Океан

Из дневника практиканта.

Что же за странное всё-таки место это шестое отделение. Это удивительный симбиоз больных, врачей, медперсонала, санитаров. Все как-то находят способ выживания в этой, так сказать, психосфере. Санитары и санитарки пытаются обмануть врачей, перекладывая свои обязанности такие, как помывку полов и уборку территории, на больных. Они покупают дешёвую «приму», а за сигарету больные готовы драить окна и туалеты, убирать снег, выносить мусор, что в принципе запрещается. Больные пытаются обмануть медперсонал, сплёвывая таблетки, болезненно действующие на физическое состояние, от которых сводит судорогой мышцы, или как здесь говорят – «корёжит», тянет в сон. Врачи в отчётах для своего начальства делают вид, что ничего не об этом не знают, а их начальство делает вид, что всему этому верит. Ну и конечно, присущие любому нормальному обществу интриги, сплетни, любовные похождения.

Обильный повод для сплетен среди местной публики даёт мной уважаемый и любимый заведующий – Андрей Николаевич Захатский, но я не стану их описывать, ибо в пьянках с ним не участвовал, женщин с ним не видел, а болтать можно что угодно. Захатского я считаю уникальным специалистом. Много раз он давал мне повод для подражания и вдребезги разбил мои юные, в голове устоявшиеся мифы о психиатрии.

Может быть именно работа с Андреем Николаевичем и подвигла меня вести эти записи, чтобы молодой ум не упустил важности происходящего.

Так в один из понедельников середины февраля к нам поступил больной с маниакально-депрессивным психозом. А поскольку мой дипломный проект посвящён изучению данного заболевания, то Захатский предложил мне совместно вести этого больного. Хотя конечно мне более интересен был больной Виктории Наумовны – Ерасов, с затянувшейся депрессивной фазой. Это просто классический случай из учебников психиатрии – двигательная заторможенность, тяжелые аффекты тоски и тревоги, речь замедленная, ответы на вопросы односложные, с большой задержкой. Но, боюсь, Виктория Наумовна не согласиться позволить мне проводить беседы с её больным, ведь я же ставленник самого Захатского.

Так… Но я хотел писать о вновь поступившем, о Наумове.

Больной, казалось бы, находился в маниакальной фазе заболевания, но симптоматика неспецифичная – двигательное возбуждение выражено умеренно, напрочь отсутствует речевое возбуждение и скачки идей, наоборот, если уж больной решился что-то сказать, то речь рассудительная, взвешенная. Но имеют место быть неконтролируемые вспышки гнева – при поступлении он в одиночку уложил наряд санитаров и, как утверждают, спровоцировал массовую истерию в отделении. В целом, Наумов создал угнетающее, даже скорее устрашающее впечатление. По неволе думаешь о воплощённом зле – чёрные, напряжённые глаза с огненным блеском, измученное чем-то, небритое лицо землистого оттенка. На вид ему можно дать все тридцать, но, как оказалось, он лишь на три года старше меня.

Его поступление вызвало новый виток затяжного конфликта между Захатским и Ерохиным. Зам. главврача уж очень хотел сам вести этого больного, но, когда Захатский забрал его себе, похоже, Ерохина это расстроило и несколько озлобило. Учась в институте я искренне верил в светлый образ доброго, мудрого, всезнающего доктора, коим сам мечтал стать. На деле же я вижу разыгрывающиеся во вне и снаружи баталии тщеславия и уязвленного самолюбия, скатывающегося в мелочную подлость, а порой и самодурство.

Несмотря на тягостное впечатление, произведённое Наумовым, я всё-таки нашёл точку, с которой можно наладить контакт с больным. Он попросил у меня ту вещь, которая впоследствии наделает столько шума, и я принёс ему общую тетрадь на восемьдесят листов в синей обложке и пару ручек.