Холодные зори

12. ЧУЖАЯ

С поезда шли пешком через весь город.

Уездный городишко, зеленый, приветливый, с одноэтажными и двухэтажными домами, чаще деревянными, рублеными, как в деревне, но обшитыми тесом и с парадными крылечками-сенцами на улицу, показался Маринке сказочно большим и красивым. Когда же встречались кирпичные строения, крытые железом, покрашенным в ярко-красный или зеленый цвет, Маринка останавливалась и вспоминала дедушкины сказки о теремах с петухами и совами на коньке, о дворцах из хрусталя и червонного золота.

— Пошли, пошли… — торопила тетя Паша, дергая за руку. — Ишь невидаль какая — дом о две трубы да крылечко под масло крашено. У нас и самих не хуже.

И правда. Как ни устала Маринка — ноги давали себя знать уже не тупой, а острой, режущей болью, — когда подошли к тетиному дому, показалось ей, вся боль прошла. Неужто она будет жить в такой хоромине?

За палисадником, где цвели золотые шары, а через штакетник свешивались запыленные ветки давно срезанной сирени, стоял большой двухэтажный дом. Нижний приземистый постав каменный, из хорошо побеленного известью кирпича, и на улицу весело смотрит четырьмя окошками. Наверху еще целый дом, но из теса, покрашенный в зеленовато-серый цвет, и крыша железная, крашеная. Особенно поразили Маринку железные трубы. Под кровлей крыши широкие железные воронки, а водостоки тянутся вниз до самой почти земли, изогнутые внизу коленом, словно у дедовой дымокурки. Посередке на крыше дома — удивило Маринку — и впрямь две кирпичные трубы.

«Просторно, как в царском тереме, — подумала девочка. — Вот что значит город! Позади дома сад большой, просторный. Гуляй сколько хочешь, не соскучишься». И Маринка заметно приободрилась. В дом вошла веселая.

Мишенька был только месяца на два младше Маринки. И когда приходил с получкой дядя Ваня, он всегда приносил одинаковые гостинцы «старшеньким», как называл он Мишатку и Маринку. Только вот Мишенька получал свою конфетку открыто, сразу из рук отца. Маринке же дядя подсовывал ее, когда не было хозяйки. Тетя Паша одаривала лишь своих детей. Маринка для нее — просто нянька, взятая на харчи из сострадания к ее сиротству.

Ходила Маринка в длинной старой вельветовой рубахе, поданной из жалости учителкой начальной школы Симой Кетовой, временной тети Пашиной жиличкой. В лавку и на базар бегала босиком, перед тем как войти в дом, ополаскивала в лохани ноги, вытирала их старой рогожкой, а подошву и пятки досуха терла о половик. Тетя Паша любила в доме порядок и чистоту. Мыть полы, стирать на детей и нянчить грудную было главным Маринкиным делом.

Иногда в воскресенье или в будни под вечер Маринке разрешали поиграть в саду с Мишей и соседскими детьми.

Когда гоняли «чижика», Маринка всегда брала верх. Она ловко и сильно била палкой, и «чиж» летел далеко, а когда водила — умела ловить свечи. А при игре в лапту надо было бегать, и Маринку все обгоняли, больно пятная гуттаперчевым мячом. Но в прятки она проявляла столько сообразительности, терпения и находчивости, что нередко выбегала последней и успевала «выручить всех».

Собирались на эти дворовые игрища и мальчишки и девчонки.

Маринка очень страдала от своей неловкости в пятнашках и лапте. Но за себя всегда умела постоять.

Как-то соседский Сенька Низов по прозвищу Рябой, здоровенный двенадцатилетний верзила с большими навыкате глазами и маленьким — пуговичкой — носом, прямо в упор сильно ударил Маринку черным тугим мячом. Та рассердилась, в сердцах подлетела, толк-толк плечом, а рукой пыталась схватить за косматые Сенькины вихры. Парень повыше задрал голову, чтобы девчонка не оцарапала, и стоит, не увертывается, а только гогочет, издевается над Маринкиной слабостью, делает вид, что ее колотушки ему не боле чем укус комара. Все ребята весело над ней смеются.

Обидно стало Маринке до слез.

— Гогочешь? — крикнула она обидчику. — Слабак ты и трус!

— Тебе чего? Али мало? — Сенька вдруг, слоено клещами, схватил Маринку за руку да так крутанул, что она еле на ногах устояла.

— А ты давай по правилам, — пересилив боль, спокойно сказала Маринка. — Вот мои пальцы, вишь, растопырены, все десять. И ты давай растопырь, и будем пальцами гнуть друг дружку, кто кого. По правилам.

Сенька криво усмехнулся: что, мол, с тобой, козявкой, поделаешь, коли сама напрашиваешься, и, растопырив пальцы, приложил к поднятой вверх Маринкиной ладони.

Но что это? Нестерпимая боль пронизала его всего, и здоровенный парень вынужден был встать на колени. Еще острее обожгла новая волна боли, и Низов рухнул на землю. А Маринка успела к тому же, пока он валился на бок, дать ему еще и хорошего леща по шее.

— Смотри, смотри!.. — удивленно загудела детвора.

— Ну и хитра… — не одобрил Маринку Мишатка.

— А и сильная, дьявол ее побери! — восхищались другие.

Ребята видели: как только Сенька растопырил пальцы и подставил свои ладошки, Маринка дикой кошкой неожиданно подпрыгнула, вставила свои крохотные пальчики в Сенькины лапы и вывернула их так, что аж хруст раздался. Тогда вот Сенька и упал на колени. И тут она повторила все сначала, но уже навалившись на противника сверху, пока тот вовсе не опрокинулся наземь.

Теперь заспорили все. Кто говорил одобрительно:

— Давно его надо было проучить. Ай да Маринка!

Сенькин обожатель Мишатка кричал:

— Не по правилам!

А сам Сенька так растерялся, что встал с земли красный весь, хотел было кинуться на Маринку, но, как увидел вновь ее растопыренные пальцы, повернулся и молча пошагал прочь.

Улица все-таки встала и сейчас на сторону сильного, хотя этим сильным оказалась вдруг маленькая худенькая девчонка-хромоножка.

Да тут еще совпадение такое вышло: уехал Сенька Рябой куда-то на Волгу, будто на завод большой хотел с отцом пристроиться.

С тех пор мальчишки связываться с Маринкой побаивались: кто ее знает, может, еще что такое выдумает, осрамит, как Сеньку. И это решило главное для всех: Маринку признали улочной заводилой. Теперь при ней играли в те игры, которые она предлагала, и никто не упрекал ее в неповоротливости, хотя в лапте били жестким мячом больно по-прежнему.

Но все отметили про себя, что именно в лапту на улице теперь с Маринкой играли чаще всего. И еще показалось, что стала она увертливей, научилась ловить трудные свечи, да и бегала вроде резвее.

Только игры эти были для Маринки большой редкостью. Много было работы по дому. Немало хлопот доставлял и младенец.

К тому же еще появилась одна непредвиденная неприятность.

Мишатка на улице хотя и заносился, но был с ней, как и другие, на равных. Дома же ему дозволялось все. Мать надышаться не могла над старшеньким. И спал он дольше всех, и кормили его отдельно. И молочко ему, и яички. А придут с улицы, вывозится весь в пыли, будто на нем рубашка десять лет не стиранная. Маринке снова работа: чистить его ботинки, стирать рубашку, очищать грязь со штанов. Когда вместе бывали на улице, еще куда ни шло, но он каждый день бегал сколько хотел и нередко приходил домой чуха чухой. Правда, это еще можно было стерпеть.

Да вот беда! Оказался Мишатка ужасно противным — лживым и злопамятным.

Мать за дверь, сынок в новые ботинки, новые штаны, подавай ему рубаху чистую.

— Мишатка, мать не велела нынче, слыхал, чать!

Подойдет Мишатка к Маринке, схватит ее за руки, начнет выворачивать за спину, а сам подножку под здоровую ногу. Если упадет Маринка, он ее ногами и в живот, и в бок. Сам выбежит на улицу полураздетый, ботинки и те не зашнурует, а там снова драку затеет, ну ему и подольют. Идет домой с синяком под глазом. Дома притихнет, ожидая прихода родителей. Ботинки снимет, почистит их сам, а потом сядет возле входной двери, чтобы родители сразу его заметили, да и уснет. Не успеет тетя Паша двери открыть — запричитает: «Опять сынуленька спит в коридоре, нас не дождался».

— Маринка, что у вас тут еще стряслось?

А Мишатка уже проснулся, ревмя ревет, заливается и напоказ матери синяк свой выставляет.

— Не-не ос-та-вляй, маманя. Дерется она, бьет аж до синяков… У, нечисть лютая…

Пытается Маринка сказать, что не слушался, дрался…

— Тебя вся улица боится… Так я тебе и поверю, притвора! — кричала тетя Паша. — Рази ж маленький мальчик справится с такою?

И тогда провозглашал свою примирительную дядя Ваня:

— Видать, оба хороши, споры свои на кулаках решали.

И ставят Мишатку в угол, а Маринку столбушкой посреди той же комнаты. Стоять им, пока взрослые спать не лягут.

Миша через минутку-другую хвать пальцы в рот, пошевелит в горле, закашляется, на глазах слезы. И ну блажить, а тетя Паша, конечно, сынку на выручку, ахает да причитает. Умоет сына, разденет, положит в постель, а там еще и стакан молока с ватрушкой или конфеткой даст.

Маринка же будет стоять, пока взрослые не заснут. Упрямая. Так и уснет под утро, сморившись, тут же, на голом полу. Никто ее не накроет, никто на постель не положит. Проснется раньше всех от холода, поднимется на ноги и вновь будет стоять, пока тетя Паша не крикнет:

— Ну чего торчишь, настырная. Подай девочку мне да беги, фунт хлеба купишь! Спроси, может, спички есть!

И начинается новый день с новыми заботами и неприятностями.

С первым снегом приезжала из Спиридонок бабушка Наталья, привезла Маринке свои старенькие, подшитые дедушкой валенцы на зиму и свою стеганку, тут же подпорола и ушила в боках, а пуговички переставила, чтобы поплотнее запахнулась пола, сохраняя тепло и в морозные дни.

А незадолго до рождества у Маринки была большая стирка — все постельное и носильное белье с детей тетя Паша велела приготовить к празднику. Очень трудный был день, всю кожу на косточках пальцев обеих рук состирала Маринка. Ноги еле держали, такая вдруг боль разлилась от бедра до голени в укороченной больной ноге, а другая нога занемела от перенапряжения. Пот лил ручьями, а во рту пересохло. Хотелось пить, и Маринка, сполоснув саднившие руки, пошла зачерпнуть воды в чистом ведерке, но так и не смогла вернуться к корыту, присела рядом с ведром на скамейке.

Тут и услыхала она разговор матери с сыном.

Тетя Паша спрашивала, хочется ли Мише носить косоворотку и какой цвет ему больше нравится.

— А зачем она мне? — вяло тянул Мишатка.

— Как же, сыночка, праздник ведь, рождество Христово. Может, купим тебе с отцом на зиму и яловые сапожки.

— Маринке платье надо, не видишь, что ль, какая страшная на ней рубаха, — сказал вдруг Мишатка.

У Маринки сердце наполнилось теплым чувством благодарности к братику. Забылись все его проделки. Поднялась она со скамьи, чтобы скорее достирать его белье. «Подсинить надо бы рубашечку белую Мишатке и подкрахмалить к празднику, раз новой покупать не хочет».

— Может, и не косоворотку, — упорствовала в своем тетя Паша. — Иное что купим тебе, — продолжала она, будто и не заходила речь о няньке.

— А Маринке? — опять спросил Мишатка.

Девочка вновь насторожилась, стоя у корыта. И услышала страшные для нее слова. А произнесла их тетя Паша как-то безразлично, приговорила на смертную тоску походя, сказав о самом постыдном, как о чем-то само собой разумеющемся:

— Марина  ч у ж а я, не наша, сынок. Куском ее не обносим. Пусть и этому будет рада.