Мудрость воспитания. Книга для родителей

Любовь передается по наследству

Говорят, чуваши музыкальны. А бабушка пела очень плохо. Она умерла девяноста двух лет. Хорошо помню я ее семидесятичетырехлетнюю. Песни ее были нудны, нравоучительны, мелодии однообразны, в голосе — что-то загробное. И не пойму никак, почему так глубоко засели в памяти слова ее песен? Ни время, ни более яркие впечатления не смогли вытравить их из памяти. Нет, я их никогда не забуду.

Мне особенно памятны слова ее «Благодарственной песни».

«В ответ на добрую улыбку спой красивейшую из песен», — пела она. Добрее ее самой никто не улыбался. Отвечала улыбке песней сама же.

«Услышал мудрую пословицу — отплати хорошей сказкой», — продолжала она наставлять песней. А сколько пословиц знала и сколько сказок!

«Тепло рукопожатий согрей крепким объятием».

«Помогли тебе починить плетень — иди к ним строить новый дом».

«Угостили тебя парным молоком — всю семью пригласи на новый мед…»

Казалось, песням нет конца. Сегодня кажется, что человеческой доброте конца нет.

«Подарил черные варежки — подари белого ягненка».

Почему нельзя дарить черного ягненка — бабушка не объяснила. А если подарят белые варежки?

«Можно в ответ подарить взрослую овцу, хоть белую, хоть черную».

Песня могла продолжаться без конца.

«Пригласили на поминки — не плачь, пой колыбельную, утешая сирот…»

Это нас не касалось. На поминки никто не приглашал. Правда, Толя был на похоронах бабушки Федоры. Петь ему там не пришлось, даже блинами не угостили. С похорон вернулся сердитый и сказал:

— Как будто только у Илюши бабушка. И у нас есть, пусть не воображает. Умрет вот наша — и ему ни одного блина не дам.

А бабушка, живая, угощала блинами Илью, и не раз.

За песнями следовали сказки.

Тысяча и одна ночь — тысяча и одна сказка. Бабушка могла за ночь рассказать тысячу и одну сказку. Она знала очень много маленьких сказок.

Позже я вспоминал, что многие слова песни повторялись и в сказках. Иные пословицы были вполне песенными.

Сосед проклял соседа: «Пусть его гром ударит!» Гром ударил, но не проклятого, а проклявшего. У грома голос громкий, но глаз нет — не разбирает, в кого угодно может попасть. Вот и вся сказка.

«Мне холодно, я замерз», — говорит большой палец. Почему ему в варежке холодно? Потому что он один. Одинокому всегда холодно. Иногда он приходит греться к четырем своим братьям. А как станет тепло — опять заважничает: он большой.

Тоже вся сказка.

— Что нужно, чтобы пятеро братьев теснее прижались друг к другу?

Ждем подсказки, ее нет. Начинаем мести двор, на маленьких носилках относить мусор. Маленьким топориком колоть дрова, вернее — щепать лучину.

Ответ найден.

Пятерых братьев надо занять делом. Рукоятка топора какая была холодная — и та согрелась. Пальцы — тем более.

Для каждого случая у бабушки было что-то похожее на сказку. Любой поступок, какое угодно событие она могла комментировать сказкой.

— Выкопайте картофель, сварим картофельный суп.

Не сразу трогаемся с места.

— Вот бабушка умрет — будет вам приволье, будет вам радость: невыко-панный картофель неочищенный можно будет есть…

— А как?

— Сначала сходите выкопайте картофель, будет вариться — расскажу.

Мы — бегом.

Так же, как невестка. Ей надоело толочь просо. Ленивая была. «Умрет свекровь — без пшена обойдусь: из проса буду варить кашу», — мечтает она. Умерла свекровь. Невестка решила сварить кашу из проса не на воде, а на одном масле. От радости сама чуть не пляшет. А просу в котле деваться некуда — тоже пляшет, прыгает. Запах распространился вкусный. Не удержалась невестка, открыла крышку. Горелое просо стрельнуло ей в глаза. Ослепла на оба глаза.

— Плохо быть слепым. Еще хуже быть безруким, безногим. Но нет ничего хуже, чем быть ленивым…

Опять — просо… Мне было двенадцать лет, когда сгорел дотла наш дом.

Восходит солнце. Сижу, засыпая, на бревне во дворе чужого дома. Бригадир приглашает соседей на работу — полоть просо.

Бабушка слышит это и начинает искать меня, спрашивает, где я. От ее вопроса вздрагиваю и мгновенно просыпаюсь.

— Раздетый, разутый — и лапти сгорели… Куда он пойдет?

Это говорит мать.

— Толстый слой пыли на дороге мягок, как пух, как мыльная пена. А молодое просо как бархат — босым ногам ласка.

— Такое горе… — опять несмело возражает мать.

— Горем дома не поставишь, горе можно одолеть лопатой. Да какое горе может быть у ребенка?

— Догоняй остальных.

Эти слова относились ко мне.

— Горю учить не надо, оно само научит. Работать учить надо.

Терпеть не могла бабушка бездействия.

Чувашские дети плачут редко. Это достигается вполне разумными средствами: юмором, категорическими требованиями, уговором… Бабушка не избегала применения и суровых угроз:

«— Слезы ребенка, у которого есть молочные зубы, — не к добру.

— Плачет ребенок — молится черту, рыдает — сатану зовет.

— Долгий плач ребенка — короткая жизнь родителям.

— Дитя плачет, взывает к духу смерти, чтобы тот пришел за душами его отца и матери…»

Бабушка хотела, чтобы дети быстро бегали, мало говорили, проворно работали.

Зимы боялась бабушка больше смерти.

— Опять зима. Опять не умерла.

Беспокоилась о детях и внуках: трудно будет копать мерзлую землю для могилы. Приходила весна, и она забывала о своем желании умереть. Летом расцветала. Ни разу не вспомнит о смерти, работает, суетится. К осени опять к ней возвращалось беспокойство.

В пять лет узнал, что и цыплята дышат: бабушка несла их в решете в Тойдеряково, дочери. Далеко идти, устали оба.

— Неужели и дальше Тойдерякова есть деревни?..

Любила солнце, засухи боялась. Когда начинался дождь, выходила во двор без платка и обращалась, минуя бога, пренебрегая инстанциями, прямо к дождю:

— Милый, иди в Тойдеряково. В Журавлевку. Отправляйся в Темяши…

В Тойдерякове жила ее младшая дочь — бездетная вдова. Ее она считала несчастной и больше всех жалела. В Журавлевке жила старшая дочь с пятью дочерьми и единственным сыном. Муж пил, часто бил ее. Ее считали более счастливой. Дождь должен был осчастливить ее во вторую очередь. У средней дочери была одна дочь и три сына. Муж был смирный, работящий. Ее она считала самой счастливой. Но и ее не хотела оставить без дождя. Уговаривала его посетить и Темяши, хотя бы в третью очередь.

Старая и добрая, стояла во дворе, ходила по трем направлениям. В ее походке было что-то от древнего танца, тяжелого, давно забытого. Смотрела на запад — там Тойдеряково, несчастная дочь, на север — там многодетная дочь, на юг — там счастливая дочь…

Возвращалась, промокнув до нитки, только когда убеждалась, что дождь не обойдет ни одну из ее дочерей.

Что-то божественное было в ее облике. Об этом пишу тебе, и воспоминания выжимают слезы из глаз. Что-то древнее и величественное вижу во всем этом.

На комбайны сели сегодня внуки бабушки, на экскаватор — два правнука… Глядя на серп и молот, гордясь нашей эмблемой, я вспоминаю бабушку. Нет, я ее не забыл, потому что очень любил… Лучше меня запомнила ее твоя мать с моих слов. И постоянно напоминала о ней нам с тобой.

Бабушка оставила после себя более ста внуков и правнуков! В минуты просветления, когда голова почти не болит, думаю: «Не так страшна смерть, как ее малюют. Что в ней страшного, раз умирают даже такие люди, как бабушка?»

Всю жизнь бабушку мучили головные боли. Пошла к йомзе, жрецу чувашскому. Тот попросил шесть медных монет, смешал с золой, с землей из подпола. Долго говорил что-то шепотом. Положил все на платок, крест-накрест завязал узлом. Плюнул на четыре стороны и сказал бабушке:

— Иди в деревню, на перекресток, плюнь на все четыре стороны и положи узелок в самую середину. Обратно иди как можно быстрее, не оборачивайся.

— А что будет с тем, кто найдет платок с деньгами?

Йомзя прогнал ее, зло крикнул вслед:

— Думай о своей гнилой голове, а не о чужой — здоровой… Так и мучайся, пока голова не треснет!

Для нее чужая боль никогда не была только на дереве. Даже когда она сутулилась под тяжестью лет, на сто голов оставалась выше тех, кто думает только о себе.

По какому-то предчувствию ранней весной ни с того ни с сего захотелось в деревню. В распутицу прошел от Кильдуразов почти тридцать километров.

Бабушка очень обрадовалась и встревожилась:

— Ты какой-то бледный… Не болеешь?

Успела в спешном порядке составить три характеристики на мою возлюбленную: роскошные волосы, добрые глаза, светлый лоб. А сама ни разу не видела ее.

Вышла во двор, тяжело села на крылечко. Начало ее трясти. Я ее уложил, спросил — не легче ли? Она поняла, но ответить не смогла, безнадежно махнула рукой.

Сердце остановилось.

И сейчас люблю ее, и тебя будут любить твои внуки. Не меньше: любовь передается по наследству…

Волков Г. Н. Созвездия земли. Чебоксары, 1979. С. 16–21.