Холодные зори

10. ТРУДНОЕ ВРЕМЯ

В школу больше Васятку не пускали: нужен был по хозяйству. Закончили вывозку навоза, начали с матерью сено возить. А луга были дальние. Чуть рассветет, выезжают, перекусят холодными картохами с сальцем в пути. Едут долго по тряской и грязной дороге, а потом с трудом пробираются покрытой водою луговиной. Мать вилами подает, Васятка укладывает воз. Когда навьют, мать ведет коня, шлепая опорками по холодной воде, по грязи, подталкивая груженный сеном тяжелый крестьянский воз на взгоре или поддерживая на колдобинах и больших промоинах. Васятка лежал на возу, перекатываясь из стороны в сторону. Случалось, и скатывался прямо наземь. И ушибался.

После обеда отправлялись вновь. Возвращались затемно. Пожуют корочку хлеба, запьют сырой водицей — и спать: завтра вставать ни свет ни заря. Трудно им далось это сено. А только с ним управились, началась пахота. Васятку приспособили водить в борозде лошадь. От долгой ходьбы по вязкой глинистой пашне красные и синие круги в глазах стоят. Но Васятка ведет коня, а сам слушает, куда конь тянет.

— Куды тебя, растудыть твою в корень! — осипшим голосом кричит дядя. Остановит коня, подбежит да как жахнет кнутовищем по закоркам.

Взревет Васек от боли, бросит повод и тикать, а Федор за ним. От ударов кнута на рубахе так черные полосы и отпечатаются. Вечером Агафья промывает красные ссадины на Васяткиной спине, на ночь холодную тряпку прикладывает. А наутро снова вставать. И все начинается сызнова.

В длинной холщовой рубахе по колено выходил в поле сеять дед Никанор. Васятка от ребят приговорку слыхал: «Три на пашне бороды, на троих — одни порты». А зерно бросают в землю из лукошка. Сеют без портов, будто для большого урожая, потому и длинная рубаха.

После обеда Никанор снова в кузне. И снова до седьмого пота бьет большим тяжелым молотом внук Игнат. И внук и дед оба работают до упада, чтобы денег добыть на подати да налоги. А Игнатов отец Степан с тем же на отходных промыслах.

Снегу в тот год было мало, подули сухие теплые ветры. Стало засушливо. Яровые взошли вяло, просо все пожелтело, свернулось, пожухло. Лен и того был хуже, все поле льняное с проплешами, а гречиха совсем стояла худосочная. Озимые рано выколосились, отцвели и на жаре стали сохнуть, так и не набрав нужного налива. Обойди все поле — и одного колоска не найдешь, чтобы в нем было полное, сытное зерно.

И покосы не радовали: травы низкорослые, торчат словно солома, какого уж тут ждать сена… Значит, быть бескормице. Крестьяне погнали скот на продажу в надежде на хорошую цену за мясо. Но раньше их знали о видах на урожай помещичьи управляющие, крепкие хозяева да купцы-прасолы. Они еще с весны сбили цены на мясо. И когда потянулись гурты ненагулянных, тощих крестьянских коров, их скупали за полцены и того дешевле. В России властвовал неписаный, но непреложный закон сельскохозяйственного рынка: когда дорог хлеб — дешево мясо. Недород ничем нельзя было поправить.

В эту осень почти не было видно скирд на крестьянских полях. Озимь всю молотили сразу, как только сняли с поля, да и немудрено: всего намолоченного зерна едва достанет на новый посев. Да только и сеять его нельзя: уж больно худосочно, невсходисто. Кинулись крестьяне на базар, наменять на новину или подкупить хороших семян, ан не тут-то было — хлебушко подскочил в цене втрое против того, что был совсем недавно.

Картофель уродился мелкий и с большими проредьями, просо такое было изреженное и низенькое, что серп не брал, рвали руками прямо с корнем. Убранные и обмолоченные овес и просо не дали семян даже для нового посева.

Деревня была обречена. Нет ничего страшнее голода. Помещики и кулаки получали дешевые руки для любых сельскохозяйственных работ: крестьяне готовы были работать за один лишь харч. Но зажимает барин зерно до весны. Когда оно что золото блестит, пойдет голодный люд на любую работу: на все лето закабалится и свои земли забросит, дай только корку хлеба да жменю круп для каши детишкам.

Осенью бабы обычно стлали лен на лугах, чтобы вымочило его дождем, выбило ветром, потом его сушили, мяли, готовя пряжу на долгие зимние вечера.

Ситцы в то время были в деревне редкостью. Газеты писали, что на званом обеде королева Англии поразила все благородное общество. Подумать только, ее величество вышла в платье, сшитом целиком из чистого батиста.

В деревнях пряли сами из всего, что только прядется. Сами на ручных станках и ткали рядно, деревенское полотно. Из этого шили себе и порты, и сарафаны, и рубахи.

Этой осенью мало кто был занят льном — все оставили на семя, и тресты льняной почти ни у кого не было.

Пришли еще более черные дни и для Агафьи с Васяткой. В нетопленую половину к ним неожиданно вплыла Меланья.

Она сложила на груди свои ухоженные руки: холодно было в нетопленой избе.

— Ты не серчай тока, мотри, сильно, Агаша! — незлобиво сказала. — Не судьба нам вместях — двум хозяйкам ноне прокорму и недосыть нету. Померзнете тут, в холоду-то. Отец велел (так она звала деда Никанора) тебе вернуться к теткам. Оговорил он с ними, пустят на зиму.

Горько плакала Агафья, да беде, видно, слезами не поможешь. Как пришли, так налегке и ушли мать с Васяткой к старым теткам.

Но на этот раз произвола такого не стерпели односельчане. Мирской сход заставил Никанора Адеркина выдать матери с сыном шесть пудов ржи, меру пшена да пять мер картошки. В голодное время и это было щедро. И в жилье помогли солдатке крестьяне. Подыскав на окраине села курную избушку-развалюху, всем миром по грошику собрали немалые деньги — 25 рублей и уплатили их пьянице и моту, хозяину избы. Схватив деньги, тот навсегда покинул Осинники.

Когда мать топила печь, Васятка садился на пол, а сизый дым все равно разъедал глаза, лез в нос, в горле что-то словно комом вставало. Вскоре вместе с матерью он начинал надрывно кашлять. Зато в своей, да еще и теплой избе забывались все тяготы и недостатки — и дым, и кашель, и слезы. Лежи себе на лавке и мечтай о том, когда вырастешь и станешь таким же ладным, как отец. Тетки дали матери козу, она еще развела в избе кур, а под Новый год тетка Вера, взяв своего поросенка, забрав свою чашку, ложку и тарелку да два чугунка и постель, перешла неожиданно жить в избу к Агафье.

Всю зиму ходила Агафья на подённую молотьбу хлеба к деревенским богатеям, стирала на них, мыла полы, а по вечерам допоздна пряла чужой лен.

От Константина Адеркина давно не поступало никакой весточки. И Агафья теперь уже сама потребовала собрать сход, чтобы выделить надел мужа из хозяйства деда Никанора.

Шумели долго. Никанор наотрез отказался со снохой дело иметь, пока Константин сам не вернется и не потребует своей доли. Но сходка была на стороне солдатки.

— Дождешься, Никанор, пустят тебе люди красного петуха, — пригрозил Назар Великанов, могучий статный старик. Жил он бобылем, но хозяйство имел завидное и не признавал ни попа, ни барина; поговаривали, будто и перед самим волостным не робел. Слово Назара привыкли уважать, а уж если он погрозит — быть по тому, думали многие.

И Никанор смирился. По решению волостного суда, принятому на основании приговора схода, Агафье выделили тягло на всю семью. Она получила наконец мужнин надел земли, да еще и корову.

Поле пахал и засевал по сговору сосед. За это ему Агафья с теткой сжинали весь урожай, да еще и молотить помогали.

Теперь в семье Агафьи Адеркиной было немалое хозяйство.

И Васятка стал настоящим крестьянином. С раннего утра уходил он в поле. На поводке вел телку. Возле поля теленка подвяжет к колышку где-нибудь в овраге, а сам с песенкой елозит на коленках по льняной или просяной полоске и дергает сорную траву, репей и цветы. Ни тебе окриков, ни брани и попреков. Делай свое дело, и земля отблагодарит. И впрямь урожай выдался отменный. Что просо, что горох, что ленок — ни травинки, ни полынки, словно и не крестьянские, а барские это полоски.

— Твоей снохе, Никанор, видно, сам лешак помогает, — показывая на Агафьины полосы, поддразнивали старика сельчане.

В семье Никанора окончательно невзлюбили Агафью. Васятка опасался даже выходить на свою полосу, если рядом работали Адеркины.

Они так начинали браниться, с такой злостью смотрели на Васятку, что, не ровен час, могли и прибить.

Спокойнее становилось, когда на поле появлялся дед Назар Великанов.

— Здоровья, дед, жить тебе сто лет! — улыбаясь во всю бороду, кричал он Васятке, приветливо махая ему рукой.

— Здоровья желаю, Назар Захарович, — почти по-солдатски браво отвечал Васятка.

И не опасаясь теперь Адеркиных, смело шел на свои полосы.

По вечерам любил Васятка бегать в просторную светлую избу Великанова. Старик ласково привечал парнишку. Всякий раз находил Васятка у деда Назара какую-нибудь новую резную деревянную игрушку — то мужичок в малахае, длинной рубахе, широченных портах и лапотках, то медведь с лукошком на ремне через плечо, а иной раз конь с дивной гривой. Только с горбом почему-то и на задних ножках стоит, а передние с копытцами, как все одно барская махонькая болонка, поднял.

Стеснялся сначала Васятка даже подходить к этим игрушкам: «Маленький, что ли!»

— Бери любую, будет чем вечером займаться.

И Васятка с радостью начал забирать все, будь то конь, медведь или мужик в лаптях. У него теперь завелся целый угол с этими игрушками. Заберется Васятка сюда, расставит своих любимцев деревянных, а потом игру затеет.

— Скоро-скоро, дайте подрасти маленько, — обращался он к своим деревянным резным друзьям, — стану я, робята, энтим вона мужиком — и порты широки, рубаха холщова, как у деда, и кушак такой, и лапоточки. А куплю я себе коня саврасого, дюжего да послушного. И грива будет такая вот — ну и грива! И хвост красивый, большой. — Берет Васятка коника резного, гладит и словно извиняется перед ним. — Токо вот горба не надоть и такой собачьей выучки. Коню в борозде ходить или по сено там, по дрова. Где ж это видано, чтобы конь на задние ноги вставал? Срамота! — И Васятка задумывался, о чем бы еще помечтать.

— И еще, робяты, — брал он в руки медведя, — в лес ходить с отцом будем, зайцев, белок промышлять, а то и волка свалим.

С устатка клонило ко сну. Расстилал Васятка прямо тут же на полу овчину — старый теткин полушубок и сгребал всех своих резных любимцев к себе, а сам, засыпая, бормотал:

— А изба кака, робяты, кака изба будет! Знатно срубит отец, как у деда Назара — светло, просторно! Трубу над коньком поднимем — чисто чтоб топить, без дыма, без копоти. И еще, робяты… — но мысль терялась во сне.

Трудное время наступило и в семье Спиридоновых.

Дмитрий — хороший, трудолюбивый, выносливый работник. Возьмется пахать, борозду ведет ровно и не абы как землю царапает, а выворачивает пласт как следует, не на малую глубину загоняя сошник. После бороны земля у него будто опара — легкая, пушистая, а значит, плодородная. Сеет в широкий размах, но семя ложится ровно, не скучивается и не изреживается при разбросе. Чувствует Дмитрий и силу руки, и ветерок, под который зерно кидает. А косит — любо-дорого смотреть. «Вжжик, вжжик», — звонко поет коса. Широкий захват и сильный ровный срез. Линию укоса держит, хоть по веревочке равняй — лучше не будет.