Вторая модель

Машина-хранительница

Откинувшись на спинку садового кресла, доктор Лабиринт задумчиво смежил веки и укутал колени пледом.

– И что же? – спросил я.

Я стоял возле ямы для барбекю, грея озябшие руки. День выдался ясным, однако довольно прохладным. Озаренное солнцем, лос-анджелесское небо почти очистилось от облаков. За скромным домиком Лабиринта мягко покачивалось на ветру зеленое одеяло, тянущееся вдаль до самых гор, – небольшой лес, который создавал полную иллюзию дикой глуши в границах огромного города.

– И что же? – спросил я. – Значит, Машина работает именно так, как вы и ожидали?

Лабиринт не ответил. Тогда я повернулся к нему. Старик мрачно, задумчиво смотрел прямо перед собой, не сводя глаз с громадного палево-желтого жука, неторопливо ползущего по его пледу. Жук методично, неуклонно карабкался вверх с непрошибаемым достоинством. Наконец, перевалив через кромку пледа, он скрылся на противоположной его стороне, и мы снова остались одни.

Лабиринт, вздохнув, поднял на меня взгляд.

– О да, работает она довольно неплохо.

Я поискал взглядом жука, но жук на глаза больше не показывался. Солнце клонилось к закату. Холодный, пронизывающий ветерок налетел, заплясал вокруг меня вихрем, и я придвинулся ближе к яме для барбекю.

– Так расскажите, что с ней и как, – попросил я.

Подобно почти всем, очень много читающим и располагающим избытком свободного времени, доктор Лабиринт с годами пришел к убеждению, что наша цивилизация повторяет путь римской. Думаю, он разглядел в ней зачатки знакомых трещин, некогда расколовших на части античный мир, мир Рима и Греции, и твердо уверился в том, что наш мир, наше общество канет в прошлое точно таким же манером, после чего нас ждет новая череда темных веков.

И вот, придя к этой мысли, Лабиринт принялся размышлять, сколько прекрасного и изящного неизбежно будет утрачено в грядущих общественных пертурбациях. Вспомнил он и о живописи, и о литературе, и о манерах, и о музыке – обо всем, обреченном на гибель. Вспомнил и рассудил, что из всех этих великих, благородных вещей сильнее всего, по-видимому, пострадает музыка: именно музыка забывается легче, быстрее всего остального.

Музыка – самая уязвимая, хрупкая, деликатная вещь на свете. Как же легко уничтожить ее без остатка…

Подумав об этом, Лабиринт не на шутку разволновался, так как любил музыку всей душой и с ужасом представлял себе тот черный день, когда в мире не станет ни Брамса, ни Моцарта, ни прочей нежной камерной музыки, накрепко связанной в его грезах с напудренными париками, наканифоленными смычками и изящными восковыми свечами, тающими в полумраке.

Каким же сухим, обездоленным, каким серым и невыносимо унылым станет лишившийся музыки мир!

Так в голове Лабиринта и зародилась идея Машины-Хранительницы. Однажды вечером, сидя в гостиной, в кресле, под негромкое пение граммофона, он вдруг пережил нечто вроде прозрения. В воображении доктора будто сама собой возникла крайне странная картина, образ последней на весь мир копии нот одного из шубертовских трио, изрядно потрепанной, захватанной, валяющейся на полу посреди какого-то разрушенного здания, – вероятно, музея.

Вдруг в небесах появился бомбардировщик. Сброшенные им бомбы сровняли стены музея с землей. Камень и штукатурка с оглушительным грохотом обрушились вниз, погребли партитуру под грудой обломков и пыли, обрекая страницы нот на скорую гибель от гнили и сырости.

И вот тут-то видение приняло совершенно неожиданный оборот. На глазах доктора Лабиринта последняя копия партитуры выбралась из-под завала, словно крот из грядки, – да, словно проворный когтистый, острозубый крот, исполненный буйной энергии!

Обладай музыка этаким даром, обычным, будничным инстинктом самосохранения, присущим любому кроту, любому червю, насколько иначе обернулось бы дело! Пожалуй, если научиться превращать музыку в живые существа, в когтистых, клыкастых зверей, музыка вполне может уцелеть. Что, если построить Машину – Машину, способную преобразовывать музыкальные партитуры в различные формы жизни?

Увы, в механике док Лабиринт был не силен. Сделав несколько робких, неуклюжих набросков, он наугад, в надежде на чудо, разослал их по исследовательским лабораториям. Разумеется, большая часть конструкторов оказалась по горло занята военными подрядами, но наконец доктору удалось отыскать тех самых, нужных людей. В небольшом университете на Среднем Западе пришли от его планов в восторг и с радостью, не медля ни дня, взялись за работу.

Недели шли одна за другой. Наконец Лабиринт получил из университета открытку. В ней говорилось, что работа над Машиной идет как по маслу и фактически вплотную приблизилась к завершению. На испытаниях Машине скормили пару популярных песен. Результат? Два маленьких зверька наподобие мышей, выбравшихся наружу и носившихся по лаборатории, пока обоих не поймал и не сожрал кот. Таким образом, проект завершился успешно.

В скором времени доктору доставили и саму Машину, бережно упакованную в деревянный ящик, стянутый проволокой, и полностью застрахованную от любых неожиданностей. Охваченный нетерпением, док Лабиринт принялся вскрывать ящик – доска за доской. Сколько мимолетных мыслей, должно быть, промелькнуло в его голове, пока он настраивал Машину, готовя ее к первому преобразованию! Для начала он выбрал бесценную партитуру, нотную запись одного из творений великого Моцарта, струнного квинтета соль минор. Долгое время, глубоко погрузившись в раздумья, уносясь мыслями в дальние дали, листал он страницы нот, но наконец отнес их к Машине и сунул внутрь.

Шло время. Лабиринт в тревожном ожидании стоял напротив Машины, гадая, но даже не представляя себе, что увидит, когда откроет отсек. Сохранение на веки вечные музыки величайших из композиторов казалось ему трудом возвышенным и трагичным. Какая же его ждет благодарность? Что обретет он в итоге? Какие формы все это примет, прежде чем подойдет к завершению?

Вопросов без ответов скопилось немало. Раздумья доктора прервала красная лампочка, вспыхнувшая на панели Машины. Процесс закончился, преображение свершилось. Дрожащей рукой распахнул он дверцу…

– Боже правый! – невольно вырвалось у него. – Вот странность так странность!

Из отсека шагнул наружу не зверь – птица, птица-моцарт, миловидная, небольшая, изящная, с пышным павлиньим хвостом. Пробежавшись немного по комнате, птица с дружелюбным любопытством двинулась назад, к доктору. Трепеща, док Лабиринт наклонился и протянул к ней руку. Птица-моцарт подошла ближе, еще ближе, но вдруг ни с того ни с сего взвилась к потолку.

– Потрясающе, – пробормотал доктор.

Ласково, терпеливо принялся он подзывать птицу к себе, и наконец она порхнула к нему. Долгое время Лабиринт гладил ее и раздумывал. Какими получатся остальные? Об этом бессмысленно было даже гадать. Бережно подхватив птицу-моцарт на руки, он посадил ее в ящик.

Следующий день удивил доктора еще сильнее: из Машины появился на свет суровый, чопорный жук-бетховен. Этого-то жука я и видел карабкающимся по его красному пледу – замкнутого, сосредоточенного, с головой поглощенного неким собственным делом.

За жуком последовал зверь-шуберт. Глуповатый, на вид вроде ягненка, зверь-шуберт тотчас принялся носиться из стороны в сторону, дурачиться, требовать, чтобы с ним поиграли. Увидев его, Лабиринт сел прямо там, где стоял, и глубоко, надолго задумался.

Какие же факторы способствуют выживанию? Неужели пышный павлиний хвост лучше когтей, лучше острых клыков? Да, озадачен Лабиринт был не на шутку. Он ожидал от Машины армии крепких созданий наподобие барсуков, когтистых, чешуйчатых, прекрасно умеющих рыть землю и драться, в любой миг готовых лягнуть, вгрызться зубами в противника. На верном ли он пути? Непохоже… Однако, с другой стороны, кто знает наверняка, что больше подходит для выживания? Как замечательно были защищены и вооружены динозавры – и где они теперь? Что ж, ладно. В любом случае Машина построена и назад поворачивать поздно.

И Лабиринт продолжал скармливать Машине-Хранительнице музыку множества композиторов, одного за другим, пока лес за его домиком не заполонили ползучие, блеющие создания, вопящие и трещащие ветками посреди ночи. Диковин Машина породила немало: каждое новое ее творение одновременно пугало и изумляло. К примеру, насекомое-брамс оказалось блюдообразной сороконожкой с множеством торчащих во все стороны лапок. Невысокий, плоский, покрытый ровным пушком, всему прочему предпочитавший одиночество и покой, брамс поспешил улизнуть с глаз долой, старательно избегая встречи со зверем-вагнером, рожденным на свет чуть раньше.

Зверь-вагнер вышел довольно крупным, сплошь в ярких пятнах самых разных цветов. И кроме этого, изрядно норовистым, так что вагнера док Лабиринт сразу же начал побаиваться, как и жуков-бахов – созданий круглых, точно мячи, больших и маленьких, выползших из Машины целым роем, по жуку на каждую из Сорока Восьми прелюдий и фуг. Затем Машина-Хранительница порадовала доктора весьма причудливой с виду, очень похожей на мозаику из множества мелких деталей, птицей-стравинским и еще множеством самого разного зверья.

Всю свою живность доктор выпускал на волю, в лес, и его создания охотно убегали прочь, прыгая, кувыркаясь, резвясь кто во что горазд. Однако в скором времени доктора охватило тягостное предчувствие поражения. Всякий раз, как из Машины появлялось новое существо, он приходил в изумление: хоть как-либо контролировать результат просто не представлялось возможным. Совершенно ему неподвластный, процесс подчинялся некоему непреложному, незримому закону, действующему исподволь, и это тревожило доктора не на шутку. Его творения лепила, меняла какая-то безликая глубинная сила, сила, которую Лабиринт не мог ни обнаружить, ни даже постичь, а вот это уже не просто тревожило – откровенно пугало.

Док Лабиринт умолк. Я помолчал в ожидании продолжения, но продолжать он, похоже, не собирался. Тогда я повернулся к нему. Старик сверлил меня странным, полным горечи взглядом.

– Больше мне, говоря откровенно, почти ничего не известно, – пояснил он. – Туда, в лес, я давненько уже не хожу. Просто боюсь. Знаю, там что-то происходит, однако…

– Так отчего бы нам не сходить да не поглядеть вместе?

Док Лабиринт с облегчением улыбнулся.

– Вы ведь не против, да? Я так надеялся, что вы сами это предложите! Видите ли, мне чем дальше, тем больше не по себе. Идемте же!

Откинув в сторону плед, он поднялся и одернул одежду.

Обогнув дом, мы вышли на узкую тропку и углубились в лес. За опушкой нас сразу же окружило со всех сторон буйное, хаотичное море неопрятной, неухоженной, вольно разросшейся зелени. Доку Лабиринту, шедшему первым, то и дело приходилось приподнимать ветки, пригибаться, высоко задирать ногу, чтоб сделать очередной шаг.

– Да уж, местечко, – заметил я.

Шли мы довольно долго. Лес вокруг был сумрачен и сыр: солнце клонилось к закату, и нас окутал легкий туман, спустившийся с крон деревьев.

– Здесь никто не бывает, вот и…

Внезапно док Лабиринт остановился как вкопанный, заозирался вокруг.