уже смеркалось, а торговля шла бойко. Молоко продавали и в розлив из бидонов, и кринками.

А один крестьянин умудрился привезти по-сибирски молоко — ледяными кругами; когда только успел столь молока наморозить?

Но по поселку распространился слух: баррикадники грабят простой народ, купили в деревне по одной цене, а в поселке продавали с каждой кружки чуть ли не на копейку дороже.

«Знамо дело, — подогревали женщин кумушки вроде Зины Рокотовой, жены опозорившегося и чуть было не лишившегося должности в свое время полицейского ротмистра, за что Зина никак не могла простить ни Наташе Вавилиной, своей бывшей подружке, а ныне «баррикаднице», ни «красной портняжке» хромоногой Маруське Борисовой. — Знамо дело, — зудила Зинка, — копеечка, прихвати ко времени — она те и рублик сбережет, а на рублик и еще кака денежка набежит. Маруська Борисова в школе своей закройной да шитейной привычна народ обдирать, что ей вдовья да рабочая копеечка».

Начали потихонечку мужички-помощнички по домам с баррикады тикать — жены отозвали. С кем, мол, идете, такие же дармоеды и прижимы, как и в потребиловке и в заводской администрации. Не успели власть заиметь, как с рабочего люда дерут втридорога.

Не услышь вовремя, не разгадай хитрый маневр подлого врага в штабе, и пошатнул бы «молочный бунт» и главную баррикаду, а не то что крайние да малые.

Два бидона молока, купленные на деньги кассы дружины, были отправлены на склад в школу и приняты Григорием Борманом. Марина Борисова по давно заведенной цепочке от одной к другой собрала всех своих надежных учениц из школы кройки и шитья прямо у себя дома. Благо на улицах ни полицейских, ни солдат, ни казаков. Занавесили шторы, зажгли свет. Маруся громко начала читать листовку:

«Товарищи женщины! Матери, жены и вдовы!..»

В ней сообщалось, что завтра вдовам с малыми детьми и женам дружинников, а также всем примкнувшим к восстанию рабочим и находящимся на баррикадах, если у них есть малые дети, будет роздано бесплатное молоко, купленное штабом дружины. Там разъяснялось населению, что копейка на трехкружечную махотку, а не на кружку, как утверждают кем-то пущенные сплетни, была своеобразной надбавкой крестьянам за их смелый приезд вопреки полицейским запретам и за ту скорость, с которой они откликнулись на просьбу рабочих. Там же приводились высокие цены на молоко на рынках губернского города. Спекулянты взвинтили их чуть ли не втрое. Говорилось и о том, что все деньги за молоко получали с населения сами крестьяне.

— Быстро-то как напечатали! — не удержала своего восхищения Глаша.

— Петр Ермов сочинил, а у нас теперь есть свой множительный аппарат. Вот мы за час все это и отшлепали, — пояснила Мария Николаевна Ефимова-Мусина.

Каждая из пришедших на явку получила 10—15 листовок и район, где они должны быть развешаны или розданы по домам. Еще через час «молочный бунт» начал утихать, а многие мужички оставили теплые закуты и снова вышли к своим постам на баррикадах. Ни один из дружинников без разрешения командира не покидал баррикад ни на час.

Но весть о «молочном бунте», видимо, дошла и до казаков, и до войска пехотного, и до полиции. Они воодушевились, а с наступлением полной темноты двинулись с Шоссейной, с Московской, от пожарки, словом, с трех сторон на баррикады.

На этот раз они подготовились хорошо. Впереди шли дворники с большими ножницами для срезания проволоки, с ломами и лопатами, с топорами и вагами, чтобы ловчее рушить проволочные заграждения, а затем и баррикады.

Разведчики дружины своевременно заметили продвижение противника и быстро донесли отовсюду необходимые сведения в штаб.

А первым заметил подготовку противника и сумел проявить большую находчивость, смелость и оперативность старый Адеркин. Рядом с его домом была амбарушка, которую приспособил под жилье, утеплил и поселился там дворник Епифан из потребиловки. Адеркин увидел соседа в полном параде, еще когда только-только завечерело. Поверх овчины натянул Епифан белый фартук, подпоясался кушаком, вывесил на видном месте ярко начищенную огромную дворницкую бляху, а за кушак заткнул рукоятью вниз железную лопату. В руках он держал ломик.

Любопытство разобрало старого моряка. По-быстрому напялил и он свой бушлатик, фуражку — и к Епифану.

— Откель это ты нарядный такой? — словно бы в шутку подбросил словцо Константин. Ан и клюнуло сразу.

— Не откеля, скажи, сусед, а куда, брат, попаду ноне к ночи.

— Да не пожар ли ужо игде? — всполошился Константин. — Да не томи ты душу, побегу, таку же справу захвачу — и с тобой. Погодь малость.

— Не шебаршись, дядька. Это, брат, доверие надоть поиметь у околоточного. Пожара-то пока вроде бы и-нет, а пламя округ да внутрях поселка.

— Не тяни ты душу, бога ради, сказывай, — не утерпел Константин.

— А игде твой Васятка? — спросил вдруг дворник.

— А игде ж ему быть? Дома, ужо с Нюшкой, подружкой своей, игры начал, — осклабился Константин, а сам весь напрягся.

— Все одно с нами тебе неча, не доверят.

— Ну и чисти свою потребилку, лопатой ровняй да ломом дерьмо подковыривай.

— Серый ты, брат. На баррикады ночью идем. Проволоку порежем, столбики повывернем, а баррикады ломиком пораскидаем. К утру тебе будет мир в человецах и благолепие на земли.

— Что ж, Епифан! Скажу тебе одно: счастливчик, у хозяев на виду. Бывай, друг, с богом, — изобразив на лице кровную обиду, ленивой походкой направился Константин к себе.

Но только дворник ушел, Константин Никанорович подался к баррикадам. Его допросил один часовой, узнал, что сына ищет — Нюшка рожать собралась, передал другому. Так и добрался Никанорыч к начальству, попал к самому Антону Болотову. Ему-то он и передал точнехонько весь свой разговор с Епифаном. Выполнив свое дело, Константин Никанорович тем же порядком, от часового к часовому («нельзя ныне сыну домой, занят больно!»), подался домой.

Теперь во что бы ни стало надо было встретиться с Павлом Александровичем Хорошевым. В завод можно проникнуть только с его благоволения. Но Хорошева не было дома. К заводу ближе чем на выстрел вообще никого не подпускали. Оставалось одно: ждать, когда верный пес господ акционеров вернется домой. Хорошева он все-таки дождался, но тут дело его не выгорело:

— Не могу, поверьте мне, любезнейший Константин Никанорович, просто не имею власти. Вот кончится забастовка, приходите, зла на вас не держу, что-нибудь придумаем, лично вам помогу с работой.

Оставалось идти спать. Но эта ночь не была похожа на прошедшую. Бьют тяжелые пулеметы, то там, вдалеке, то где-то совсем близко раздаются выстрелы залпами, залпами, затем одиночный, еще один… Под такую музыку не уснешь. Оделся Константин Никанорович, прихватил ломик, лопату, пару булыжин сунул в карманы штанов и подался на подмогу сыну к баррикадам.

Сделав солидный крюк вокруг главной баррикады, Константин Никанорович вышел к пожарной каланче. Теперь пробирался во тьме кромешной вдоль забора, пытаясь проскользнуть к угловому дому, но чуть было не упал, наткнувшись на колючую проволоку. Адеркин-старший знал, что каланчу будут отбивать у пожарников, поэтому и стремился сюда, чтобы стать полезным, все-таки он не лыком шит: сколь годов отдал военной службе, пусть морской, но опять же военной.

Кто-то еще шебаршил у баррикады, видно, крепенько зацепился за проволочные колючки. Адеркин двинулся на этот шумок. Сразу все стихло. «Видать, притаился, шельмец», — с неприязнью подумал Адеркин, а его рука наткнулась на человека не то в кожухе, не то в брезентовой робе.

— Тише ты, — зашипел на Адеркина неизвестный, — помоги малость, в колючку прямо по грудки влез, валенцы, язви ее в корень, чуть не все изодрал, ан не пущат, полами кожушка сильно с изнанки шерстью, видать, заклещинился — ни взад, ни вперед.

— Ты кто будешь-то? — спросил Адеркин.

— Кто-кто, ну, человек буду, не лошадь…

— Знамо, человек, коли бухтишь да бадражишь[6], чума тя задери, — обозлился Адеркин.

— А ты кто есть таков, чтобы с меня следствие сымать?

— Дак ты поначалу с крючков сымись, а не зуди чё ни попадя.

— О том и я прошу, подмогни маленько.

Скор был на вспышку Константин Никанорович, да быстро отходчив. Подумал: «И впрямь, чё я на мужика взъелся, сам в потемках блуждаю, не ровен час, так-то вот въеду в колючку, не то в яму каку загремлю ненароком». И стал Константин помогать бедолаге. Мужик оказался здоровенный. Пока отдирал колючки вместе с шерстью кожушка, затем помогал по одной ноге выдергивать из огромнейших валяных сапог, чтоб ловчее было высвободить валенцы из полона впившегося снизу и с боков десятка разной величины ржавых крючков и штырей, Константин Никанорович ажно взмок весь под тяжестью разлапистых ручищ мужика, опиравшегося на его щупловатые спину и плечи.

— Ты с баррикады, что ль? — спросил мужик Адеркина, выдирая меховой малахай, зацепившийся за колючку уже теперь, когда сам мужик высвободился от проволоки ограждения.