Мудрость воспитания. Книга для родителей

Трудные характеры

Если вы спросите у врача, как надо бороться с недостатками характера, он ответит вам примерно так<…>: подойдите ближе к ребенку, позаботьтесь о его воспитании, постарайтесь перевести его с одних рельс на другие. Словом, врач вам порекомендует лечение через воспитание<…>

Если так поступают врачи, то тем более это законно и необходимо для педагогов, для родителей, для всех, кому не все равно, что будет с тем или другим ребенком.

Надо очень ясно, очень искренне понять, что мы, взрослые, своим поведением творим характер ребенка. Надо научиться по справедливости расценивать все те влияния и воздействия, какими мы формируем пластичную, впечатлительную личность ребенка.

В основе воспитания как самое первое и главное условие успеха должен лежать сердечный, любовный подход к ребенку. Чем ближе подошел воспитатель к ребенку, чем искреннее их взаимные отношения, тем надежнее фундамент воспитания.

В отношениях ребенка и воспитателя должна быть полная и безусловная правдивость. Ребенок должен знать, что ему не лгут и что сам он может не лгать, что сам он может с полной откровенностью рассказать своему старшему другу все, что его тревожит и волнует, все, что с ним случилось плохого, и поделиться всем, что он сам натворил запретного, всем, за что он сам готов краснеть и о чем сам готов плакать.

Если отношения с ребенком таковы, что воспитатель всегда может рассчитывать на добровольную исповедь ребенка, то путь выбран правильно: дальше работа пойдет успешно.

Во многих случаях одного лишь совершенно откровенного признания в поступке бывает достаточно, чтобы ребенок сам мог потом справиться с собой и изменить свое поведение.

Только тот из взрослых может помочь ребенку, кто искренне хочет этого и в чью искренность сам ребенок верит.

Однако одной любви к ребенку в деле воспитания мало.

Ведь нередко в семьях, где как будто родители души не чают в детях, дети проявляют такие явные ненормальности, что невольно напрашивается вопрос, все ли было благополучно в организации воспитания.

И действительно, если мы присмотримся внимательно к той системе воспитательных стимулов, какой обычно пользуются в обычной семье, то мы не удивимся истерическим, психастеническим, неврастеническим и иным нездоровым проявлениям в поведении детей. Корни многих ненормальных, реактивных установок мы легко можем найти в нашем бестолковом, неразумном воспитании — естественном продукте нашего патриархально-феодально-буржуазного быта.

Вот перед вами ребенок-психастеник. Он боится того, чего разумный человек не должен бояться. В своей расценке стимулов, в своем отборе стимулов он стоит не на правильных рельсах. Если он будет в том же направлении двигаться дальше, то возможно «крушение». Разумный воспитатель должен изобрести «стрелку», при помощи которой можно было бы перевести ребенка на другие «рельсы». Но спрашивается: кто же создал у ребенка его нелепую установку? Разумеется, воспитание, только воспитание неразумное, не сознающее ни своих задач, ни своих методов.

Приглядитесь к этой системе беспощадного, тупого запугивания, застращивания, какая буквально царствует в наших семьях. Мы говорим здесь не о розгах и не о колотушках. Как же в самом деле не бояться ребенку розги, если она больно бьет? Это вполне разумный, вполне обоснованный страх. Но ведь помимо побоев ребенку приходится бояться всего, чем только не поленятся его пугать взрослые.

Каких только страстей не сулят плачущему ребенку уже с пеленок его воспитатели? Всякий прохожий «дяденька» его готов взять, всякая собачонка его может съесть, из темноты всегда может выскочить какая-нибудь нечисть. Религиозное застращивание богом и чертом занимает далеко не последнее место в деле извращения эмоциональных реакций ребенка. Странные сказки тоже вносят сюда свою посильную лепту.

Особенность страхов, которые таким путем культивируются, та, что это — необоснованные, стало быть, неразумные страхи. Это как раз те страхи, какие мы видим у психастеника.

Но то же самое воспитание, которое ведет ребенка прямой дорогой к психастении, оно же так же естественно вызывает лживость детей.

Ребенку говорят: «Тебя возьмет цыган», но «цыган» прошел мимо; «Вон из того угла сейчас выскочит бука», но «бука» не выскакивает. И очень скоро ребенок убеждается на очень богатом опыте, что ему подряд лгут. И лгут не только, чтобы запугать. Лгут, чтобы отвязаться от докучных вопросов, лгут, чтобы позабавиться детским легковерием. Лгут часто совершенно бессознательно и бесцельно, просто по привычке. И только когда пройдет год, другой, начинают ребенка драть за то, что он врет не там, где надо.

Истерики внушаемы чрезмерно. Что значит «внушаемы»? Это значит, они верят всему сразу, без критической проверки. Так же как психастеник необоснованно пуглив, так истерик необоснованно доверчив. Но кто же приучил его всему верить слепо? Кто погасил у него способность самостоятельно, критически относиться ко всем влияниям извне?

Разве воспитание угрозами, приказами и непрерывной ложью может привести к развитию критической мысли? А в более обеспеченных семьях ко всем несчастьям ребенка присоединяется нередко еще исключительно вредное баловство ребенка и постоянное «жаление» его при малейшем ушибе, при самой ничтожной царапине. Разве эта привычка переоценивать свои страдания не выработает, в самом деле, из ребенка истеричного недотрогу, не способного ни к какой выносливости, ни к малейшему самообладанию?

Ребенка систематически отучают самостоятельно мыслить и так же планомерно мешают ему самостоятельно действовать. В одних случаях ребенку все запрещено. Без разрешения свыше он не сможет шага шагнуть. Ребенку запрещают двигаться, ему запрещают кричать, словом, делают все возможное, чтобы задержать его естественное развитие. В других случаях, напротив, всячески стараются «помочь» ребенку в его играх и забавах. Всякий поступок ребенка подсказан его воспитателем, всякая игрушка в полном совершенстве изготовлена без всякого участия ребенка, всякая игра задумана не ребенком, но старшим. И здесь опять для ребенка — большое горе: горе тупой и беспросветной скуки, горе постоянного хождения на поводу у других.

А результат? Результат — безволие, несамостоятельность, неверие в свои силы, рабская податливость посторонним влияниям, неспособность к творческому усилию. Разве это не благодатная почва хотя бы для неврастении?

А кто поддерживает бессердечие, жестокость детей, их столь частую склонность к мучительству, к проявлению жестокой власти над слабыми? Если взять в массе детей, к которым применялись телесные наказания, и детей, которых никто не бил, то можно заметить, что первые проявляют несравненно большую жестокость к слабому, чем вторые. Вот перед вами целая школьная группа. Узнайте сперва, кого в семье бьют и кого не бьют, и потом опросите ребят, кто из них считает допустимыми побои (не по отношению к ним самим, а вообще) и кто не считает, или спросите их, как, по их мнению, надо поступить с обманщиком, или с вором, или с убийцей. Ответы «битых» будут в массе рекомендовать более суровые меры к правонарушителю, чем ответы «небитых».

Воспитание побоями есть неизбежно воспитание будущей жестокости.

Каков может быть вывод из всего сказанного? Очевидно, тот, что для достижения хороших результатов воспитания, прежде всего, не надо вредить ребенку, не надо использовать стимулы, которые вызовут ненормальные, болезненные реакции. Прежде всего не мешайте ребенку естественно развертывать свою личность, не мешайте ему быть самостоятельным, смелым, правдивым, добрым.

Но вот перед вами ребенок, которому уже помешали, ребенок, уже испорченный предшествовавшими влияниями среды.

Как вы могли бы помочь ему? Где та «стрелка», при помощи которой можно его перевести на другие «рельсы»? Где способы изменения уже наличных реактивных установок ребенка?

Самый худший, самый безнадежный способ — это способ необоснованного и грубого запрета. Но надо сознаться, что это и самый обычный способ. Ребенок лжет — «Не смей лгать!» Ребенок боится — «Попробуй только побойся!» Разве это не самый общеупотребительный метод «перевоспитания»?

В чем же, однако, его недостатки? Идти напролом через всевозможные преграды, когда существует рядом ровная дорога, — это обычная ошибка человека, не знакомого с местностью. Идти напролом в деле воспитания — это тоже ошибка незнающих. Запреты и приказы, как мяч от стены, будут отскакивать от ребенка, пока они являются выражением чужой и часто враждебной ребенку воли.

Не надо думать, что если вы сказали ребенку: «Не лги!», то тем самым вы создали стимул к правде. Это совсем не так. Запрет, исходящий от врача, для нас часто звучит как приказ. И приказ врача нередко воспринимается нами как запрет. «Не лги!» Если это скажет ребенку человек, которому он верит и с которым он хотел бы действовать заодно, то это, действительно, может быть стимулом к правде. Но если это исходит из уст человека, которому ребенок не верит, которого он не любит, которому он всячески хотел бы насолить, то почти ручаться можно, что те же самые звуки явятся стимулом не к правде, а именно ко лжи.

Напролом идет тот, кто не знает дороги. Но в деле воспитания есть пути, которые приводят к хорошим, плодотворным результатам. Если их хорошо знать, то не придется тратить силы попусту.

Возьмем путь, каким пользуется доктор Дюбуа. Он имеет дело со взрослыми, но его опыт легко перенести в область педагогики. Дюбуа лечит убеждением. На больного болезненно сильно влияет определенная группа стимулов. Больной с совершенно неразумной покорностью привычно на них реагирует. Дюбуа старается уменьшить власть этих стимулов, так сказать, скомпрометировав их в глазах больного. Дюбуа обращается к разуму больного и показывает, насколько неосновательны, нелепы его болезненные реакции. Вот пример:

«36-летний инженер не может пройти по высокому мосту. Я спрашиваю его: „Почему?“ Он отвечает: „Я не знаю этого, вот почему“. Я высмеиваю его и возражаю, что взрослый человек не должен давать подобного ответа; даже мальчишку бранят за то, что на вопрос: „Почему?“ — он отвечает: „Потому“. Пациент остается при своем. Я говорю ему: „Ну, я вам помогу. Может быть, вы боитесь, что мост рухнет?“ Он отвечает смеясь: „О нет!“ — „Может быть, боитесь, что не выдержат перила?“ — „Ах, нет, мост хорошо построен“. — „Может быть, вас пугает скопление народа на мосту?“ — „Нет. Движение на нем вовсе невелико“. — „В таком случае больше я ничего не могу спросить: опасности, о которых я говорил, единственные, которые являются специфическими для моста; другие опасности, как удар молнии, возможность попасть под лошадь, крушение вагона и т. д., могут также случиться и на улице, но там ведь они страха не вызывают“.

Тогда у этого психастеника спадает с глаз пелена и он заявляет мне: „Вы меня учите размышлять: я ясно вижу то, чего я боюсь: я не смею войти на мост, потому что боюсь, что упаду в реку“. — „Отлично, — отвечаю я, — теперь, по крайней мере, вы представляете мне основательный довод. Если вам предстоит такая опасность, то я даже советую вам не ходить на мост: я бы не желал иметь на своей совести вашей жизни. Но вы забыли одно, именно то, что страх толкает не вперед, а назад, из всех жителей нашего города вы именно тот, с которым подобное несчастье менее всего может случиться“. — „Каким образом?“ — спрашивает он с удивлением. „Ведь вы даже и не пойдете по мосту, а если бы вы на это решились, то все-таки были бы вне опасности, так как вы пошли бы по самой середине моста, в почтительном отдалении от обеих перил. Предположим, что в одном месте перил не было бы. Если бы мимо шел меланхолик, то он воспользовался бы прекрасным случаем, чтобы привести в исполнение свой план самоубийства. Если иду мимо я, без мыслей о самоубийстве и без фобий, то я могу поскользнуться и упасть в реку, вы же с вашей боязнью можете идти совершенно спокойно, вы будете старательно избегать подойти к зияющей дыре; вы даже не посмеете сделать ни одного шага по этому опасному мосту“.