Холодные зори

6. СЕМНАДЦАТАЯ КАМЕРА

Тюрьма как тюрьма — большой каменный мешок, Сюда по разным поводам на различные сроки на законном и на незаконном основании брошены власть предержащими подсудные или судимые люди. Они свезены из разных углов обширной губернии. Ее владения распростерлись и вверх и вниз по Волге-реке, и вдоль берегов полноводной красавицы Оки. И по непроходимым лесным дебрям дикого Керженца и Приветлужья — на восток — вплоть до древних вятских, а на севере — вологодских да озерно-болотистых олонецких нехоженых земель.

Были здесь, как и повсюду на Руси в острожных домах, шумные, густонаселенные общаги со множеством грязных, завшивленных нар и вместительными парашами, где от вонищи и превеликого скопления арестантов и не продохнуть. Зато тепло. Не то что в маленьких ледяных склепах-карманчиках, куда на время бросают по одному особо опасных и непослушных на пытку сыростью и холодом, тихим одиночеством, а иной раз и голодом.

Сидят в тех камерах и воришки, с которыми приустали возиться околоточные, и бедняки, брошенные сюда за недоимки. Встречаются в этих тесных, людных камерах и конокрады-цыгане с норовом, из тех, что не пожелали позолотить ручку полиции, и нечистые на руку татары-старьевщики, и бродяги отпетые. Полнится тюрьма и всяческими нелюдями — матерыми убийцами, насильниками, грабителями-бандитами.

Но самые беспокойные из завсегдатаев этой губернской тюрьмы — так это господа политические. Особо много развелось их теперь, когда повсюду, куда ни глянь, бурлит российское общество, буквально не имея ни часу покоя от множества «смутьянов» и «бунтовщиков», которым не терпится выступить и против хозяев, И против местных властей, а то и против самих устоев государства Российского. Нет у этих господ политических никакого патриотического чувства и трепета даже перед самим помазанником божьим: вишь ты, в самом Питере стольном полезли прямехонько к Зимнему целыми толпами. Словно бы и не знают славной русской пословицы, что незваный гость хуже татарина. Днем в камерах, сырых и тесных, сумеречно: маленькое узкое оконце под потолком, хорошо схваченное толстыми железными прутьями ржавой решетки, пробито в толстенной, полутораметровой стене. Это — забота об арестанте: постоянно освежается спертый воздух да подсвечивается параша, и арестанты лишены возможности лить беспрестанно мимо на зеленовато-плесневелый от сырости и времени каменный пол.

Чугунные двери плотно закрыты на огромный кованый штырь-засов, намертво прихваченный с наружной стороны за стальные дужки кольцом огромного замка. Баланду и жиденький кирпичный чай с куском ржаного подают здесь два раза в день через чугунную, со звоном падающую в коридор неширокую фортку. Надзиратель может «по желанию» откинуть также в сторону маленькую, сердечком, крышку и глянуть в камеру через круглый глазок.

«Беда стала с этими политическими, — жалуется надзиратель. — Сидеть с уголовниками начисто отказываются: хоть ты ему постель простыней застели, хоть обещай ему в камеру кофий с лимоном подавать. И каменные склепы-карцеры, и свинцовые примочки жандармской плетью не помогают. Скорее в одиночку согласится. Смехота».

В одну из камер с «политическими» втолкнули и полуживого от болезни Василия Адеркина.

Народ здесь подобрался все заводской, знакомый. Шестеро сидели уже около года по делу об убийстве пресловутого портного-провокатора. Не было среди них ни одного хлипкого, из тех, кто умышленно или случайно на одном из допросов продает товарища. Не было и чудаков, чтобы принять на себя убийство и попасть на всю жизнь в компанию к уголовникам. На допросах держались стойко: «Не видал. Не знаю. Ни в каких таких заговорах не состоял и не состою!»

Неприятнее всего для следствия — алиби. А почти все схваченные показывали, да и проверка подтверждала — в день убийства каждый был далеко от места приведения в исполнение революционного приговора портному-провокатору.

Сидел здесь и сам сопредседатель Совета цеховых уполномоченных Степан Кочурин — виртуоз литейщик, золотых рук работник, широкой души человек.

Надо полагать, его бросили в камеру, руководствуясь старым полицейским досье. Кто-то же должен был отвечать. И полиция лихорадочно в те дни искала и хватала первых встречных, чтобы создать видимость исполнительности, прилежания, служебного рвения. Кочурину до сих пор не сообщили, по какому делу его забрали, и официально он к «шестерке» отношения не имел.

Под его руководством в камере № 17 работал очень важный для дела революции кружок изучения права о найме и использовании рабочей силы по своду законов Российской империи: надо было вооружить своих сотоварищей юридическими знаниями для ведения легальной экономической борьбы с хозяевами и их покровителями — государственными чиновниками. Он же вел и занятия по изготовлению металлических рубашек, взрывных смесей, запалов и взрывателей ручных бомб, а также по теории бомбометания и по изготовлению и закладке простейших типов фугасов. В этой, второй части занятий ему теперь стал помогать Василий Адеркин.

Александр Розанов, за свой огромный рост и могучую силу еще на воле прозванный «Крошкой», охотно вызвался руководить гимнастическими упражнениями для сохранения мускульной силы рук и ног. Он же показывал приемы самозащиты против ножа, огнестрельного оружия и типы эффективной рукопашной схватки без оружия и с ножом, винтовкой, а затем и с веревкой или жгутом. Естественно, ни одного из этих предметов ни у кого в камере не было, а потому ножом служила деревянная ложка, роль жгута и веревки условно выполнял сыромятный ремень с пряжкой, который чудом удалось сохранить под штанами на кальсонах Василию Адеркину. Упражнения с палкой и винтовкой были отнесены на то время, когда надзиратель впихивал в камеру ведро и швабру для приборки пола. Пока двое, мыли пол вручную тряпкой, другие, взгромоздясь на нары, смотрели приемы, выполняемые Сашей (все это он, проделывал стоя спиной к глазку), а потом, по очереди слезая с нар, проделывали эти упражнения все остальные участники занятий.

Пол в камере всегда мыли одни и те же добровольцы.

Их было двое. Оба крестьяне. Они сидели как зачинщики бунта с поджогом барской усадьбы в одной из дальних отсюда приокских деревень. Держались от сокамерников обиняком, хотя охотно исполняли все дежурства, помогали надзирателю в уборке коридора, в мытье казенной посуды, в которой приносилась пища, сами выносили каждый раз парашу, мыли полы и пользовались неизменным расположением у тюремного начальства. Поначалу камера относилась к ним как к «подсадным уткам», потом привыкла. И они как-то сблизились с другими, стали общительнее. Нередко слушают и беседы на политические темы. Эту свою негласную работу староста камеры Степан Кочурин ведет систематически и неустанно.

Очень интересует крестьян-земляков, как решают эсдеки земельный вопрос. Об этом Кочурин особо говорит с ними, подробно отвечая на множество их вопросов.

Словом, Федот Пастухов и Михайло Крушалов, казалось, постепенно, выходят на путь союзников сидящих в семнадцатой рабочих социал-демократов.

Но на самом-то деле мужички по-своему честно пытались заслужить доверие… у надзирателей. Вслушиваясь в беседы сокамерников, они запоминали слова: «свобода слова», «свобода печати», «Учредительное собрание», «стачка», «эксплуататоры» и многие другие, — беда вот, что связать их воедино и повторить, по какому это поводу говорилось «сицилистами», не могли, чем приводили в великий гнев тюремную администрацию, представленную в данном случае старшим коридорным надзирателем. Не сговариваясь, все в камере и словом не касались темы ликвидации портного. А именно сведений по этому делу ждали от мужиков тюремщики. И получалась накладка.

— Грамоте-то обучены? — поинтересовался как-то у них Васек Адеркин.

— Крестики ставим, а буквы не могем, — ответил Михайло.

— Надо, Василий, заняться тебе, что ли? — подхватил разговор Степан Кочурин.

— Грамотой? — переспросил Адеркин.

— Ликвидацией неграмотности, — поправил Кочурин. — Могу помочь. Ты бери на себя одного, я — другого.

— Ну что ж, ликвидировать так ликвидировать, — удивившись такому необычному сочетанию слов, сказал Адеркин. Ему понравилась такая боевая терминология по отношению к безграмотности, темноте и невежеству. И он играл этим словцом, так неожиданно и по-новому употребленным Степаном.

Но что тут стало с мужиками! Федот спрыгнул с нар и панически застучал по железной фортке кулаками. Прибежал дежурный надзиратель, откинул железную фортку.

— Чё бухаешь, карцеру просишь? — закричал он. Но, увидав бледность и крайнюю подавленность одного из «подсадных», сообразил по-своему. — Ладно, не хошь в парашу, забирай и иди с ей в сортир, провожу.

Там вот, дрожа от волнения, и поведал Федот:

— Степан-то ликвидировать нас подбивает Василия, боюсь, кабы они уже ноне того… и с Михайлой, и со мною.

— Кого ликвидировать? Портной ужо ликвидирован ими, — поправило его не шибко высокое, скорее низшее начальственное звено. — Али, может, старое вспоминать зачали, мол, ты да я и есть, кто на тот свет портного пустили.

— Нас с Михайлой ликвидируют. Меня — Василий, а ево — Степан. Не губите, укройте, ради Христа, От них.

— Чё мелешь, чё мелешь?! — взвился старшой. — К чаму это им вас убирать, али сознались, паскуды? Так туда вам и дорога, — разозлился старшой, дал Федоту зуботычину да так с полной парашей снова в камеру и направил.

Сильно упирался мужик, все ведро расплескал, вновь Христом-богом молил, а втолкнули-таки его в камеру. Бросился к нему Михайло, встали они у дверей и ждут расправы.

Их поведение сильно смутило население всех трех этажей тюремных нар.

Стали расспрашивать, что вдруг с ними стряслось. Почему снова парашу невылитую принес? Где болит, где колет?

Молчат мужики. Стоят ни живы ни мертвы, холодный пот выступил.

Но и другим не до сна. «Что произошло? Какой комар их укусил?» — думает каждый.

И вдруг заверещал, что твой поросенок, да не кто иной, а один из самых степенных арестантов, по-молодому простодушный Павел Хромов. Хохочет, прыскает, от смеха ничего сказать не может.

«Дела, — думает камера. — Не политики, а сумасшедший дом какой-то».

— Утихни хоть ты, Пашка, — стал увещевать Степан. — А вы, мужики, ну чё всполошились? Сказывайте.

— Са-а-ам ви-иноват, — с ехидцей, тонюсенько взвизгивает Павел.

— Ну, будя! — бугаем взревел, разозлясь вконец, Степан.

Михайло поднапрягся да как саданет его прямо в скулу. Тот на что мужик крепкий, высокий, плечистый, а так по скользкому полу на плечах и отъехал. И стал ощупывать свою разбитую челюсть.

Тут же спрыгнул Пашка Хромов.

— Стой, да стой же, чертушко! — беззлобно кричал он на Федота, который теперь, сбычась, начал подступать к нему.

Вмешался Александр. Он встал спиной к Хромову, плотно загородив его от мужиков.

— Говори ж ты, наконец, окаянная твоя душа! — обращаясь к Хромову, в сердцах взревел Степан.

— Окаянная и есть, да токо твоя башка. Твои слова, что поручаешь Ваське Федота, а сам будешь ликвидировать Михаилу? — давясь смехом, прокричал Степану Хромов.