Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении

В это же самое время и по этой же дороге приближался к городу Император, в сопровождении генералов и трех взводов конницы. Он ехал медленно, погруженный в тяжелую думу. Вдруг, среди глубокой тишины и серого полумрака наступающего дня, послышался глухой топот, затем – какие-то резкие звуки. Конные егеря тотчас распознали присутствие донцов и дали знать об опасности. «Не может быть!» – ответил Император, когда ему доложили, что казаки близко. Тогда Коленкур схватил его лошадь и быстро повернул назад. Топот приближался, уже ясно слышалось казацкое «ги! ги!». Наполеон, вынув шпагу, свернул в поле, а Коленкур двинулся навстречу с конвойным эскадроном. Между тем, казаки, не подозревая, какая ценная добыча от них ускользала, накинулись на обоз, где нащупали бочонки с золотом. Пока звали товарищей, пока выгружали эти бочонки, не только Император успел скрыться, но явилась на выручку вся гвардейская конница. Тем не менее, донцы увернулись от нападения, не покинули и золота; 11 пушек были отправлены раньше. Почти в это самое время генерал Кутейников отбил близ Боровска обоз с церковным серебром, из которого впоследствии сделали в Казанском соборе решетку.

16-го октября Великая армия вступила на Смоленскую дорогу, ту самую, по которой она пришла в Москву, а через три дня ее арьергард уже атаковали казаки. С этого часа и до конца похода донцы, подкрепленные егерями и легкой конницей, становятся верными стражами разрушения Великой армии. Самые губительные удары выпали на долю арьергарда: его сбивали с каждой позиции, давили сзади пушками, теснили с боков лавой, не давая ему ни минуты устроиться. Уже за Гжатью войска Даву так перепутались, что нельзя было разобрать, где артиллерия, где конница или пехота: все обратилось в нестройные толпы, окруженные казаками, как роем пчел. А Наполеон слал своему маршалу выговор за выговором, зачем он останавливается, зачем строит войска в боевой порядок, да еще требует помощи от передних корпусов.

На смену Даву был назначен Ней, но тут и Ней оказался бессилен. Гвардия, шедшая впереди, оставляла за собой пустыню; она растаскивала на дрова еще кое-где уцелевшие избы и истребляла последние запасы, сложенные по этапам, так что задним корпусам приходилось останавливаться под открытым небом, оставаться без дров и без воды. Ко всем бедам, в конце октября начались заморозки, подули холодные ветры. В одну ночь бόльшая часть армейских лошадей, подкованных по-летнему, превратились в калек: их пришлось бросить. Каждый бивуак с этого времени стал обозначаться, точно побоище, трупами лошадей, кучами голодных солдат, прикрытых рогожками, в соломенных ошейниках. Они просили как милостыни куска хлеба, дрались за каждый сухарик.

Преследование же продолжалось своим чередом, даже настойчивее. Уже Великая армия двигалась сдавленная, как в тисках: она не могла свернуть куда-нибудь в сторону, искать иных путей. Милорадович шел по пятам неприятеля; Платов, усиленный двумя полками пехоты, получил приказание следовать с правой стороны, опережать французские колонны, нападать на их головы, а граф Орлов-Денисов с такими же намерениями – слева. С удивлением французы увидели себя окруженными полчищами казаков; перестрелка не умолкала ни днем, ни ночью. Вице-король в надежде выскочить из этих клещей, повернул из-под Дорогобужа вправо, чтобы через Духовщину пробраться на Витебск. Он дорого за то поплатился, 26-го октября, у деревни Бизюковой, Платов разрезал его корпус на две части: одна потянулась к Духовщине, другая рассеялась, покинув 64 пушки. Французы спешили на переправу к реке Вопи. Оказалось, что мост снесло ледоходом; обозы, отправленные заранее, стояли у реки. Между тем, приближались казаки. Вице-король выставил на помощь арьергарду итальянскую дивизию, а прочим войскам приказал начать переправу. Берега обмерзли, спуски сделались до того круты, что не было возможности перевезти артиллерию, тем более обозы. Солдаты бросились к повозкам, навьючивали на себя и на лошадей, что было лучшего, потом кидались в реку. Грабеж сделался общим, артиллеристы побросали более 20 пушек. С трудом арьергард удерживал казаков до самого вечера, наконец, отступил, и донцы захватили весь обоз. Им тогда досталось множество московских экипажей, особенно дрожек, которыми французы надеялись пощеголять на родине.

Наступила ночь, ясная, морозная; холодный ветер продувал измокших итальянцев, улегшихся на снегу, без пищи, без огня. На всю дивизию горело не больше десятка костров, у которых варили конину или распускали снег, чтобы утолить мучительную жажду. Напрасно на другой день пытались генералы построить их в полки: голодные, замерзшие итальянцы не внимали голосу начальников; толпами они потянулись в Духовщину. Но Духовщина уже в это время была занята двумя казачьими полками генерала Иловайского 12-го, который шел этим путем из Москвы. Однако вице-король вытеснил Иловайского отрядом людей и послал Императору донесение о своем бедственном положении. Для того, чтобы сопровождать курьера, пришлось вырядить целую дивизию: иначе казаки не пропустили бы его. Город оказался пуст, хлеба ни куска, кругом казаки; вице-король, не дождавшись курьера, поспешил выступить. По его следам устремились донцы и 1-го ноября выгнали остатки несчастного корпуса в Смоленск. Прокружив 50 верст вице-король явился к Императору без кавалерии, без обоза, лишь всего с 12 пушками. Платов получил тогда графское достоинство.

В то время, когда французские корпуса поочередно, один за другим, пробивали себе путь под Красным, казаки заносились далеко вперед и даже тревожили главную квартиру. Один крик: «Казаки!» – тревожил целые корпуса, поднимал на ноги голодных, окоченелых французов, выводил их из забытья. Корпус Нея, составлявший, как уже сказано, арьергард Великой армии, брошен на жертву казакам, под Красным. Ней два раза ходил в атаку и оба раза был отбит. Тогда он решился спасти хоть часть своих солдат. Из 8 тысяч маршал отобрал 3 тысячи самых надежных, способных еще сражаться, взял 10 орудий, и в 9 часов вечера выступил вдоль реки Лосмины в надежде пробраться к Днепру, а там, окольными путями, в Оршу. Солдаты шли без дороги, утопая в глубоком снегу.

Пройдя около 4 верст, они уперлись в Днепр; сильный ледоход не позволял и думать о переправе. Маршал повернул вниз по течению и возле деревни Варишки заметил, что лед сперся на самом изгибе реки. Начинало морозить. Маршал, завернувшись в плащ, немного вздремнул, окруженный безмолвными гренадерами, как вдруг, около полуночи, казаки Чернозубова открыли его след. Маршал приказал бросить обоз, пушки и сейчас же начать переправу. Обледенелые спуски были так круты, что солдаты спускались ползком, попадая прямо в воду. Один по одному, перекидывая через полыньи доски, отряд перебирался с опасностью жизни. Когда потащили самые нужные повозки, лед рухнул. С другого берега Ней слышал стоны утопавших. На рассвете французы добрались до деревни Гусовой, где их встретили разъезды Платова. Атаман с 15-ю полками, с донской артиллерией и 1-м Егерским полком двинулся от Смоленска этой же дорогой на Оршу. Тут началось подобие звериной травли. В то время, как маршал напрягал все силы, чтобы уйти, спасти себя и верных гренадер от плена, казаки выбивались из последних сил, чтобы его поймать. Поймать оказалось труднее, потому что овражистая и лесистая местность затрудняла на каждом шагу движение конницы. Ней подвигался берегом, прикрывшись с правого фланга стрелками. Казаки шли поодаль, не мешали. Едва французы вышли на поляну, между двух лесов, как 12 казачьих полков наскочили сзади, оторвали хвост колонны, а донская артиллерия открыла пальбу с правого фланга. Французы быстро повернули в лес, по-видимому незанятый; но и лес ожил:

в 50-ти шагах раздались ружейные залпы, потом загрохотали пушки. Колонна смешалась; солдаты, проклиная свою несчастную долю, стали кидать оружие и разбегаться. Тогда Ней, сидя верхом на крестьянской лошаденке, напомнил гренадерам, что их ожидает в русском плену. Они выстроились, пришли в порядок, с криками: «Да здравствует Император!», бросились в лес – батарея исчезла, стрелки точно провалились сквозь землю. Среди дремучих лесов, французы брели на удачу, без тропинок; если выбивались временами на дорогу, то нигде не могли найти пристанища: все деревни по пути были покинуты, да и казаки не давали им засиживаться – гнали и гнали до истощения сил. В шести верстах от Орши гренадеры вышли, наконец, на большую дорогу, где соединились с прочими войсками. С посохом в руке, в изорванных сапогах, три дня не евши, французский маршал вступил в Оршу в виде богомольца. Наконец, Император должен был сознаться в гибели армии. Покидая Россию, он опубликовал, что все его колонны «были окружены казаками; подобно аравитянам в пустыне, они охватывали его обозы».

Все, чем держится благоустроенное войско – порядок, повиновение, товарищество, все исчезло среди французов. Маршалы и генералы, растерявши свои корпуса, шли при гвардии, хотя гвардия ничем не отличалась от прочего войска. Куда девались ее бравый вид и гордая поступь? Сзади переступало с ноги на ногу погребальное шествие, из среды которого раздавались тяжелые вздохи; лишь изредка стук пушечных колес да бряцание оружия нарушали гробовую тишину. Сама природа замерла: стужа оковала не только воды, но и человеческие уста; птицы падали на лету; земля покрылась белой снежной пеленой. Самые здоровые люди цепенели от холода; их клонило ко сну; они шатались, падали – и замерзали. Бивуаки обратились в кладбища, на каждом огневище лежали груды тел, сгоревших от невозможности подняться. Некоторые солдаты, чтобы оживить отмороженные руки или ноги, совали их в огонь, другие спокойно сидели на трупах товарищей в ожидании своей очереди, а третьи, в отчаянии, прямо кидались в огонь. Тут же торчали брошенные фуры, пороховые ящики, лафеты с пушками и без пушек – опрокинутые, переломанные, точно в цыганском таборе. У казаков накопилось такое множество добычи, что открылся торг. Во рвах и оврагах, среди разломанных фур и карет, среди мертвых тел, продавались шелка, бархат, серебряная посуда, золотые вещи, мешки с серебряной монетой; за сторублевую ассигнацию платили золотом по 400–500 рублей, чтобы только его не бросать. Со вступлением в Беларуссию стали появляться жиды в своих грязных лохмотьях. Тогда открылись целые ярмарки: башкир или калмык продавал дорогие часы, проворный казак выхвалял английского скакуна, пехотный солдат вытаскивал из ранца вороха тончайших кружев, кашмирские шали или пригоршни французских крестов. И там, где мерили мешками деньги, часто не бывало крохи хлеба; люди бродили как тени, пожирали конину и собачину.

27 ноября в воротах Вильны показались безоружные толпы разных языков. Они рассыпались по городу, чем произвели смятение и беспорядок. Испуганные жители позакрывали в домах двери и лавки. Солдаты разбрелись, армия исчезла. Вдруг раздались пушечные выстрелы: то отважный Сеславин ворвался с горстью казаков и партизан, ночью подошли еще два партизана – Ланской и Kaйсаров. Такая смелость привела в ужас французов. Ней снова принял начальство над арьергардом. Он спокойно отдыхал в своей квартире, когда вошел к нему с обнаженной шпагой баварский генерал Вреде: «Ваше превосходительство! – сказал он, – неприятель идет по нашим пятам. Предлагаю себя и 60 кавалеристов, чтобы проводить вас до Ковно». Ней подошел к окну и, указав на бегущие толпы, с горечью спросил: «Неужели вы хотите, чтобы французский маршал последовал за этой сволочью? Нет, генерал, у меня в доме стоит 60 гренадер, и казаки всего мира не заставят меня покинуть его до утра». Однако, и Нею пришлось на другой день поторопиться, иначе он поплатился бы целым арьергардом; он и без того покидал в Вильне 20 т. четвертей хлеба, 15 тысяч пленных и 40 орудий. Еще на рассвете граф Орлов-Денисов появился на ковенской дороге; вскоре прибыл Платов и окружил арьергард. Французы были разрезаны на две части, многие изрублены, еще больше разбежались или сдались. У подошвы Понарской горы Ней кое-как устроил пять кучек, от 400 до 500 человек в каждой. Эти полуживые люди, одушевленные мужеством маршала, задержали на время казаков. Между тем, шедшие в голове не могли взобраться на крутую обледенелую гору. Лошади, выбиваясь из сил, падали целыми упряжками. Обозы сбились до того, что Мюрат с маршалами прокладывали себе путь по пояс в сугробах, наконец, они велели переложить на вьюки казну и собственные вещи Императора, а повозки сжечь. Во время перекладки из одной фуры посыпалось золото: солдаты кинулись на грабеж, они набивали карманы, кто сколько мог, а затем пускались бежать. На эту свалку налетели казаки: все перепуталось – свои и чужие, корысть взяла верх, каждый торопился сразу разбогатеть. На Понарской горе французы покинули остальные обозы, 28 орудий с зарядными ящиками и богатую казну в 2 1/2 миллиона, считая на рубли. «Тут мы потеряли, – сказал один из французских офицеров, – деньги, свою честь, последнюю силу и дисциплину!». Больше терять было нечего.