Не проспать восход солнца

3

В одну из поездок по тракторным бригадам Матрена Федоровна рассказала:

— Зимой сорок шестого года ремонт проходил еще в очень трудных условиях. В гильзы от миномета нальем керосина, вставим тряпичные фитили и освещаем мастерскую. Кому надо поярче, на проволоку намотает паклю, окунет в мазут и работает при факелах. Дым, копоть. Одна старушка пришла к сыну, испугалась: «Вот он где — ад!» А сын засмеялся, говорит: «Нет, мама, когда я в танке горел, там, точно, жарко было. А тут у нас рай. Скоро цветочки зацветут».

И правда, после фронта какие трудности могли людей устрашить! Наскучались по своему делу.

К женщинам мужчины стали внимательней, заботливей. Никак не давали подымать тяжелое. «Вам, говорят, неподсильно». Иной раз и сама удивишься: неужели это мы были в Коротояке? Гусеницы с подбитых танков на себе тросом тащили. Головку блока, случалось, в одиночку ворочали, а в ней семьдесят килограммов!

Выходит, «рай» наступил и для них, и для нас.

И такое в нашем дымном и чадном раю поднялось соревнование, что тракторы, как с конвейера, из мастерской выскакивали. По сводкам стало видно, что наша МТС закончит ремонт первой в области.

Меня вызвали в обком. Сидит завсельхозотделом и еще один товарищ, я его узнала, в редакции видела. Он спрашивает: «Вы, кажется, перешли на узловой метод?»

Досадно мне стало, что он со слов думает статью писать, отвечаю: «Когда корреспондентам «кажется», много в газете опечаток бывает (хотелось сказать — вранья, да постеснялась: все-таки в обкоме сидим). Приезжайте, говорю, поглядите».

Он еще вопрос: «Верно ли, что в вашей мастерской...»

Я даже не дослушала: «У меня лично мастерской нет, есть мастерская Шишовской МТС».

Завотделом усмехнулся: «Что-то ты сегодня, Тимашова, такая наперченная?»

Я говорю: «От работы оторвали, а видать, без особой надобности».

Он опять усмехнулся: «Ну, извини, пожалуйста, долго тебя не задержим. Заполни вот анкету и автобиографию напиши: есть указание личные дела наново завести».

Уехала... и не догадалась.

Прошло сколько-то времени, вдруг слышу по радио: «Кандидат в депутаты Верховного Совета...»

Меня так жаром и обдало. И радостно, и страшно. В одну ночь снова прожила всю свою жизнь. И три бабушкины «награды» вспомнила. И мамины руки, тоже все в узлах от ревматизма. И как нам в Москве Надежда Константиновна сказала: «Советская женщина — хозяйка своей судьбы».

Василия Михайловича дома не было. Он в соседний район поехал, на сахарный завод: какой-то станок ему обещали, списанный для мастерской. Кому — негоже, а нам подай боже. У нас такие профессора — любой механизм из мертвых воскрешали.

Вот лежу бессонно, думаю. Вспомнила, как отказывалась быть директором. Боялась — не охвачу... А депутату сколько надо охватить!

...Начались встречи с избирателями. В пяти районах ездила почти в каждое село. Даже в мыслях представить не могла такого многолюдья: женщины с грудными детьми, старики, что по десяти лет с печи не слезали, ну все, все жители, до единого.

В селах, где оккупанты побывали, не то что клубов — и сараев не осталось. Митинги проводили прямо на улице. Мороз. А стоят без шапок. Тут и слезы, и надежды, и своих погибших близких вспоминали. Такое народное переживание.

Военное горе не скоро избудешь, но и то правда — живой о живом думает. И уже просят меня люди, просят как Советскую власть помочь открыть школу, похлопотать насчет ссуды для колхоза, обратиться в воинскую часть, а то опять на поле взорвалась мина — трактористы пахать боятся.

Тут меня удивление взяло. Неужели в селе нет своих демобилизованных саперов? Или кто отвоевался, думает, теперь его хата с краю? Поговорили об этом. Нашлись добровольцы.

Поехала к ним в МТС. Мастерские из фанерных щитов, живут люди в куренях, покрытых будыльями подсолнуха. Но храбрятся: тракторный парк себе уже сколотили, прямо сказать — из ничего. Мы против них богачи. Сгоряча пообещала поделиться кой-каким дефицитом. Потом и жалковато стало, и, думаю, заведующий мастерской, Василь Михалыч, обязательно подденет: «Ты, — скажет, — товарищ кандидат, пока округ объездишь, всю Шишовскую МТС раздаришь». Ну ладно, говорю себе: давши слово — держись, а в другой раз — крепись. Побеседовали с трактористами о мерах предосторожности при пахоте. Может, это и не относится к депутатству? Но тогда все относилось.

В этих разоренных селах меня особенно трогало, как люди старались празднично встретить выборы. В избирательном участке и пол-то земляной, но уж выбелена эта хатка и внутри и снаружи и вся плакатами наряжена.

В Щучьем вышел немного смешной и тоже трогательный случай.

Приехали туда вечером. Меня поставили на квартиру к вдове. Ночь лунная, не спится. Уже после двенадцати, смотрю — прошла мимо окон пара. Ну что ж, дело молодое! Минут через пятнадцать — обратно, потом еще раз. Я все думаю: влюбленные провожаются...

Только вот выходят из-за угла две девушки, поговорили все вместе, и та пара ушла, а эти снуют и снуют взад-вперед.

Тут я смекнула. Стало мне как-то и весело и их жалко, что они мерзнут. Поскорей ноги в валенки, оделась, подхожу к ним: «Что же вы, девушки, без гармони гуляете?»

А они заметили, где дверь отворена, сами спрашивают: «Тетя, мы вас не узнали, мы с другого конца (а Щучье — село большое). Это у вас кандидат ночует?»

Я вижу их ошибку, не стала открываться. «У меня, — говорю. — Что, разве дело какое?»

Они перемигнулись. Прошлась я с ними. Одна девушка, побойчей, интересуется: «Тетя, говорят, кандидат — женщина. Расскажите, какая она».

Я говорю: «Такая же, как и мы с вами, обыкновенная».

Чувствую, что девушки мною недовольны, хотелось им что-то особенное услышать. Еще походили вместе. Мне уж вроде и довольно. А как их отпустить? Спрашиваю: «Кто же вас тут заставил прогуливаться?»

Как они взовьются обе: «Никто не заставил! Мы сами, комсомольцы, решили. Будем кандидата всю ночь охранять. Пять смен».

«Идите, — говорю, — девочки милые, спать. Никто вашего кандидата не украдет. Уж как-нибудь я его сама укараулю».

Куда там! Еще больше раздразнила. Сердиться стали: «Это вы, тетя, идите. А нам с вами и разговаривать нельзя. Мы на посту».

Думаю: сказать им, еще не поверят, подымут суматоху ночью. Попрощалась, ушла. Перед утром спросонок взглянула в окно — ходит комсомольский патруль.

И вдруг у меня такая отчетливая мысль: ничего, все правильно. Может, у них это воспоминание будет на долгие годы: «Мы охраняли кандидата!»

Совсем особенный был митинг в Коршеве. Шла я на него с замиранием духа. Тут ведь доверенному лицу прямо-таки делать нечего. Начнет, думаю, рассказывать, как я кулацких гусей пасла. А дед Иван с береговой улицы встанет и пояснит: «Как же, как же, помним. Особливо как Мотька тех гусей упустила. Они, проклятые, на моем огороде капустную рассаду впрах выщипали...» Зайдет речь о тракторной бригаде, тут какой-нибудь давних лет прицепшик, теперь бородатый колхозник, выскажется: «Ругались с ней до хрипоты». И ведь было, было — не откажешься!

В соседской жизни, в совместной работе чего только не бывает. И справедливые друг другу резоны, и пустяшные обиды, и деловые споры, и раздоры через несходство характеров. Всего наберется за долгие годы. А вдруг, думаю, посыплется всякий мусор, как из худого мешка. Вот стыд будет!

Но стыд мне пришлось пережить не от людей, а от самой себя за эти свои мысли. Такая радость, такое торжество было в селе, будто каждый награду получил.

Что говорили на митинге, от волнения почти не слышала. Чувствую — все хорошо, от чистого сердца. Под конец дед Иван взял мою руку: «Мотя, дочка... дочь крестьянская...»

И сам больше ни слова не выговорит, и я ничего ответить не могу. Обняла его, шепчу несуразное: «Прости, дедушка, я с девчонками в «красочки» заигралась». Это у меня всё гуси на памяти. А небось и перина из того пуха давно истлела...

Большие митинги были на промышленных предприятиях: на Евдаковском жиркомбинате, в Лисках, в паровозном депо. Тут рабочий класс. Подробности жизни уже иные, и задачи тоже.

Опять думаю: как много надо охватить! Но боязни прежней нет. Встречи с избирателями меня как на крыльях подняли.

Первый послевоенный созыв начался тяжело. Хозяйство и так еще не налаженное, а тут стихия нас обездолила — засуха.

Множество людей шли в Советы и прямо к депутатам со своими личными невзгодами. Правительство отпустило продовольственную ссуду. Очень зорко надо было смотреть, чтобы каждый килограмм попал кому надо, чтобы не поживился за счет чужой беды какой-нибудь ловкач.

Много было еще порушенных войной семей, одиноких стариков, солдатских сирот. Казалось бы, куда проще: зачисляй всех подряд на социальное обеспечение. Но это как раз та простота, что, по русской пословице, хуже воровства. Государственный карман не бездонный.

И вот разберешься с делом, находишь выход на месте. Если подростку лет одиннадцать-двенадцать, зачем его направлять в детский дом? Его колхоз берет под опеку, а там пошел паренек в прицепщики, не заметишь, как и тракторист вырос.

Случалось иногда и так. Занимаешься сиротской судьбой: пишут, мать умерла, отец без вести пропал. А копнешь глубже, оказывается, без вести пропавший отец где-нибудь за тридевять земель длинные рубли хватает. Ну, таких голубчиков мы и на краю белого света достаем.

Тут в рассказ Матрены Федоровны хочется вмешаться мне. Действительно, к отцам-кукушкам, к людям, забывшим свои обязанности перед стариками родителями, Тимашова непримирима. По депутатской переписке можно проследить, как упорно разыскивают заметающих следы — сколько бы ни пришлось. Встречаются среди них работники не только сельского или районного масштаба... Каждого неизбежно настигает исполнительный лист.

Там, где есть смягчающие или не вполне ясные обстоятельства, Матрена Федоровна начинает с воспитания. И если, скажем, гражданин Майоров не потерял остаток совести, какая жгучая краска опалит его лицо, когда он прочитает коротенькое письмо на депутатском бланке: «Напоминаю вам о тяжелых материальных условиях вашей престарелой матери. Уверенная в вашей сознательности, не прибегаю к другим мерам воздействия...»

Письма избирателей, их целый поток. За каждым — судьба человека.

Престарелый Воротилин, начавший свой трудовой путь еще батраком у барона фон дер Роппа, а с 1917 года растивший коней для Советской Армии, жалуется на волокиту с пенсией.

Аксинье Осиповой скоро минет восемьдесят лет. Один ее сын, красный командир, погиб во время гражданской войны, второй убит кулаками в 1930 году. А в правлении колхоза кто-то бездушно сказал ей: «Это было давно...» — и задержал выдачу хлеба, хотя есть решение обеспечивать Осипову пожизненно.

Вдова погибшего в Отечественную войну гвардии подполковника Степанова живет с тремя детьми в аварийном доме. Сколько справедливого возмущения в ее словах: «Я пять месяцев была с детьми в прифронтовой полосе. Если тогда гремело над головой, я знала — мы защищаем Родину, а сейчас машина прогремит по улице — в доме штукатурка валится с потолка».

А письма больных, инвалидов, пронизанные надеждой на выздоровление, жаждой жить полноценно!