Мудрость воспитания. Книга для родителей

Не надо пугать детей

Мы, взрослые люди, часто не подозреваем, как много страха дети испытывают в своей жизни.

Я помню в детстве такую картину. Стою в комнате на коленях: я что-то сильно напроказил, и мать обещала меня выпороть. Я уже выслушал все то громкое и обидное, что она хотела мне сказать, теперь она ушла и придет скоро с розгами в руке.

Я жду. Так невыносимо страшно и мучительно стоять на коленях и ждать, что вот сейчас наступит этот невероятный ужас, стоять и думать про себя: «Хоть поскорей бы, что ли». Ждать невыносимо, и у меня мелькает мысль: «Зачем она меня так мучает?» Если бы она знала, что со мною, она бы не стала меня так пугать. Открылась дверь, и мать пришла снова: розог в руках не было. Мне было приказано встать с колен и уйти. Но за это коротенькое время я испытал настоящее потрясение, которое было для меня гораздо более ужасным, чем сами розги.

Я сижу в классе. Я знаю, что учитель меня сейчас вызовет. Я очень усердно подготовлялся: всю дорогу твердил про себя свой урок и, только что окончив его, начинал опять снова все повторять.

Мне все казалось, что где-то какое-то слово я все-таки могу позабыть.

Вот я в классе, и учитель меня вызовет вместе с товарищем. В его взгляде было что-то такое, что мне показалось некоторой угрозой, а поэтому уже стоял и ждал начала моей казни.

Можно наказывать розгами, но можно наказывать и словами, и молчанием. Мой учитель наказывает меня испытующим взглядом. Мне кажется, что он подозревает меня в том, что я не знаю урока, и я сам начинаю сомневаться в себе. Я слышу его вопрос и растериваюсь, а вопрос был настолько прост, что мой товарищ сразу на него ответил, совершенно не задумываясь. Еще пристальнее обращен на меня взгляд учителя, он задает мне еще вопрос, но я уже убежден, что все пропало. А мой товарищ опять легко отвечает на то, что и для меня в сущности не составляло никакого труда ответить. И так чем дальше, тем хуже. Я знаю, что меня ждет, если только учитель не вникнет в сущность дела. Но он не вникает, говорит мне: «Садитесь» — и ставит в журнале, я это вижу, двойку. Я сажусь на место, я окаменел, меня подавляет эта несправедливость, эта невозможность, чтобы учитель меня понял. Ведь нельзя же ему сказать о том, что он сделал не то, что нужно, нельзя ему объяснить, что я превосходно знаю свой урок и самым тщательным образом к нему подготовился. И я думаю: «Пусть все пропадет, пусть на каждом уроке я буду отвечать так же — я погиб, передо мною какая-то пропасть, куда я обязательно полечу и уничтожусь».

Я опять вижу себя в классе. Приходит учитель, воцаряется зловещая тишина. Проделав всю обычную процедуру, он начинает переходить к настоящему делу, к спрашиванию. Вот он развернул журнал, вот смотрит на алфавит учеников сверху вниз и снизу вверх, вот он задумался, и 40 пар глаз следят за ним. Я вижу, что мои товарищи испытывают то же самое, что и я. Это момент мучительного ожидания: вот спросит, нет, пройдет мимо, вот я получаю отсрочку, а может быть, сейчас выйду на эту казнь. Чем больше учитель стоит в раздумье, чем дольше он начинает пробегать глазами по нашему списку, тем мучительнее становится это состояние. Наконец, тихо звучит фамилия. Вздох облегчения по всему классу.

Перед математиком, которого мы все звали Штучкиным, стоит Сергей Зимин. Он только что получил единицу, его круглое лицо мокрое от слез, выражение лица самое жалкое, просительное.

— Михаил Федорович, простите.

Но Михаил Федорович спокоен, и я про себя думаю: «Как можно быть спокойным в такую минуту?»

Он говорит.

— Мне вас прощать нечего, вы ничего не знаете, и я должен поставить вам единицу.

— Михаил Федорович, простите на этот раз, я все вам выучу, каждый день буду учить.

— Садитесь на место, Зимин.

— Меня дома высекут, меня обязательно высекут.

Весь класс приходит в волнение; ученики сдержанно гудят:

— Простите его, у него, мы знаем, мать злая.

Зимин, поддержанный классом, уже совершенно не может справиться с собой, он рыдает, старается схватить руку Штучкина, тот отдергивает, потому что Зимин хочет поцеловать его руку; Зимин не поспел и целует его рукав, а Штучкин говорит:

— Мне нет никакого дела, высекут вас или нет, я вас не секу и сечь не буду, а раз вы ничего не знаете, я должен поставить вам единицу.

Весь класс потрясен. Раздался звонок, учитель уходит, но Зимин вне себя от волнения, всхлипывая от слез, идет за ним, провожая его до дверей учительской, он стоит у этих дверей и ждет, чтобы Штучкин вышел, но Штучкин не выходит. Тогда Зимин, разливаясь горючими слезами, садится на ступени лестницы, которая идет сверху. Раздается звонок, коридор опустел, учителя спускаются вниз один за другим, и никто из них слова не сказал Зимину, что он не в классе, и даже каменный инспектор его обошел, не сделав никакого замечания.

Я сижу и думаю: «Неужели же Штучкин забыл то время, когда сам был маленький?»

Мы сами того не замечаем, как часто наполняем детскую жизнь страхом. Это происходит потому, что мы весьма много детям угрожаем с самых маленьких лет; мы действуем на них при помощи страха. Темная комната населяется нами какими-то страшными пауками и буками; если говорим о собаке, то непременно прибавим: «Смотри, она тебя укусит»; если говорим о каком-нибудь дяде, то часто указываем нашим детям, что этот дядя возьмет тебя и унесет. Мы угрожаем детям болезнью, ранами, болью и в конце концов достигаем хороших результатов; дети начинают нервничать, пугаться, трястись от страха, вскрикивать ночью и постоянно искать защиты. Все это даром для них не проходит, они не всегда сознают, что часто мы пугаем их только словами. Они верят нашим угрозам всерьез, и это наполняет душу ребенка такими настроениями, которые в дальнейшем будут мешать ему жить и работать, которые сделают его нерешительным, робким и неуверенным в своих силах.

Казалось, нужно было бы поступать совершенно наоборот: приучать к темной комнате, внушать ребенку, что никакой чужой дядя не может быть страшен, приучать его к тому, что вообще ничего страшного нет.

Помню, как-то раз ночью мать стала нас всех будить. Она говорила страшным голосом, почти что в истерике: «Вставайте, сейчас сгорим». Я оглянулся: окно снаружи было освещено, где-то на деревне горело. Конечно, первое впечатление было самое страшное. Наш темный дом и зарево пламени, занявшее все небо и весь двор, действительно, были страшной картиной, и самое страшное было как раз не там, где горело, где был огонь, а страшно было именно в комнате. Нужно было скорее одеться и выйти из этой комнаты. Когда же я увидел массу людей, которые сильно суетились, когда увидел интересных пожарных, качавших воду и направлявших ее сильную струю на огонь, когда услыхал треск пламени, крики и увидел яркое зрелище мощи огня, то мне совершенно не было страшно, мне только было чрезвычайно интересно, и я даже с большим удовольствием почувствовал, что, приблизившись слишком к огню, я вдруг весь стал мокрый — меня окатили водой…

Такие толчки, толчки страшные, были испытаны и мною, и всеми ребятами много раз, и надо сказать, что толчки эти никогда не проходят бесследно. От них жизнь становится робкой, полной опасностей, от них не получишь ни смелости, ни сил, ни бодрости в работе.

Нет, не надо пугать детей, это слишком дорого им обходится, нужно их воспитывать смелыми, жизнерадостными и бодрыми.

Шацкий С. Т. Не пугайте детей // Пед. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1964. С. 172–175